ваш Халмухамедов! Или Пантехина.  Тем  или
иным  способом,   Людочка,   но   врач   должен  зависеть  от   впечатления,
производимого им на больных. От своей популярности.
     -- Ну, не дай Бог ото всех зависеть! От какой-нибудь скандалистки...
     --  А  от  главврача  зависеть -- почему лучше? А из кассы получать как
чиновник -- почему честней?
     -- А дотошные есть, замучают тебя теоретическими  вопросами, так на все
отвечай?
     -- Да. И на все отвечай.
     -- Да  когда  ж  все успеть!  -- возмутилась и  оживилась  к  разговору
Донцова.  Ему  хорошо тут в домашних  туфлях  расхаживать  по комнате.--  Вы
представляете, какие  сейчас  темпы  в лечебных  учреждениях?  Вы  таких  не
застали.
     Видел Орещенков по  усталому заморганному лицу Людмилы Афанасьевны, что
отвлекающий  разговор  не  оказался ей полезен.  Тут еще  открылась дверь  с
веранды  и вошел -- вошел будто пес, но такой крупный, теплый и невероятный,
как  человек,  зачем-то ставший на четыре  ноги. Людмила  Афанасьевна хотела
испугаться, не укусит ли, но как разумного человека с печальными глазами его
невозможно было пугаться.
     Он  шел по комнате мягко, даже задумчиво, не предвидя, что здесь кто-то
может удивиться его входу.  На один  только раз, выражая входную  фразу,  он
поднял  пышную белую  метлу  хвоста, мотнул  ею  в воздухе и опустил.  Кроме
черных висячих ушей весь он был  рыже-белый, и два этих цвета сложным узором
перемежались в его шерсти:  на спину ему как бы положили белую попону,  бока
были  ярко-рыжие,  а  зад  даже апельсиновый. Правда,  он подошел  к Людмиле
Афанасьевне и понюхал ее колени, но все это очень ненавязчиво. И не сел близ
стола на свой апельсиновый  зад, как ожидалось  бы  от всякой  собаки, и  не
выразил какого-либо  интереса  к  еде  на поверхности  стола,  лишь  немного
превышающего верх его  головы,   а  так  на  четырех  лапах  и остался,
круглыми  сочно коричневыми глазищами смотря повыше стола с  трансцендентной
отреченностью.
     -- Да какая же это порода?? -- изумилась  Людмила Афанасьевна  и первый
раз за вечер забыла о себе и своей боли.
     --  Сен-бернар,--  поощрительно  смотрел  Орещенков на  пса.--  Все  бы
хорошо, только уши слишком длинные, в миску сваливаются.
     Людмила Афанасьевна  разглядывала пса.  Такому не  место было в уличной
суете, такого пса и никаким транспортом, наверно, не разрешалось перевозить.
Как снежному  человеку  только и осталось  место в  Гималаях,  так  подобной
собаке только и оставалось жизни в одноэтажном доме при саде.
     Орещенков отрезал кусок пирога  и  предложил псу --  но не бросил,  как
бросают другим разным собакам, а именно угостил его пирогом как равного -- и
тот как равный, неторопливо снял зубами с  ладони-тарелки,  может быть и  не
голодный, но из вежливости.
     И  почему-то   приход  этой  спокойной  задумчивой  собаки   освежил  и
развеселил Людмилу Афанасьевну, и уже встав из-за стола она подумала, что не
так-то все еще  с ней  плохо, даже если  операция,  а  вот плохо она слушала
Дормидонта Тихоновича и:
     --  Просто бессовестно! Пришла со своей болячкой и не  спрошу: а как же
ваше здоровье? как -- вы?
     Он стоял  против  нее  --  ровный,  даже  дородный,  с  еще  ничуть  не
слезящимися глазами,  со все  дослышивающими  ушами,  и что  он старше ее на
двадцать пять лет -- в это нельзя было поверить.
     -- Пока ничего.  Я  вообще решил  не  болеть перед смертью.  Умру,  как
говорится, в одночасье.
     Он  проводил ее, вернулся в столовую и  опустился в  качалку -- гнутую,
черную, с  желтой  сеткой, потертой  спиною за много лет. Он опустился малым
качком  и как  только она  сама  затихла  -- больше  не раскачивался.  В том
особенном положении перепрокинутости  и свободы,  которое  дает качалка,  он
замер и совсем не двигался долго.
     Ему  теперь часто надо  было  так отдыхать. И не меньше,  чем требовало
тело этого  восстановления сил,-- его  внутреннее  состояние, особенно после
смерти жены, требовало молчаливого углубления, свободного от внешнего звука,
разговора, от  деловых мыслей, даже ото  всего того, что делало его  врачом.
Его внутреннее состояние как будто требовало омыться, опрозрачнеть.
     В такие минуты весь смысл существования -- его самого за долгое прошлое
и за короткое будущее, и его покойной жены, и его молоденькой внучки, и всех
вообще  людей представлялся ему  не в их  главной деятельности,  которою они
постоянно  только и занимались, в  ней  полагали  весь  интерес  и  ею  были
известны людям.  А в том,  насколько  удавалось им  сохранить  неомутненным,
непродрогнувшим, неискаженным -- изображение вечности, зароненное каждому.
     Как серебряный месяц в спокойном пруду.


31

     Возникло  и  присутствовало   какое-то  внутреннее  напряжение,  но  не
утомляющее,  а --  радостное.  Он  даже  точно  ощущал,  в  каком месте  это
напряжение: в  передней  части груди,  под костями.  Напряжение  это  слегка
распирало -- как  горячеватый воздух; ныло  приятно;  и, пожалуй, звучало --
только не звуками земли, не теми, которые воспринимает ухо.
     Это было иное чувство --  не то, что  на прошлых неделях тянуло его  за
Зоей по вечерам.
     Он  нес в себе и берег это напряжение, все время слушал его.  Теперь-то
он вспомнил, что и его знал  в молодости, но потом начисто забыл. Что это за
чувство?  Насколько  оно  постоянно,  не обманно?  Зависит ли оно целиком от
женщины, вызвавшей его, или  еще и от загадки  --  от того,  что  женщина не
стала близкой,-- а потом оно рассеется?
     Впрочем, выражение стать близкой теперь не имело для него смысла.
     Или  все-таки имело?.. Это чувство в груди одно и осталось  надеждой, и
потому  Олег  так  его  сохранял.  Оно  стало главным  наполняющим,  главным
украшающим жизнь. Он удивлялся,  как это стало: присутствие Веги делало весь
раковый корпус интересным, цветным, только тем и не иссыхал этот корпус, что
они... дружили. Хотя Олег видел  ее совсем немного,  иногда мельком. Еще она
переливала ему кровь на днях. Говорили опять хорошо, правда не так свободно,
при сестре.
     Сколько  он рвался  отсюда уехать, а теперь, когда ему  подходили сроки
выписываться, было уже  и жаль. В Уш-Тереке он перестанет видеть Вегу. И как
же?
     Сегодня, в воскресенье, он как раз не имел надежды  увидеть ее.  А день
был теплый, солнечный, с неподвижным воздухом, застывшим  для разогрева, для
перегрева,-- и Олег отправился гулять по двору, и дыша, и  разнимаемый  этим
густеющим теплом, хотел представить, а как она это воскресенье проводит? чем
занята?
     Он  теперь передвигался вяло, не  так, как раньше; он уже не  вышагивал
твердо  по намеченной прямой,  круто  поворачиваясь  в  ее  концах.  Он  шел
ослабло, с осторожностью; приседал  на какую-нибудь скамью, а  если вся была
свободна, то и растягивался полежать.
     Так  и  сегодня, в халате незастегнутом, внапашку, он  брел,  со спиной
осевшей, то и дело останавливался задрал  голову смотреть  на деревья.  Одни
уже стояли вползелень, другие вчетверть, а дубы не развернулись нисколько. И
все было -- хорошо!
     Неслышной, незаметно вылезающей, уже много зеленело травки  там и здесь
-- такой даже  большой, что за прошлогоднюю  б  ее  принять,  если  б не так
зелена.
     На одной открытой аллейке, на пригреве, Олег увидел Шулубина. Тот сидел
на плохонькой  узкодосочной скамье  без  спинки,  сидел  на  бедрах,  свисая
несколько и назад, несколько и вперед, а руки его, вытянутые и соединенные в
пальцах, были сжаты между коленями.
     И так,  еще  с  головой опущенной,  на  отъединенной скамейке, в резких
светах и тенях, он был как скульптура потерянности.
     Олег не против был бы сейчас подсесть  к Шулубину: он ни  разу  еще  не
улучил толково с  ним поговорить, а хотелось, потому что из лагеря он  знал:
те-то  и носят в себе, кто  молчат.  Да и вмешательство  Шулубина в  спор на
поддержку расположило и задело Олега.
     И  все  ж  он решил  пройти мимо:  все оттуда же  понял  он  и  признал
священное право всякого человека на одиночество.
     Шел он мимо, но медленно, загребая сапогами по гравию, не  мешая себя и
остановить.  Шулубин  увидел-таки  сапоги,  а   по  сапогам  поднял  голову.
Посмотрел безучастно, как  бы лишь  признавая -- "да, мы ведь в одной палате
лежим". И Олег  еще  два шага  отмерил, когда Шулубин полувопросом предложил
ему:
     -- Садитесь?
     На ногах Шулубина тоже были не простые больничные тапочки, но комнатные
туфли  с высокими  бочками, оттого он мог тут гулять и сидеть. А  голова  --
открытая, редкие колечки серых волос.
     Олег  завернул,  сел, будто все равно  ему было,  что дальше идти,  что
сидеть, а сидеть, впрочем, и лучше.
     С какого конца  ни начни, мог бы он закинуть Шулубину узловой вопрос --
тот  узловой, в ответе  на  который  человек -- весь. Но вместо этого только
спросил:
     -- Так что, послезавтра, Алексей Филиппыч?
     Он  и  без ответа знал,  что  послезавтра. Вся  палата  знала,  что  на
послезавтра назначена Шулубину операция. А  сила была в "Алексее Филиппыче",
как никто еще в палате не называл молчаливого Шулубина. Сказано это было как
ветеран ветерану.
     -- На последнем солнышке погреться,-- кивнул Шулубин.
     -- Не после-еднее,-- пробасил Костоглотов.
     А косясь  на Шулубина,  подумал, что  может быть и последнее. Подрывало
силы  Шулубина, что он очень  мало ел, меньше, чем  велел  ему  аппетит:  он
берегся,  чтобы  потом  меньше  испытывать болей.  В чем  болезнь  Шулубина,
Костоглотов уже знал и теперь спросил:
     -- Так и решили? На бок выводить?
     Собрав губы, как для чмоканья, Шулубин еще покивал.
     Помолчали.
     -- Все-таки  есть рак и рак,-- высказал Шулубин, смотря перед собою, не
на Олега.-- Из раков -- еще какой рак.  В  каждом плохом положении еще  есть
похуже. Мой случай такой, что и с людьми не поговоришь, не посоветуешься.
     -- Да мой, пожалуй, тоже.
     --  Нет,  мой  хуже,  как хотите!  У  меня  болезнь  какая-то  особенно
унизительная.  Особенно  оскорбительная.  И  последствия  страшные.  Если  я
останусь  жив,-- а  это  еще большое  "если",-- около  меня неприятно  будет
стоять, сидеть, вот как вы сейчас.  Все будут  стараться -- шага  за  два. А
если  кто-нибудь  станет ближе,  я  сам непременно  буду думать: ведь он еле
терпит, он меня проклинает. То есть, уже вообще с людьми не побудешь.
     Костоглотов подумал, чуть насвистывая -- не губами, а зубами, рассеянно
проталкивая воздух через соединенные зубы.
     --  Вообще  трудно  считаться,  кому  тяжелей.  Это  еще  трудней,  чем
соревноваться успехами.  Свои  беды каждому  досадней. Я, например,  мог  бы
заключить,  что прожил на  редкость неудачную жизнь. Но откуда я знаю: может
быть, вам было еще круче? Как я могу утверждать со стороны?
     -- И не утверждайте, а  то  ошибетесь.-- Шулубин повернул-таки голову и
вблизи  посмотрел  на  Олега  слишком  выразительными  круглыми   глазами  с
кровоизлияниями по белку.-- Самая тяжелая жизнь совсем не у тех, кто тонет в
море, роется в земле или ищет воду в пустынях. Самая тяжелая жизнь  у  того,
кто  каждый день,  выходя  из  дому, бьется головой о притолоку  --  слишком
низкая... Вы -- что, я понял так: воевали, потом сидели, да?
     -- Еще --  института не  кончил.  Еще --  в офицеры не взяли. Еще --  в
вечной ссылке сижу.--  Олег задумчиво это все  отмеривал, без  жалобы.-- Еще
вот -- рак.
     -- Ну, раками мы поквитаемся. А насчет остального, молодой человек...
     -- Да  какой я к чертям  молодой! То считаете, что голова на плечах  --
первая? что шкура не перелицована?..
     --  ...Насчет  остального  я вам  так  скажу:  вы  хоть  врали  меньше,
понимаете?  вы  хоть гнулись меньше,  цените!  Вас  арестовывали,  а нас  на
собрания  загоняли: прорабатывать вас. Вас казнили -- а нас заставляли  стоя
хлопать  оглашенным  приговорам. Да  не  хлопать,  а -- требовать расстрела,
требовать!  Помните, как в  газетах писали:  "как один  человек всколыхнулся
весь советский народ, узнав о беспримерно-подлых злодеяниях..." Вот это "как
один человек" вы  знаете чего стоит?  Люди мы все-все разные и вдруг -- "как
один человек"! Хлопать-то надо ручки повыше задирать, чтоб и соседи видели и
президиум. А -- кому не хочется жить? Кто на защиту вашу стал? Кто возразил?
Где   они  теперь?..  Если   такой  воздерживается,   не   против,  что  вы!
воздерживается, когда  голосуют расстрел Промпартии,-- "пусть  объяснит!  --
кричат,--пусть   объяснит!"  Встает  с   пересохшим  горлом:  "Я  думаю,  на
двенадцатом  году революции можно найти другие средства  пресечения..."  Ах,
негодяй!  Пособник! Агент!..  И на другое утро  -- повесточка в ГПУ. И -- на
всю жизнь.
     И  произвел  Шулубин  то  странное спиральное кручение  шеей и  круглое
головой.  Он  на  скамейке-то, перевешенный  вперед  и назад,  сидел  как на
насесте крупная неуседливая птица.
     Костоглотов старался не быть от сказанного польщенным:
     -- Алексей Филиппыч, это значит -- какой номер потянешь. Вы бы на нашем
месте были  такими же мучениками, мы на вашем -- такими же приспособленцами.
Но ведь вот что: калило и пекло таких как вы, кто понимал. Кто понял рано. А
тем, кто верил -- было легко. У них и руки в крови -- так  не в крови, они ж
не понимали.
     Косым пожирающим взглядом мелькнул старик:
     -- А кто это -- верил?
     -- Да я вот верил. До финской войны.
     --  А сколько  это -- верили? Сколько это -- не понимали? С пацана и не
спрос. Но признать, что вдруг народишка наш весь умом оскудел -- не могу! Не
иду! Бывало, что б там барин с крыльца ни молол, мужики только осторожненько
в бороды ухмылялись:  и барин  видит, и  приказчик сбоку замечает.  Подойдет
пора кланяться -- и все "как один человек".  Так это значит -- мужики барину
верили, да? Да кем это нужно быть, чтобы  верить? -- вдруг стал раздражаться
и  раздражаться  Шулубин.  Его  лицо  при  сильном  чувстве  все  смещалось,
менялось,  искажалось,  ни одна  черта  не  оставалась  покойной.--  То  все
профессоры, все инженеры стали  вредители, а он  -- верит? То лучшие комдивы
гражданской войны  --  немецко-японские  шпионы,  а  он  --  верит?  То  вся
ленинская гвардия -- лютые перерожденцы, а он -- верит? То все его  друзья и
знакомые -- враги народа, а он -- верит? То миллионы русских солдат изменили
родине -- а  он все верит? То целые народы  от стариков до младенцев срезают
под  корень -- а  он все верит? Так сам-то он  кто,  простите  -- дурак?! Да
неужели ж весь народ из дураков состоит?  -- вы меня извините! Народ умен --
да жить  хочет. У больших народов  такой закон: все пережить и  остаться!  И
когда о каждом из  нас  история спросит  над  могилой  --  кто ж  он был? --
останется выбор по Пушкину:

     В наш гнусный век ...
     На всех стихиях человек -
     Тиран, предатель или узник.

     Олег вздрогнул. Он  не знал  этих строк, но  была в них  та прорезающая
несомненность, когда и автор, и истина выступают во плоти.
     А Шулубин ему погрозил крупным пальцем:
     -- Для дурака,  у него и места в  строчке не нашлось. Хотя  знал же он,
что и дураки встречаются.  Нет, выбор нам оставлен  троякий. И если помню я,
что  в тюрьме  не сидел, и  твердо  знаю, что тираном не  был,  значит... --
усмехнулся и закашлялся Шулубин,-- значит...
     И в кашле качался на бедрах вперед и назад.
     -- Так вот такая жизнь, думаете, легче вашей, да? Весь век я пробоялся,
а сейчас бы -- сменялся.
     Подобно  ему и Костоглотов,  тоже осунувшись, тоже  перевесясь вперед и
назад, сидел на узкой скамье как хохлатая птица на жердочке.
     На  земле перед ними наискосок ярко  чернели  их  тени  с  подобранными
ногами.
     -- Нет, Алексей  Филиппыч,  это слишком  с  плеча осужено. Это  слишком
жестоко.   Предателями  я  считаю  тех,   кто  доносы  писал,  кто  выступал
свидетелем.  Таких тоже миллионы.  На двух  сидевших, ну  на  трех -- одного
доносчика можно посчитать? --  вот  вам и  миллионы.  Но  всех записывать  в
предатели --  это сгоряча. Погорячился  и Пушкин.  Ломает в бурю деревья,  а
трава  гнется,-- так что  --  трава предала  деревья?  У  каждого  своя
жизнь. Вы сами сказали: пережить -- народный закон.
     Шулубин сморщил все лицо,  так сморщил, что мало рта  осталось  и глаза
исчезли. Были круглые большие глаза -- и не стало их, одна слепая сморщенная
кожа.
     Разморщил. Та же  табачная радуга, обведенная прикрасненным  белком, но
смотрели глаза омытее:
     -- Ну, значит -- облагороженная стадность. Боязнь остаться  одному. Вне
коллектива. Вообще это не ново. Френсис Бэкон еще в XVI веке  выдвинул такое
учение  -- об идолах. Он говорил, что люди не склонны жить чистым опытом, им
легче  загрязнить его предрассудками. Вот  эти  предрассудки  и есть  идолы.
Идолы рода, как называл их Бэкон. Идолы пещеры...
     Он сказал -- "идолы  пещеры", и  Олегу представилась  пещера: с костром
посередине,  вся   затянутая  дымом,  дикари   жарят  мясо,  а  в   глубине,
полунеразличимый, стоит синеватый идол.
     -- ... Идолы театра...
     Где же идол? В вестибюле? На  занавесе? Нет, приличней,  конечно  -- на
театральной площади, в центре сквера.
     -- А что такое идолы театра?
     -- Идолы  театра -- это  авторитетные  чужие мнения,  которыми  человек
любит руководствоваться при истолковании того, чего сам он не пережил.
     -- Ох, как это часто!
     -- А иногда -- что и сам пережил, но удобнее верить не себе.
     -- И таких я видел...
     -- Еще идолы театра -- это неумеренность в согласии  с  доводами науки.
Одним словом, это -- добровольно принимаемые заблуждения других.
     --  Здорово!  --  очень  понравилось  Олегу.--  Добровольно принимаемые
заблуждения других! Да!
     -- И, наконец, идолы рынка.
     О!  Это представлялось легче всего! -- базарное тесное кишение  людей и
возвышающийся над ними алебастровый идол.
     --  Идолы  рынка  --   это   заблуждения,  проистекающие   от  взаимной
связанности сообщности людей.  Это ошибки, опутывающие человека  из-за того,
что установилось употреблять формулировки,  насилующие разум. Ну,  например:
враг народа! не наш человек! изменник! -- и все отшатнулись.
     Нервным вскидыванием то одной,  то другой руки Шулубин поддерживал свои
восклицания -- и опять это походило на  кривые  неловкие  попытки взлететь у
птицы, по крыльям которой прошлись расчисленные ножницы.
     В спины им  прижаривало не по весне горячее солнце: не давали тени  еще
не слившиеся ветки,  отдельно  каждая с  первой озеленью. Еще не раскаленное
по-южному небо сохраняло голубизну  между  белых хлопьев дневных переходящих
облачков. Но не видя или не веря, взнеся палец над головой, Шулубин тряс им:
     -- А над всеми идолами -- небо страха!  В серых тучах -- навислое
небо  страха.  Знаете, вечерами,  безо всякой  грозы, иногда наплывают такие
серо-черные толстые низкие  тучи, прежде времени мрачнеет, темнеет, весь мир
становится неуютным и хочется только спрятаться под крышу,  поближе к огню и
к родным. Я двадцать пять лет  жил под таким небом -- и я спасся только тем,
что гнулся  и  молчал. Я  двадцать  пять лет молчал,  а может  быть двадцать
восемь, сочтите сами, то молчал для жены, то молчал для детей, то молчал для
грешного  своего тела. Но жена моя умерла. Но тело мое -- мешок с дерьмом, и
дырку   будут  делать  сбоку.  Но  дети  мои  выросли  необъяснимо  черствы,
необъяснимо! И если дочь  вдруг стала писать и  прислала мне вот  уже третье
письмо (это не сюда,-- домой, это я за два  года считаю) -- так  оказывается
потому,  что парторганизация  от нее  потребовала нормализовать  отношения с
отцом, понимаете? А от сына и этого не потребовали...
     Водя косматыми бровями, всей своей взъерошенностью Шулубин повернулся к
Олегу -- ах, вот  кто он был! он  был сумасшедший  мельник из  "Русалки"  --
"Какой я мельник?? -- я ворон!!"
     -- Я уж не знаю -- может мне дет