иле-хирургу  со
слишком длинными свисающими руками, как больные окрепли  духом, будто поняв,
что вот  именно  этого долговязого  тут и  не хватало целый месяц.  Если  бы
хирургов  сперва  пропускали  перед  больными  для  показа,  а потом  давали
выбирать,-- то многие записывались бы, наверно, ко Льву Леонидовичу. А ходил
он  по  клинике всегда  со  скучающим  видом,  но  и  вид-то  его  скучающий
истолковывался так, что сегодня -- неоперационный день.
     Хотя ничем не была  плоха для Демки Евгения  Устиновна, хотя прекрасный
была  хирург хрупенькая Евгения Устиновна, но  совсем  же  другое настроение
было  лечь под  эти  волосатые  обезьяньи  руки.  Уж чем  бы  ни  кончилось,
спасет-не спасет,  но и своего промаха не сделает, в этом  была  почему-то у
Демки уверенность.
     На  короткое время сродняется больной с  хирургом, но сродняется ближе,
чем с отцом родным.
     -- А  что, хороший хирург? --  глухо спросил от бывшей Демкиной кровати
новичок с отечными глазами. У него был застигнутый, растерянный вид. Он зяб,
и даже в комнате на нем был  сверх пижамки бумазейный халат, распахнутый, не
опоясанный,--  и озирался старик, будто  он  был  взбужен  ночным  стуком  в
одиноком доме, сошел с кровати и не знал -- откуда беда.
     --  М-м-м-м!  --  промычал  Демка, все  больше  проясняясь, все  больше
довольный,  как  будто  пол-операции  с  него  свалилось.--  Во  парень!   С
присыпочкой! А вам -- тоже операция? А что у вас?
     -- Тоже,--  только и ответил  новичок,  будто не слышал  всего вопроса.
Лицо  его не усвоило Демкиного облегчения, никак не  изменились его  большие
круглые  уставленные глаза -- то ли слишком пристальные, то ли совсем ничего
не видящие.
     Демка ушел, новичку постелили, он сел на  койку, прислонился к стене --
и  опять  молча  уставился укрупненными  глазами.  Он  глазами не  водил,  а
уставлялся  на кого-нибудь одного  в палате и так долго смотрел.  Потом  всю
голову поворачивал -- на другого смотрел. А может и мимо. Он не шевелился на
звуки и движения в  палате. Не говорил, не отвечал, не спрашивал. Час прошел
-- всего-то и вырвали из него, что он из Ферганы. Да от сестры услышали, что
его фамилия -- Шулубин.
     Он  --  филин  был,  вот  кто  он  был,  Русанов  сразу   признал:  эти
кругло-уставленные глаза с неподвижностью. И без того была палата невеселая,
а уж этот филин  совсем  тут некстати. Угрюмо  уставился  он  на  Русанова и
смотрел так  долго, что  стало просто неприятно. На всех он  так уставлялся,
будто  все  они тут  были в  чем-то виноваты перед  ним. И уже не  могла  их
палатная жизнь идти прежним непринужденным ходом.
     Павлу Николаевичу был  вчера  двенадцатый  укол. Уж он  втянулся в  эти
уколы, переносил их без  бреда,  но  развились у него частые головные боли и
слабость. Главное выяснилось, что смерть ему не грозит,  конечно,-- это была
семейная паника. Вот уже не стало половины опухоли, а то, что  еще сидело на
шее, помягчело, и хотя мешало,  но уже не  так, голове возвращалась  свобода
движения. Оставалась одна только слабость. Слабость можно перенести,  в этом
даже  есть приятное: лежать и  лежать,  читать "Огонек"  и  "Кроколил", пить
укрепляющее,  выбирать  вкусное,  что  хотелось бы  съесть,  говорить  бы  с
приятными людьми,  слушать бы радио --  но это уже дома.  Оставалась бы одна
только  слабость, если  бы Донцова жестким  упором пальцев не щупала  б  ему
больно еще под мышками всякий раз, не надавливала бы как палкой.  Она искала
чего-то, а месяц тут полежав, можно было догадаться, чего ищет: второй новой
опухоли.  И в кабинет его вызывала, клала и щупала пах, так же остро  больно
надавливая.
     --  А  что,  может   переброситься?  --  с   тревогой  спрашивал  Павел
Николаевич. Затмевалась вся его радость от спада опухоли.
     -- Для того и лечимся, чтоб -- нет! --  встряхивала  головой Донцова.--
Но еще много уколов надо перенести.
     -- Еще столько? -- ужасался Русанов.
     -- Там видно будет.
     (Врачи никогда точно не говорят.)
     Он  уже  был  так  слаб  от  двенадцати, уже  качали головами  над  его
анализами  крови  -- а надо было  выдержать еще  столько же?  Не мытьем, так
катаньем болезнь брала свое. Опухоль спадала,  а настоящей радости  не было.
Павел Николаевич вяло проводил  дни, больше лежал. К счастью, присмирел
и  Оглоед,  перестал орать  и огрызаться, теперь-то  видно  было, что он  не
притворяется, укрутила болезнь и его. Все чаще он свешивал голову вниз и так
подолгу  лежал,  сожмурив  глаза. А  Павел  Николаевич  принимал порошки  от
головной боли, смачивал лоб тряпкой и  глаза прикрывал от  света. И  так они
лежали рядом, вполне мирно, не перебраниваясь -- по много часов.
     За это время повесили над широкой лестничной площадкой (откуда унесли в
морг  того  маленького, что  все  сосал кислородные  подушки) лозунг --  как
полагается белыми  буквами  по  длинному  кумачевому  полотну:  Больные!  Не
разговаривайте друг с другом о ваших болезнях!
     Конечно, на  таком  кумаче и на таком  видном месте  приличней было  бы
вывесить лозунг  из числа октябрьских или первомайских,-- но для их  здешней
жизни  был очень важный и этот призыв, и уже несколько раз Павел Николаевич,
ссылаясь на него, останавливал больных, чтоб не травили душу.
     (А  вообще-то,  рассуждая  по-государственному,   правильней  было   бы
опухолевых больных в одном  месте  не собирать,  раскидывать  их  по обычным
больницам, и  они друг друга бы  не пугали, и им  можно  было  бы правды  не
говорить, и это было бы гораздо гуманнее.)
     В  палате  люди  менялись, но  никогда  не  приходили  веселые,  а  все
пришибленные, заморенные. Один Ахмаджан, уже покинувший костылек и  скорый к
выписке, скалил  белые зубы, но развеселить  кроме  себя никого  не  умел, а
только, может быть, вызывал зависть.
     И  вдруг  сегодня,  часа  через  два  после  угрюмого   новичка,  среди
серенького унылого дня,  когда все  лежали  по  кроватям  и  стекла, замытые
дождем,  так  мало пропускали  света, что  еще прежде  обеда хотелось зажечь
электричество, да чтоб скорей вечер наступал,  что  ли,-- в палату, опережая
сестру, быстрым здоровым шагом вошел невысокий, очень живой человек. Он даже
не вошел, он ворвался  -- так поспешно, будто здесь были выстроены в шеренгу
для встречи, и ждали его, и утомились. И остановился, удивясь, что  все вяло
лежат на койках. Даже свистнул. И с энергичной укоризной бодро заговорил:
     -- Э-э, браты, что это вы подмокли все? Что это вы ножки съежили? -- Но
хотя  они  и не были  готовы ко  встрече,  он  их приветствовал  полувоенным
жестом, вроде салюта: -- Чалый, Максим Петрович! Прошу любить! Воль-на!
     Не было на его лице ракового  истомления, играла жизнелюбивая уверенная
улыбка --  и  некоторые  улыбнулись  ему  навстречу,  в  том  числе  и Павел
Николаевич. За месяц среди всех нытиков это, кажется, первый был человек!
     --  Та-ак,-- никого не  спрашивая, быстрыми глазами высмотрел  он  свою
койку и вбивчиво протопал к ней. Это была койка рядом с Павлом Николаевичем,
бывшая Мурсалимова,  и  новичок  зашел    в  проход  со  стороны  Павла
Николаевича.   Он  сел  на  койку,   покачался,   поскрипел.  Определил:  --
Амортизация -- шестьдесят процентов. Главврач мышей не ловит.
     И стал разгружаться, а разгружать ему оказалось нечего: в руках ничего,
в одном кармане бритва,  а  в другом  пачка, но не  папирос --  а игральных,
почти  еще  новых  карт.  Он вытянул  колоду,  протрещал по  ней пальцами и,
смышлеными глазами глядя на Павла Николаевича, спросил:
     -- Швыряетесь?
     -- Да иногда,-- благожелательно признался Павел Николаевич.
     -- Преферанс?
     -- Мало. Больше в подкидного.
     -- Это не игра,-- строго сказал Чалый.-- А -- штос? Винт? Покер?
     -- Куда там! -- смущенно отмахнулся Русанов.-- Учиться было некогда.
     -- Здесь и научим, а где ж еще? -- вскинулся Чалый.-- Как говорится: не
умеешь -- научим, не хочешь -- заставим!
     И смеялся. По его лицу  у него был нос велик  --  мягкий,  большой нос,
подрумяненный.   Но   именно   благодаря   этому  носу  лицо  его  выглядело
простодушным, располагающим.
     -- Лучше покера  игры нет! --  авторитетно  заверил он.-- И  ставки  --
втемную.
     И уже не сомневаясь в Павле Николаевиче, оглядывался еще за партнерами.
Но никто рядом не внушал ему надежды.
     -- Я! Я буду учился! -- кричал из-за спины Ахмаджан.
     -- Хорошо,-- одобрил Чалый.-- Ищи вот,  что б  нам тут между  кроватями
перекинуть.
     Он обернулся дальше, увидел замерший взгляд Шулубина, увидел еще одного
узбека  в  розовой  чалме  с усами свисающими,  тонкими, как выделанными  из
серебряной нити,-- а тут вошла Нэлля с ведром и тряпкой для неурочного мытья
полов.
     -- О-о-о! -- оценил сразу Чалый.-- Какая девка посадочная!  Слушай, где
ты  раньше была? Мы б с тобой на  качелях покатались. Нэлля выпятила толстые
губы, это она так улыбалась:
     -- А чо ж, и счас не поздно. Да ты хворый, куда те?
     -- Живот на  живот -- все  заживет,--  рапортовал Чалый.--  Или ты меня
робеешь?
     -- Да сколько там в тебе мужика! -- примерялась Нэлля.
     -- Для тебя -- насквозь,  не бось! -- резал Чалый.-- Ну скорей, скорей,
становись пол мыть, охота фасад посмотреть!
     -- Гляди, это у нас даром,-- благодушествовала Нэлля и,  шлепнув мокрую
тряпку под первую койку, нагнулась мыть.
     Может быть, вовсе не был болен этот человек? Наружной болячки у него не
было видно, не выражало лицо и внутренней боли. Или это он приказом воли так
держался, показывал тот пример, которого не было в палате, но который только
и  должен  быть в наше время  у нашего человека? Павел Николаевич с завистью
смотрел на Чалого.
     -- А -- что у вас? -- спросил он тихо, между ними двумя.
     --  У меня? -- тряхнулся  Чалый.--  Полипы! Что  такое полипы  -- никто
среди больных  точно  не знал, но у одного, у  другого, у третьего частенько
встречались эти полипы.
     -- И что ж -- не болит?
     -- А вот только заболело -- я и  пришел. Резать?  -- пожалуйста, чего ж
тянуть?
     -- И где у вас? -- все с большим уважением приспрашивался Русанов.
     -- На желудке, что ли! -- беззаботно говорил Чалый, и еще улыбался.-- В
общем, желудочек  оттяпают: Вырежут три четверти. Ребром  ладони он  резанул
себя по животу и прищурился.
     -- И как же? -- удивился Русанов.
     -- Ничего-о, приспосо-облюсь! Лишь бы водка всачивалась!
     -- Но вы так замечательно держитесь!
     -- Милый сосед,--  покивал  Чалый  своей  доброй головой с прямодушными
глазами и  подрумяненным большим  носом.--  Чтоб  не  загнуться --  не  надо
расстраиваться. Кто меньше толкует -- тот меньше тоскует. И тебе советую!
     Ахмаджан  как  раз  подносил   фанерную  дощечку.  Приладили  ее  между
кроватями Русанова и Чалого, уставилась хорошо.
     -- Немножко покультурно,-- радовался Ахмаджан.
     -- Свет зажечь! -- скомандовал Чалый. Зажгли и свет. Еще стало веселей.
     -- Ну, а четвертый? Четвертый что-то не находился.
     -- Ничего, вы пока нам так объясните.-- Русанов  очень подбодрился. Вот
он сидел, спустив ноги на пол, как здоровый. При поворотах головы боль в шее
была  куда  слабее прежней. Фанерка  не  фанерка,  а был  перед  ним как  бы
маленький  игральный стол, освещенный ярким веселым светом с потолка. Резкие
точные   веселые  знаки  красных   и  черных  мастей  выделялись  на   белой
полированной  поверхности карт. Может  быть, и правда, вот  так, как  Чалый,
надо относиться к  болезни --  она и  сползет с тебя?  Для чего киснуть? Для
чего все время носиться с мрачными мыслями?
     -- Что еще будем подождать? -- упрашивал и Ахмаджан.
     -- Та-ак,-- с  быстротой киноленты  перепускал  Чалый всю  колоду через
свои уверенные пальцы: ненужные в сторону, нужные к себе.-- Участвуют карты:
с  девятки до туза.  Старшинство  мастей:  трефы, потом бубны, потом  червы,
потом пики.-- И показывал масти Ахмаджану.-- Понял?
     -- Есть понял! -- с большим удовольствием отзывался Ахмаджан.
     То выгибая  и  потрескивая  отобранной  колодой,  то слегка  тасуя  ее,
объяснял Максим Петрович дальше:
     --  Сдается на руки по пять карт,  остальные в кону. Теперь надо понять
старшинство  комбинаций.  Комбинации так идут.  Пара.--  Он показывал.-- Две
пары. Стрит -- это пять штук подряд. Вот. Или вот. Дальше -- тройка. Фуль...

     -- Кто -- Чалый? -- спросили в дверях.
     -- Я Чалый!
     -- На выход, жена пришла!
     -- Ас кошелкой, вы не видели?.. Ладно, браты, перерыв.
     И бодро беззаботно пошел к выходу.
     Тихо стало в палате. Горели лампы как  вечером.  Ахмаджан ушел  к себе.
Быстро расшлепывая по полу воду, подвигалась Нэлля, и надо было всем поднять
ноги на койки.
     Павел Николаевич тоже лег. Он просто чувствовал на  себе из угла взгляд
этого  филина  --  упорное и  укоризненное  давление на голову сбоку. И чтоб
облегчить давление, спросил:
     -- А у вас, товарищ,-- что?
     Но угрюмый старик даже вежливого движения  не сделал навстречу вопросу,
будто  не его спрашивали. Круглыми табачно-красными  глазищами  смотрел  как
мимо головы. Павел Николаевич  не  дождался ответа и стал перебирать в руках
лаковые карты. И тогда услышал глухое:
     -- То самое.
     Что "то самое"? Невежа!..  Павел  Николаевич  теперь  сам  на  него  не
посмотрел, а лег на спину и стал просто так лежать-думать.
     Отвлекся он приходом Чалого и картами, а ведь ждал газеты. Сегодня день
был --  слишком  памятный. Очень важный,  показательный день,  и  по  газете
предстояло многое угадать  на  будущее. А будущее страны -- это  и есть твое
будущее. Будет ли газета в траурной  рамке вся?  Или только первая страница?
Будет  портрет  на  целую  полосу  или  на  четверть?  И  в каких выражениях
заголовки и передовица? После февральских снятий все это особенно значит. На
работе  Павел Николаевич мог бы от кого-то почерпнуть, а здесь только и есть
-- газета.
     Между кроватями толкалась и  ерзала, ни  в одном проходе не  помещаясь,
Нэлля.  Но мытье у нее быстро получалось, вот уж  она  кончала и раскатывала
дорожку.
     И по дорожке, возвращаясь с рентгена и осторожно перенося больную ногу,
подергиваясь от боли, вошел Вадим.
     Он нес и газету.
     Павел Николаевич поманил его:
     -- Вадим! Зайдите сюда, присядьте.
     Вадим  задержался,  подумал,  свернул  к  Русанову   в  проход  и  сел,
придерживая брючину, чтоб не терла.
     Уже заметно было, что Вадим раскрывал газету, она  была сложена  не как
свежая. Еще только принимая ее  в руки,  Павел Николаевич мог сразу  видеть,
что  ни каймы  нет вокруг страницы, ни --  портрета  на  первой  полосе.  Но
посмотря ближе, торопливо шелестя страницами, он и дальше! он и дальше нигде
не находил ни портрета, ни  каймы,  ни шапки,-- да  вообще, кажется, никакой
статьи?!
     --  Нет? Ничего нет? -- спросил он Вадима, пугаясь, и упуская  назвать,
чего именно нет.
     Он  почти не знал Вадима. Хотя  тот  и был членом партии,  но  еще
слишком молодым. И не руководящим  работником,  а узким специалистом. Что  у
него могло быть натолкано в голове  --  это было  невозможно представить. Но
один раз он очень обнадежил Павла Николаевича: говорили в палате о сосланных
нациях,  и  Вадим, подняв голову  от своей геологии,  посмотрел на Русанова,
пожал плечами и тихо сказал ему одному: "Значит, что-то было. У нас даром не
сошлют".
     Вот  в  этой   правильной  фразе  Вадим  проявил   себя  как  умный   и
непоколебимый человек.
     И,  кажется, не  ошибся  Павел  Николаевич!  Сейчас не пришлось  Вадиму
объяснять, о чем речь, он  уже сам  искал тут. И показал Русанову на подвал,
который тот пропустил в волнении.
     Обыкновенный подвал. Ничем не  выделенный. Никакого портрета. Просто --
статья академика. И статья-то -- не  о второй годовщине!  не о скорби  всего
народа!  не о  том,  что "жив  и вечно будет жить"!  А -- "Сталин  и вопросы
коммунистического строительства".
     Только  и  всего?  Только  --  "и  вопросы"?  Только  --  эти  вопросы?
Строительства? Почему --  строительства? Так можно  и о лесозащитных полосах
написать! А где -- военные победы?  А где -- философский  гений?  А  где  --
Корифей Наук? А где -- всенародная любовь?
     Сквозь очки, со сжатым лбом  и страдая, Павел  Николаевич посмотрел  на
темное лицо Вадима.
     -- Как это  может быть, а?.. -- Через плечо  он осторожно  обернулся на
Костоглотова. Тот, видно, спал: глаза закрыты, все так  же свешена голова.--
Два месяца назад, ведь два, да? вы вспомните,-- семидесятипятилетие! Все как
по-прежнему: огромный портрет! огромный заголовок -- "Великий Продолжатель".
Да?.. А?..
     Даже  не  опасность,  нет,  не  та  опасность,  что  отсюда  росла  для
оставшихся  жить,  но  --  неблагодарность! неблагодарность,  вот что больше
всего  сейчас  уязвило Русанова --  как  будто  на  его  собственные  личные
заслуги, на его собственную безупречность наплевали и растолкли. Если Слава,
гремящая в Веках, куцо обгрызлась  уже на второй год;  если Самого Любимого,
Самого Мудрого,  того, кому  подчинялись  все  твои  прямые  руководители  и
руководители руководителей --  свернули и замяли в двадцать четыре месяца --
так что же остается? где же опора? И как же тут выздоравливать?
     --  Видите,--  очень  тихо  сказал  Вадим,--  формально   было  недавно
постановление, что годовщин  смерти  не отмечать, только годовщины рождения.
Но, конечно, судя по статье...
     Он невесело покачал головой.
     Он тоже испытывал как  бы обиду. Прежде всего -- за  покойного отца. Он
помнил, как отец любил Сталина! -- уж, конечно, больше, чем самого себя (для
себя отец  вообще  никогда  ничего не  добивался). И больше, чем  Ленина. И,
наверно, больше, чем жену и сыновей. О семье он  мог говорить и спокойно,  и
шутливо, о Сталине же -- никогда, голос его задрагивал. Один портрет
     Сталина висел у него в кабинете, один  -- в столовой, и еще один  --  в
детской. Сколько росли, всегда видели  мальчишки над собой эти густые брови,
эти густые  усы, устойчивое это лицо, кажется недоступное ни для страха,  ни
для  легкомысленной  радости, все чувства которого были сжаты  в  переблеске
бархатных  черных глаз. И еще,  каждую речь Сталина  сперва прочтя  всю  для
себя, отец потом  местами  вычитывал и  мальчикам,  и объяснял, какая  здесь
глубокая мысль,  и как тонко сказано, и каким прекрасным русским языком. Уже
потом, когда отца не было в живых, а Вадим вырос, он стал находить, пожалуй,
что язык тех речей  был пресен,  а мысли  отнюдь не сжаты, но гораздо короче
могли бы быть изложены, и  на  тот объем их могло бы быть больше. Он находил
так,  но вслух  не стал  бы этого  говорить.  Он  находил  так,  но  цельней
чувствовал себя, когда исповедывал восхищение, взращенное в нем с детства.
     Еще совсем был свеж в памяти -- день Смерти. Плакали старые, и молодые,
и  дети. Девушки надрывались от слез,  и  юноши вытирали глаза. От повальных
этих слез казалось, что не один человек умер, а трещину дало все мироздание.
Так казалось, что если человечество и переживет этот день, то уже недолго.
     И вот на  вторую  годовщину  --  даже  типографской  черной  краски  не
потратили на  траурную кайму. Не нашли простых теплых слов: "два  года назад
скончался..." Тот, с чьим именем, как последним земным словом, спотыкались и
падали солдаты великой войны.
     Да не только потому, что  Вадима  так воспитали, он мог и отвыкнуть, но
все соображения разума требовали, что  Великого Покойника надо чтить. Он был
-- ясность, он  излучал уверенность, что завтрашний  день  не сойдет с колеи
предыдущего. Он возвысил  науку, возвысил  ученых,  освободил  их  от мелких
мыслей о зарплате, о квартире.  И сама наука требовала его устойчивости, его
постоянства: что никакие сотрясения не случатся и завтра, не заставят ученых
рассеяться, отвлечься  от их высшего по полезности и интересу занятия -- для
др