тупает  горздрав -- ну, там: плохо воспитываем врачей,  плохо воспитываем
больных, мало профсоюзных собраний. И в  заключение выступает главный хирург
города! И  что  ж он из всего вывел? что понял? Судить  врачей,-- говорит,--
это хорошее начинание, товарищи, очень хорошее!..


27

     Был обычный  будний день и обход  обычный: Вера Корнильевна шла к своим
лучевым одна, и в верхнем вестибюле к ней присоединилась сестра.
     Сестра же была -- Зоя.
     Они постояли немного около Сибгатова, но так как здесь всякий новый шаг
решался  самою  Людмилой Афанасьевной, то  долго  не  задержались и  вошли в
палату.
     Они, оказывается, были в точности одинакового роста: на одном и том  же
уровне  и губы, и глаза, и  шапочки. Но так как Зоя была гораздо плотней, то
казалась и крупнее. Можно  было представить,  что через два  года, когда она
будет сама врачом, она будет выглядеть осанистее Веры Корнильевны.
     Они пошли  по другому ряду, и все время Олег видел только их спины,  да
чернорусый узелок волос из-под шапочки Веры  Корнильевны, да золотые колечки
из-под шапочки Зои.
     Но и на эти колечки он уже два ночных  ее дежурства не выходил. Никогда
она  не сказала,  но  зинуло вдруг  ему, что  вся  неуступчивость  ее, такая
досадно-промедлительная,  так обижавшая его -- совсем не кокетство, а страх:
переступить черту  от невечного -- к вечному. Он ведь -- вечный. С вечным --
какая игра?
     А уж на этой черте Олег трезвел во мгновение: уж какие мы есть.
     Весь  тот  ряд был сегодня лучевой, и они  медленно продвигались,  Вера
Корнильевна садилась около каждого, смотрела, разговаривала.
     Ахмаджану,  осмотрев его  кожу  и  все  цифры  в истории  болезни и  на
последнем анализе крови, Вера Корнильевна сказала:
     -- Ну, скоро кончим рентген! Домой поедешь! Ахмаджан сиял зубами.
     -- Ты где живешь?
     -- Карабаир.
     -- Ну, вот и поедешь.
     -- Выздоровел? -- сиял Ахмаджан.
     -- Выздоровел.
     -- Совсем?
     -- Пока совсем.
     -- Значит, не приеду больше?
     -- Через полгода приедешь.
     -- Зачем, если совсем?
     -- Покажешься.
     Так и прошла она весь ряд, ни разу не повернувшись в сторону Олега, все
время спиной. И всего разок в его угол глянула Зоя.
     Она посмотрела с особенной легкостью, ею усвоенной с какого-то времени.
И на обходах она всегда находила такой момент, когда он один видел  ее глаза
-- и тогда посылала ему, как сигналы Морзе, коротенькие вспышки  веселости в
глазах, вспышки-тире и вспышки-точки.
     Но именно по этой возросшей легкости Олег  однажды и догадался: что это
--  не  колесо  дальше прокатывалось, а  потому  так  легко, что уж чересчур
трудно, по добровольности -- переступ невозможный.
     Да ведь правда,  если это вольное племя не может бросить квартиру
в Ленинграде -- то ведь и здесь? Конечно, счастье -- с кем, а не где, но все
же в большом городе...
     Близ Вадима Вера Корнильевна задержалась надолго. Она смотрела его ногу
и щупала пах, оба паха, и потом живот, и  подвздошье,  все время  спрашивая,
что он чувствует, и  еще новый для Вадима задавала вопрос: что он  чувствует
после еды, после разной еды.
     Вадим  был  сосредоточен,  она тихо спрашивала, он тихо отвечал.  Когда
начались  неожиданные для него прощупывания в правом  подвздошьи и вопросы о
еде, он спросил:
     -- Вы -- печень смотрите?
     Он вспомнил, что мама перед  отъездом как бы невзначай там же прощупала
его.
     -- Все ему  надо знать,--  покрутила  головой Вера Корнильевна.-- Такие
грамотные больные стали -- хоть белый халат вам отдавай.
     С  белой  подушки,  смоляноволосый, изжелта-смуглый,  с  прямо  лежащею
головой, Вадим смотрел на врача со строгим проницанием, как иконный отрок.
     -- Я ведь понимаю,-- сказал он тихо.-- Я ведь читал, в чем дело.
     Так это  без  напора было сказано,  без претензии,  чтоб Гангарт с  ним
соглашалась или тотчас же бы ему все объясняла,  что она смутилась и слов не
нашла, сидя на  его кровати перед ним как виноватая. Он  хорош был  собой, и
молод, и наверно очень способен -- и напоминал ей одного молодого человека в
близко знакомой им семье, который долго умирал, с ясным сознанием, и никакие
врачи   не  умели  ему  помочь,  и  именно   из-за  него  Вера,  еще   тогда
восьмиклассница, передумала быть инженером и решила -- врачом.
     Но вот и она не могла помочь.
     В баночке на окне у Вадима стоял черно-бурый настой чаги, на  который с
завистью приходили посмотреть другие больные.
     -- Пьете?
     -- Пью.
     Сама Гангарт  не  верила  в  чагу -- просто  никогда  о  ней раньше  не
слышали, не  говорили,  но  во  всяком  случае она  была  безвредна, это  не
иссык-кульский корень. А если больной верил -- то тем самым и полезна.
     -- Как с радиоактивным золотом? -- спросила она.
     --  Все-таки  обещают. Может быть,  на днях  дадут,--  также собранно и
сумрачно говорил  он.-- Но ведь это, оказывается, не на руки,  это еще будут
пересылать служебным порядком.  Скажите,-- он требовательно  смотрел в глаза
Гангарт,--  через...  две  недели  если  привезут  -- метастазы  уже будут в
печени, да?
     -- Да нет, что вы! Конечно  нет! -- очень уверенно  и оживленно солгала
Гангарт и, кажется,  убедила его.-- Если уж хотите  знать, то это измеряется
месяцами.
     (Но зачем тогда она щупала подвздошье? Зачем  спрашивала, как переносит
еду?..)
     Склонялся Вадим поверить ей.
     Если поверить -- легче...
     За то время, что Гангарт сидела на  койке Вадима, Зоя от нечего делать,
по  соседству, повернула голову  и  посмотрела избоку книжку Олега  на окне,
потом  на него  самого и глазами  что-то спросила.  Но -- непонятно что.  Ее
спрашивающие  глаза  с поднятыми  бровками  выглядели  очень  мило,  но Олег
смотрел  без выражения,  без ответа. Зачем  теперь была вослед игра глазами,
напоенный  рентгеном, он не  понимал.  Для чего-чего, но для  такой  игры он
считал себя староватым.
     Он  приготовился  к  подробному  осмотру,  как это  шло  сегодня,  снял
пижамную курточку и готов был стащить нижнюю сорочку.
     Но Вера Корнильевна,  кончив  с  Зацырко,  вытирая руки и  повернувшись
лицом сюда, не только не улыбнулась Костоглотову, не  только  не  пригласила
его  к подробному  рассказу, не  присела к  нему на койку, но и взглянула на
него лишь очень мельком, лишь столько, сколько надо было, чтоб отметить, что
теперь речь пойдет о нем. Однако и за этот короткий перевод глаз Костоглотов
мог увидеть, как они отчуждены.  Та особенная светлость и  радость,  которую
они   излучали  в  день  перелива  ему   крови,  и  даже  прежняя   ласковая
расположенность, и еще прежнее внимательное сочувствие -- все разом ушло  из
них. Глаза опустели.
     --  Костоглотов,--  отметила  Гангарт,  смотря  скорее  на  Русанова.--
Лечение -- то же. Вот странно,-- и она посмотрела на  Зою,--  слабо выражена
реакция на гормонотерапию.
     Зоя пожала плечами:
     --  Может  быть,  частная  особенность организма?  Она  так,  очевидно,
поняла,   что  с  ней,  студенткой  предпоследнего   курса,  доктор  Гангарт
консультируется как с коллегой.
     Но   прослушав  Зоину  идею  мимо,  Гангарт   спросила  ее,   явно   не
консультируясь:
     -- Насколько аккуратно делаются ему  уколы? Быстрая  на  понимание, Зоя
чуть откинула голову, чуть расширила  глаза и  -- желто-карими, выкаченными,
честно-удивленными -- открыто в упор смотрела на врача:
     -- А какое может  быть  сомнение?..  Все процедуры, какие полагаются...
всегда!  -- Еще бы немножко, и она  была бы  просто  оскорблена.-- Во всяком
случае в мои дежурства...
     О других дежурствах ее и не могли спрашивать, это  понятно. А  вот  это
"во  всяком  случае"  она  произнесла  одним  свистом,  и  именно  слившиеся
торопливые  звуки  убедили почему-то Гангарт,  что  Зоя  лжет.  Да кто-то же
должен был пропускать  уколы, если они не действовали во всю полноту! Это не
могла  быть Мария.  Не  могла  быть  Олимпиада  Владиславовна.  А на  ночных
дежурствах Зои, как известно...
     Но  по смелому, готовому к отпору взгляду  Зои Вера Корнильевна видела,
что доказать ей этого будет нельзя, что Зоя уже решила: этого ей не докажут!
И  вся  сила отпора и вся  решимость Зои отрекаться  были таковы,  что  Вера
Корнильевна не выдержала и опустила глаза.
     Она всегда опускала их, если думала о человеке неприятное.
     Она виновато опустила  глаза, а Зоя, победив, еще продолжала испытывать
ее оскорбленным прямодушным взглядом.
     Зоя победила -- но и тут же поняла, что нельзя так рисковать:  что если
приступит с расспросами Донцова, а кто-нибудь из больных, например  Русанов,
подтвердит, что она никаких уколов Костоглотову не  делает -- ведь так можно
и потерять место в клинике, и получить дурной отзыв в институт.
     Риск  --  а  во имя  чего?  Колесу игры было  некуда дальше катиться. И
взглядом, расторгающим условие не делать уколов, Зоя прошлась по Олегу.
     Олег  же  явно видел,  что  Вега  не хочет на него  даже  смотреть,  но
совершенно не мог понять -- отчего это, почему так внезапно? Кажется, ничего
не произошло. И никакого перехода не было. Вчера, правда, она отвернулась от
него в вестибюле, но он думал -- случайность.
     Это -- женские характеры, он совсем их забыл! Все в них так: дунул -- и
уже нету. Только с мужиками и могут быть долгие ровные нормальные отношения.
     Вот  и  Зоя,  взмахнув  ресницами, уже  его упрекала.  Струсила. И если
начнутся уколы -- что между ними еще может остаться, какая тайна?
     Но что хочет Гангарт? -- чтоб он обязательно делал все уколы? Да почему
они ей так дались? За ее расположение  -- не велика ли цена?.. Пошла  она...
дальше!
     А  Вера  Корнильевна тем  временем  заботливо,  тепло  разговаривала  с
Русановым. Этой  теплотой  особенно выделялось, как  же она была обрывиста с
Олегом.
     -- Вы у нас теперь к уколам привыкли. Переносите свободно, наверно -- и
кончать не захотите,-- шутила она.
     (Ну, и лебези, подумаешь!)
     Ожидая  врача к себе, Русанов видел и слышал, как перерекнулись Гангарт
и Зоя.  Он-то,  по  соседству, хорошо знал,  что  девченка  врет ради своего
кобеля,  это у них сговор с Оглоедом. И если б только шло об  одном Оглоеде,
Павел  Николаевич  наверно бы шепнул врачам  -- ну, не открыто на  обходе, а
хотя бы в  их  кабинете. Но Зойке  он  портить не решался, вот  странно:  за
месячное лежание  тут он понял, что даже ничтожная сестра может очень больно
досадить отомстить. Здесь,  в больнице, своя система подчинения, и  пока  он
тут лежал --  не следовало заводиться даже  и  с  сестрой из-за постороннего
пустяка.
     А если  Оглоед по  дурости отказывается от уколов --  так  пусть  ему и
будет хуже. Пусть он хоть и подохнет.
     Про себя же Русанов знал твердо, что он теперь не умрет. Опухоль быстро
спадала,  и  он  с  удовольствием  ждал  каждый  день  обхода,  чтобы  врачи
подтверждали ему это.  Подтвердила и сегодня Вера  Корнильевна, что  опухоль
продолжает спадать, лечение  идет хорошо, а слабость и головные  боли -- это
он со временем переборет. И она еще крови ему перельет.
     Теперь  Павлу Николаевичу было дорого свидетельство  тех  больных,
которые знали его опухоль с самого начала. Если не считать Оглоеда, в палате
оставался  такой  Ахмаджан,  да  вот  еще  на  днях  вернулся и  Федерау  из
хирургической палаты. Заживление у него на шее шло хорошо, не как у Поддуева
когда-то, и  бинтовой  обмот  от перевязки  к  перевязке уменьшался. Федерау
пришел на койку Чалого и так оказался вторым соседом Павла Николаевича.
     Само  по  себе  это  было,  конечно,  унижение, издевательство  судьбы:
Русанову  лежать  между двух  ссыльных.  И  каким Павел  Николаевич  был  до
больницы  --  он пошел  бы  и ставил бы вопрос принципиально: можно  ли  так
перемешивать руководящих работников и  темный социально-вредный элемент.  Но
за  эти  пять  недель,  протащенный  опухолью как крючком, Павел  Николаевич
подобрел или попростел, что  ли. К Оглоеду можно было держаться и спиной, да
он теперь был малозвучен и шевелился мало, все лежал. А Федерау, если к нему
отнестись  снисходительно, был  сосед терпимый. Прежде всего он восторгался,
как упала опухоль Павла Николаевича -- до одной трети прежней величины, и по
требованию Павла Николаевича  снова и снова смотрел, снова и снова оценивал.
Он был терпелив, не дерзок, и, ничуть не возражая, всегда готов был слушать,
что Павел Николаевич ему рассказывает. О работе, по  понятным  соображениям,
Павел Николаевич не мог здесь распространяться, но отчего было не рассказать
подробно  о квартире, которую он  задушевно  любил и  куда скоро  должен был
возвратиться?  Здесь  не  было  секрета,  и  Федерау  конечно  приятно  было
послушать, как могут хорошо жить люди (как  когда-нибудь  и все будут жить).
После  сорока лет о человеке, чего он  заслужил, вполне можно  судить по его
квартире.  И  Павел  Николаевич  рассказывал, не  в  один  даже  прием,  как
расположена  и чем  обставлена у него  одна комната, и другая,  и третья,  и
каков  балкон  и как оборудован. У Павла Николаевича  была ясная  память, он
хорошо помнил о каждом  шкафе и  диване -- где, когда, почем куплен и каковы
его достоинства. Тем  более подробно  рассказывал  он соседу о своей  ванной
комнате, какая плитка на полу  уложена и  какая по стенам, и о  керамических
плинтусах, о площадочке для мыла, о закруглении под голову, о горячем кране,
о переключении на душ, о приспособлении для полотенец. Все это были не такие
уж мелочи, это  составляло быт, бытие, а бытие определяет сознание,  и надо,
чтобы быт был  приятный,  хороший, тогда  и  сознание будет правильное.  Как
сказал Горький, в здоровом теле здоровый дух.
     И белобрысый  бесцветный  Федерау, просто рот раззявя,  слушал рассказы
Русанова, никогда  не  переча  и  даже кивая головой, сколько разрешала  ему
обмотанная шея.
     Хотя и немец,  хотя и ссыльный, этот тихий человек был, можно  сказать,
вполне приличный,  с ним можно было  лежать  рядом. А формально ведь  он был
даже и коммунист.  Со  своей обычной прямотой  Павел Николаевич  так  ему  и
резанул:
     -- То, что вас сослали, Федерау, это  -- государственная необходимость.
Вы -- понимаете?
     -- Понимаю, понимаю,-- кланяется Федерау несгибаемой шеей.
     -- Иначе ведь нельзя было поступить.
     -- Конечно, конечно.
     -- Все мероприятия надо  правильно истолковывать, в том числе и ссылку.
Все-таки вы цените: ведь вас, можно сказать, оставили в партии.
     -- Ну, еще бы! Конечно...
     -- А партийных должностей у вас ведь и раньше не было?
     -- Нет, не было.
     -- Все время простым рабочим?
     -- Все время механиком.
     -- Я тоже был когда-то простым рабочим, но смотрите, как я выдвинулся!
     Говорили  подробно  и о детях, и оказалось, что дочь Федерау  Генриетта
учится уже на втором курсе областного учительского института.
     --   Ну,   подумайте!    --   воскликнул   Павел   Николаевич,   просто
растрогавшись.--  Ведь  это  ценить  надо: вы --  ссыльный,  а она  институт
кончает! Кто мог  бы об  этом мечтать в царской России! Никаких препятствий,
никаких ограничений!
     Первый раз тут возразил Генрих Якобович:
     -- Только с этого года стало без ограничений. А то надо было разрешение
комендатуры. Да и институты бумаги  возвращали: не прошла, мол, по конкурсу.
А там пойди проверь.
     -- Но все-таки ваша -- на втором курсе!
     -- Она, видите, в баскетбол хорошо играет. Ее за это взяли.
     -- За что  б там ни взяли -- надо быть справедливым, Федерау. А с этого
года -- вообще без ограничений.
     В конце концов, Федерау был работник  сельского хозяйства,  и Русанову,
работнику промышленности, естественно было взять над ним шефство.
     -- Теперь, после решений январского  пленума, у  вас дела гораздо лучше
пойдут,--доброжелательно разъяснял ему Павел Николаевич.
     -- Конечно.
     --  Потому что  создание инструкторских  групп  по  зонам  МТС  --  это
решающее звено. Оно все вытянет.
     -- Да.
     Но просто  "да" мало сказать, надо  понимать,  и  Павел  Николаевич еще
обстоятельно  объяснял сговорчивому соседу, почему именно МТС после создания
инструкторских групп  превратятся в крепости. Обсуждал он с ним  и призыв ЦК
ВЛКСМ  о  выращивании кукурузы, и  как  в  этом  году  молодежь  возьмется с
кукурузой -- и это тоже решительно изменит всю  картину сельского хозяйства.
А  из вчерашней  газеты прочли  они об изменении самой практики планирования
сельского хозяйства -- и теперь еще на много предстояло им разговоров!
     В  общем, Федерау  оказался  положительный  сосед,  и Павел  Николаевич
иногда  просто  читал  ему газетку вслух --  такое, до  чего  бы  и сам  без
больничного досуга не добрался: заявление, почему невозможно  заключить
договор с Австрией без германского договора; речь Ракоши в Будапеште; и  как
разгорается борьба против позорных  парижских соглашений; и как мало,  и как
либерально   судят   в  Западной   Германии   тех,   кто   был  причастен  к
концентрационным лагерям.  Иногда  же он  и угощал Федерау  из избытка своих
продуктов, отдавал ему часть больничной еды.
     Но как бы тихо  они ни  беседовали -- стесняло почему-то, что их беседу
очевидно слышал  всегда Шулубин -- этот сыч, неподвижно и молчаливо сидевший
еще через кровать.  С тех пор, как этот человек  появился  в палате, никогда
нельзя  было забыть,  что он  --  есть, что  он  смотрит своими отягощенными
глазами и  очевидно же все слышит  и  когда  моргает -- может  быть даже  не
одобряет. Его присутствие стало постоянным давлением для Павла  Николаевича.
Павел Николаевич пытался  его разговорить, узнать  -- что  там за душой, или
хоть  болен чем,--  но  выговаривал Шулубин несколько угрюмых слов и даже об
опухоли своей рассказывать не считал нужным.
     Он если  и сидел, то в каком-то напряженном положении, не  отдыхая, как
все сидят,  а еще и сиденьем своим трудясь,--и напряженное сиденье  Шулубина
тоже ощущалось как настороженность. Иногда утомлялся сидеть, вставал -- но и
ходить ему было больно, он ковылял  -- и устанавливался стоять -- по полчаса
и по часу, неподвижно, и это тоже было необычно и  угнетало. К тому ж стоять
около своей кровати  Шулубин  не мог -- он загораживал бы дверь, и в проходе
не мог -- перегораживал бы, и  вот он излюбил и избрал простенок между окном
Костоглотова и окном Зацырко. Здесь и высился он как враждебный часовой надо
всем,  что  Павел Николаевич ел, делал  и говорил. Едва  прислонясь спиной к
стене, тут он и выстаивал подолгу.
     И  сегодня после обхода  он  так стал. Он стоял на  простреле  взглядов
Олега и Вадима, выступая из стены как горельеф.
     Олег и Вадим по расположению своих коек часто встречались взглядами, но
разговаривали друг  с другом немного. Во-первых,  тошно было обоим, и трудно
лишние речи произносить. Во-вторых, Вадим давно всех оборвал заявлением:
     -- Товарищи, чтобы стакан воды нагреть  говорением, надо  тихо говорить
две  тысячи лет, а громко кричать --  семьдесят  пять  лет.  И то,  если  из
стакана тепло не будет уходить. Вот и учитывайте, какая польза в болтовне.
     А еще -- каждый из них досадное  что-то сказал другому, может быть и не
нарочно. Вадим Олегу  сказал: "Надо было бороться. Не понимаю, почему вы там
не боролись."  (И  это-правильно было.  Но не смел еще  Олег  рта раскрыть и
рассказать,  что они-таки боролись.)  Олег  же  сказал Вадиму:  "Кому  ж они
золото берегут? Отец твой жизнь отдал за родину, почему тебе не дают?"
     И это -- тоже было правильно, Вадим сам все чаще думал и спрашивал так.
Но  услышать  вопрос  со стороны было обидно. Еще месяц назад он мог считать
хлопоты  мамы избыточными, а прибеганье к  памяти отца неловким. Но сейчас с
ногой  в  отхватывающем капкане,  он метался,  ожидая маминой радостной
телеграммы, он загадывал: только  бы  маме удалось! Получать спасение во имя
заслуг отца не