делают.
     Однако, и войдя в палату, врачи  не поспешили к койке Русанова! Людмила
Афанасьевна  --  крупная женщина с  простыми  крупными  чертами  лица, с уже
пепелистыми,  но стрижеными и подвитыми  волосами, сказала  общее  негромкое
"здравствуйте", и у  первой же  койки,  около Демы,  остановилась,  изучающе
глядя на него.
     -- Что читаешь, Дема?
     (Не могла  найти  вопроса  поумней!  В  служебное  время!)  По привычке
многих, Дема не назвал, а вывернул и  показал голубоватую  поблекшую обложку
журнала. Донцова сощурилась.
     -- Ой, старый какой, позапрошлого года. Зачем?
     -- Здесь-статья интересная,--значительно сказал Дема.
     -- О чем же?
     -- Об  и с к р е н н о с т и! -- еще выразительней ответил он.-- О том,
что литература без искренности...
     Он  спускал больную  ногу  на пол,  но  Людмила  Афанасьевна быстро его
предупредила:
     -- Не надо! Закати.
     Он закатил  штанину, она присела  на  его кровать и  осторожно  издали,
несколькими пальцами стала прощупывать ногу.
     Вера  Корнильевна,  позади нее опершись  о  кроватную спинку и глядя ей
через плечо, сказала негромко:
     -- Пятнадцать сеансов, три тысячи "эр".
     -- Здесь больно?
     -- Больно.
     -- А здесь?
     -- Еще и дальше больно.
     -- А почему ж молчишь? Герой какой! Ты мне говори, откуда больно.
     Она медленно выщупывала границы.
     -- А само болит? Ночью?
     На   чистом   Демином    лице   еще   не    росло   ни   волоска.    Но
постоянно-напряженное выражение очень взрослило его.
     -- И день и ночь грызет.
     Людмила Афанасьевна переглянулась с Гангарт.
     --  Ну все-таки, как  ты замечаешь -- за это время стало сильней грызть
или слабей?
     -- Не знаю. Может, немного полегче. А может -- кажется.
     -- Кровь,-- попросила Людмила Афанасьевна, и Гангарт уже протягивала ей
историю болезни. Людмила Афанасьевна почитала, посмотрела на мальчика.
     -- Аппетит есть?
     -- Я всю жизнь ем с удовольствием,-- ответил Дема с важностью.
     --  Он  стал у  нас  получать  дополнительное,-- голосом  няни нараспев
ласково  вставила Вера Корнильевна и улыбнулась Деме. И он ей.-- Трансфузия?
-- тут  же тихо отрывисто спросила  Гангарт у  Донцовой,  беря назад историю
болезни.
     -- Да.  Так что ж,  Дема?  -- Людмила  Афанасьевна изучающе смотрела на
него опять.-- Рентген продолжим?
     -- Конечно, продолжим! -- осветился мальчик.
     И благодарно смотрел на нее.
     Он так понимал, что это -- вместо операции. И ему казалось, что Донцова
тоже так  понимает.  (А Донцова-то  понимала,  что  прежде  чем  оперировать
саркому  кости,  надо подавить  ее  активность рентгеном и тем предотвратить
метастазы.)
     Егенбердиев  уже давно приготовился, насторожился и, как только Людмила
Афанасьевна  встала с  соседней койки, поднялся  в рост  в  проходе, выпятил
грудь и стоял по-солдатски.
     Донцова улыбнулась ему, приблизилась к  его губе и рассматривала струп.
Гангарт тихо читала ей цифры.
     -- Ну!  Очень  хорошо! --  громче,  чем  надо,  как  всегда  говорят  с
иноязычными, ободряла  Людмила Афанасьевна.-- Все  идет хорошо, Егенбердиев!
Скоро домой пойдешь!
     Ахмаджан,  уже  зная  свои  обязанности,  перевел  по-узбекски  (они  с
Егенбердиевым  понимали  друг  друга,  хотя  каждому  язык  другого  казался
искаженным).
     Егенбердиев  с надеждой,  с  доверием  и даже  восторженно  уставился в
Людмилу Афанасьевну -- с тем восторгом, с которым эти простые души относятся
к подлинно образованным  и подлинно  полезным людям. Но все же  провел рукой
около своего струпа и спросил.
     -- А стало -- больше? раздулось? -- перевел Ахмаджан.
     --  Это все отвалится! Так  быть должно! -- усиленно громко вговаривала
ему Донцова.-- Все отвалится! Отдохнешь три месяца дома -- и опять к нам!
     Она перешла к старику Мурсалимову. Он уже сидел, спустив ноги, и сделал
попытку встать навстречу  ей,  но  она  удержала его и села  рядом. С той же
верой  в  ее всемогущество смотрел на нее и этот  высохший бронзовый старик.
Она через Ахмаджана  спрашивала его  о  кашле  и  велела  закатить  рубашку,
подавливала грудь, где  ему  больно, и выстукивала рукою  через другую руку,
тут же слушала Веру Корнильевну о числе сеансов, крови, уколах, и молча сама
смотрела  в историю  болезни.  Когда-то  было  все нужное,  все  на  месте в
здоровом теле, а сейчас все было лишнее и выпирало -- какие-то узлы, углы...
     Донцова назначила ему еще другие уколы и попросила показать из тумбочки
таблетки, какие он пьет.
     Мурсалимов  вынул пустой флакон из-под поливитаминов. "Когда купил?" --
спрашивала  Донцова.  Ахмаджан перевел: третьего дня.-- "А где же таблетки?"
-- Выпил.
     -- Как выпил?? -- изумилась Донцова.-- Сразу все?
     -- Нет, за два раза,-- перевел Ахмаджан.
     Расхохотались   врачи,  сестра,   русские   больные,  Ахмаджан,  и  сам
Мурсалимов приоткрыл зубы, еще не понимая.
     И только  Павла  Николаевича  их  бессмысленный,  несвоевременный  смех
наполнял негодованием. Ну, сейчас он их отрезвит! Он выбирал позу, как лучше
встретить врачей, и решил, что полулежа больше подчеркнет.
     -- Ничего,  ничего! -- одобрила Донцова Мурсалимова. И назначив ему еще
витамин  "С",  обтерев  руки  о полотенце,  истово подставленное сестрой,  с
озабоченностью повернулась перейти  к следующей койке. Теперь, обращенная  к
окну и близко к  нему, она сама выказывала нездоровый сероватый цвет лица  и
глубоко-усталое, едва ли не больное выражение.
     Лысый,  в  тюбетейке  и  в  очках,  строго  сидящий  в  постели,  Павел
Николаевич почему-то напоминал учителя, да не какого-нибудь, а заслуженного,
вырастившего сотни учеников. Он  дождался, когда Людмила Афанасьевна подошла
к его кровати, поправил очки и объявил:
     --  Так,  товарищ  Донцова.  Я  вынужден  буду говорить в  Минздраве  о
порядках в этой клинике. И звонить товарищу Остапенко.
     Она не вздрогнула, не побледнела,  может  быть землистее  стал  цвет ее
лица. Она сделала странное одновременное движение плечами -- круговое, будто
плечи устали от лямок и нельзя было дать им свободу.
     -- Если вы имеете легкий доступ в Минздрав,--  сразу согласилась она,--
и даже можете звонить товарищу Остапенко, я добавлю вам материала, хотите?
     --  Да уж  добавлять некуда! Такое  равнодушие, как у вас,  ни  в какие
ворота не лезет!  Я в о с е м н а д ц а т ь часов здесь! -- а меня никто  не
лечит! А между тем я...
     (Не мог он ей больше высказать! Сама должна была понимать!)
     Все  в комнате молчали и смотрели на Русанова. Кто принял удар, так это
не Донцова,  а Гангарт --  она  сжала губы  в  ниточку и  схмурилась,  и лоб
стянула, как будто непоправимое видела и не могла остановить.
     А Донцова, нависая над сидящим Русановым, крупная,  не  дала себе  воли
даже нахмуриться,  только  плечами еще  раз  кругоподобно провела  и сказала
уступчиво, тихо:
     -- Вот я пришла вас лечить.
     -- Нет, уж теперь поздно! -- обрезал Павел Николаевич.-- Я  насмотрелся
здешних порядков -- и ухожу отсюда. Никто не интересуется, никто диагноза не
ставит!
     Его  голос непредусмотренно  дрогнул.  Потому  что  действительно  было
обидно.
     -- Диагноз вам поставлен,--  размеренно сказала Донцова,  обеими руками
держась за спинку его кровати.-- И вам некуда идти больше, с этой болезнью в
нашей республике вас нигде больше не возьмутся лечить.
     -- Но ведь вы сказали -- у меня не рак?!.. Тогда объявите диагноз!
     --  Вообще  мы  не обязаны  называть больным  их болезнь.  Но  если это
облегчит ваше состояние, извольте: лимфогранулематоз.
     -- Так значит, не рак!!
     --  Конечно, нет.-- Даже естественного озлобления от спора не было в ее
лице и голосе. Ведь она видела его опухоль в  кулак под челюстью.  На кого ж
было сердиться? -- на опухоль?  --  Вас никто не неволил ложиться к  нам. Вы
можете  выписаться  хоть  сейчас.  Но  помните...--  Она  поколебалась.  Она
примирительно предупредила его: -- Умирают ведь не только от рака.
     -- Вы что --  запугать меня хотите?! -- вскрикнул  Павел  Николаевич.--
Зачем вы меня пугаете? Это не методически!  -- еще бойко резал  он,  но  при
слове "умирают" все охолодело у него внутри.
     Уже мягче  он  спросил: --  Вы  что,  хотите  сказать,  что со мной так
опасно?
     --  Если  вы  будете  переезжать  из  клиники  в  клинику  --  конечно.
Снимите-ка шарфик. Встаньте, пожалуйста.
     Он снял  шарфик и стал  на пол.  Донцова  начала бережно ощупывать  его
опухоль,  потом и здоровую половину  шеи, сравнивая.  Попросила его  сколько
можно запрокинуть голову назад (не так-то далеко она  и запрокинулась, сразу
потянула  опухоль),  сколько  можно  наклонить  вперед,  повернуть  налево и
направо.
     Вот оно  как! --  голова его, оказывается, уже почти  не имела  свободы
движения -- той легкой изумительной свободы, которую мы не замечаем, обладая
ею.
     -- Куртку снимите, пожалуйста.
     Куртка его  зелено-коричневой пижамы расстегивалась крупными пуговицами
и не  была тесна, и кажется  бы не трудно было ее  снять, но при вытягивании
рук отдалось в шее, и Павел Николаевич простонал. О, как далеко зашло дело!
     Седая осанистая сестра помогла ему выпутаться из рукавов.
     -- Под мышками вам не больно? -- спрашивала Донцова.-- Ничто не мешает?
     -- А что, и там может заболеть? -- голос Русанова совсем упал и был еще
тише теперь, чем у Людмилы Афанасьевны.
     -- Поднимите руки в стороны! -- и сосредоточенно, остро давя, щупала  у
него под мышками.
     -- А в чем будет лечение? -- спросил Павел Николаевич.
     -- Я вам говорила: в уколах.
     -- Куда? Прямо в опухоль?
     -- Нет, внутривенно.
     -- И часто?
     -- Три раза в неделю. Одевайтесь.
     -- А операция -- невозможна?
     (Он  спрашивал -- "невозможна?", но больше  всего боялся именно лечь на
стол. Как всякий больной, он предпочитал любое другое долгое лечение.)
     --  Операция   бессмысленна.--  Она  вытирала   руки   о  подставленное
полотенце.
     И хорошо,  что бессмысленна! Павел Николаевич  соображал. Все-таки надо
посоветоваться с  Капой. Обходные хлопоты  тоже не просты. Влияния-то нет  у
него такого,  как хотелось  бы, как он здесь держался. И  позвонить товарищу
Остапенко совсем не было просто.
     -- Ну хорошо, я подумаю. Тогда завтра решим?
     -- Нет,--  неумолимо приговорила Донцова.--  Только  сегодня. Завтра мы
укола делать не можем, завтра суббота.
     Опять правила! Как будто не для того пишутся правила, чтоб их ломать!
     -- Почему это вдруг в субботу нельзя?
     -- А потому что за вашей реакцией надо хорошо следить -- в день укола и
в следующий. А в воскресенье это невозможно.
     --  Так  что,  такой серьезный укол?.. Людмила Афанасьевна не отвечала.
Она уже перешла к Костоглотову.
     -- Ну, а если до понедельника?..
     -- Товарищ Русанов!  Вы упрекнули, что восемнадцать часов вас не лечат.
Как же вы  соглашаетесь  на семьдесят два? -- (Она  уже победила, уже давила
его колесами, и он ничего не мог!..) -- Мы или берем вас  на лечение или  не
берем. Если да, то сегодня в одиннадцать часов дня вы  получите первый укол.
Если нет --  вы распишетесь, что  отказываетесь от нашего лечения, и сегодня
же  я вас выпишу. А три дня ждать  в бездействии мы не имеем  права. Пока  я
кончу обход в этой комнате -- продумайте и скажите.
     Русанов закрыл лицо руками.
     Гангарт, глухо затянутая  халатом почти  под горло,  беззвучно миновала
его. И Олимпиада Владиславовна проплыла мимо, как корабль.
     Донцова устала от спора и надеялась у следующей кровати порадоваться. И
она и Гангарт уже заранее чуть улыбались.
     -- Ну, Костоглотов, а что скажете вы? Костоглотов, немного пригладивший
вихры, ответил громко, уверенно, голосом здорового человека:
     --   Великолепно,   Людмила   Афанасьевна!   Лучше   не   надо!   Врачи
переглянулись. У Веры  Корнильевны губы лишь чуть улыбались, а зато глаза --
просто смеялись от радости.
     -- Ну все-таки,-- Донцова присела на  его кровать.-- Опишите словами --
что вы чувствуете? Что за это время изменилось?
     -- Пожалуйста! -- охотно взялся  Костоглотов.--  Боли у меня ослабились
после второго  сеанса, совсем  исчезли  после четвертого. Тогда же  упала  и
температура. Сплю  я сейчас великолепно,  по десять часов, в любом положении
-- и не  болит. А раньше я такого положения найти не мог. На еду  я смотреть
не хотел, а сейчас все подбираю и еще добавки прошу. И не болит.
     -- И не болит? -- рассмеялась Гангарт.
     -- А -- дают? -- смеялась Донцова.
     --  Иногда.  Да  вообще  о чем  говорить? -- у меня  просто  изменилось
мироощущение. Я приехал вполне мертвец, а сейчас я живой.
     -- И тошноты не бывает?
     -- Нет.
     Донцова и Гангарт смотрели на Костоглотова и сияли -- так, как  смотрит
учитель на выдающегося  отличника: больше гордясь его  великолепным ответом,
чем  собственными  знаниями   и  опытом.   Такой  ученик  вызывает   к  себе
привязанность.
     -- А опухоль ощущаете?
     -- Она мне уже теперь не мешает.
     -- Но ощущаете?
     -- Ну, когда вот  ложусь  -- чувствую  лишнюю тяжесть,  вроде  бы  даже
перекатывается. Но не мешает! -- настаивал Костоглотов.
     -- Ну, лягте.
     Костоглотов  привычным движением  (его  опухоль за последний  месяц
щупали  в разных  больницах многие  врачи и даже  практиканты,  и  звали  из
соседних кабинетов  щупать, и все удивлялись) поднял ноги на койку, подтянул
колени, лег без подушки на спину и обнажил живот. Он сразу почувствовал, как
эта  внутренняя  жаба,  спутница  его жизни,  прилегла там где-то  глубоко и
подавливала.
     Людмила  Афанасьевна  сидела рядом  и  мягкими круговыми  приближениями
подбиралась к опухоли.
     -- Не  напрягайтесь, не  напрягайтесь,-- напоминала она,  хотя и сам он
знал,  но  непроизвольно  напрягался  в  защиту  и  мешал  щупать.  Наконец,
добившись  мягкого  доверчивого  живота, она  ясно  ощутила  в  глубине,  за
желудком, край его опухоли и пошла по всему контуру сперва мягко, второй раз
жестче, третий -- еще жестче.
     Гангарт смотрела через  ее плечо. И Костоглотов смотрел на Гангарт. Она
очень располагала. Она хотела быть строгой -- и не могла: быстро привыкала к
больным. Она  хотела быть взрослой и тоже не получалось:  что-то  было в ней
девченочье.
     --     Отчетливо    пальпируется    по-прежнему,--установила    Людмила
Афанасьевна.--  Стала  площе,  это  безусловно.  Отошла  вглубь,  освободила
желудок, и  вот ему не больно. Помягчела. Но контур  -- почти тот же. Вы  --
посмотрите?
     -- Да  нет, я каждый день,  надо  с перерывами.  РОЭ -- двадцать  пять,
лейкоцитов -- пять восемьсот, сегментных... Ну, посмотрите сами...
     Русанов поднял голову из рук и шепотом спросил у сестры:
     -- А -- уколы? Очень болезненно? Костоглотов тоже дознавался:
     -- Людмила Афанасьевна! А сколько мне еще сеансов?
     -- Этого сейчас нельзя посчитать.
     -- Ну, все-таки. Когда примерно вы меня выпишете?
     -- Что??? --  Она подняла голову от истории  болезни.--  О  чем вы меня
спросили??
     --  Когда  вы  меня  выпишете?-так же уверенно повторил Костоглотов. Он
обнял колени руками и имел независимый вид.
     Никакого  любования отличником  не  осталось  во  взгляде Донцовой. Был
трудный пациент с закоренело-упрямым выражением лица.
     --  Я  вас  только начинаю  лечить! -- осадила  она  его.--  Начинаю  с
завтрашнего  дня.  А это  все  была  легкая  пристрелка. Но  Костоглотов  не
пригнулся.
     -- Людмила Афанасьевна,  я хотел бы немного объясниться. Я понимаю, что
я еще не излечен, но я не претендую на полное излечение.
     Ну,  выдались  больные! --  один  лучше  другого.  Людмила  Афанасьевна
насупилась, вот когда она сердилась:
     -- Что вообще вы говорите? Вы -- нормальный человек или нет?
     --   Людмила    Афанасьевна,--спокойно   отвел    Костоглотов   большой
рукой,--дискуссия о нормальности и ненормальности  современного человека
завела бы нас очень далеко... Я сердечно вам благодарен, что вы меня привели
в такое  приятное состояние. Теперь я хочу  в  нем  немножечко пожить. А что
будет от  дальнейшего лечения --  я  не знаю.--  По  мере того, как  он  это
говорил,  у  Людмилы  Афанасьевны выворачивалась  в нетерпении  и возмущении
нижняя губа. У  Гангарт задергались  брови, глаза ее переходили с одного  на
другую, ей  хотелось вмешаться и смягчить. Олимпиада  Владиславовна смотрела
на  бунтаря надменно.-- Одним словом,  я не хотел бы платить слишком большую
цену сейчас за надежду пожить когда-нибудь. Я  хочу  положиться  на защитные
силы организма...
     --  Вы  со  своими  защитными  силами  организма  к  нам  в клинику  на
четвереньках  приползли!  --  резко  отповедала  Донцова  и поднялась  с его
кровати.-- Вы даже не понимаете, чем вы играете! Я с вами и разговаривать не
буду!
     Она  взмахнула рукой по-мужски и отвернулась к Азовкину, но Костоглотов
с подтянутыми по одеялу коленями смотрел непримиримо, как черный пес:
     -- А я, Людмила  Афанасьевна, прошу  вас  поговорить! Вас,  может быть,
интересует эксперимент, чем это кончится, а мне хочется пожить покойно. Хоть
годик. Вот и все.
     --   Хорошо,--    бросила   Донцова   через   плечо.--   Вас   вызовут.
Раздосадованная, она смотрела  на  Азовкина,  еще никак  не переключаясь  на
новый голос и новое лицо.
     Азовкин не вставал. Он сидел, держась за живот. Он поднял только голову
навстречу  врачам. Его губы  не  были  сведены  в один  рот, а  каждая  губа
выражала свое отдельное страдание.  В  его глазах не было  никакого чувства,
кроме мольбы -- мольбы к глухим о помощи.
     -- Ну, что, Коля? Ну как? -- Людмила Афанасьевна обняла  его с плеча на
плечо.
     -- Пло-хо,--  ответил он тихо,  одним  ртом,  стараясь  не  выталкивать
грудью воздух, потому  что всякий толчок легкими сразу же отдавался к животу
на опухоль.
     Полгода  назад  он шел  с лопатой через плечо во  главе  комсомольского
воскресника  и пел  во всю глотку  --  а  сейчас даже  о боли  своей не  мог
рассказать громче шепота.
     -- Ну, давай, Коля, вместе подумаем,-- так  же тихо говорила Донцова.--
Может быть, ты  устал  от  лечения?  Может быть,  тебе больничная обстановка
надоела? Надоела?
     -- Да...
     -- Ты  ведь здешний.  Может,  дома отдохнешь? Хочешь?.. Выпишем тебя на
месяц-на полтора?
     -- А потом... примете?..
     -- Ну,  конечно, примем.  Ты ж теперь наш. Отдохнешь от уколов.  Вместо
этого купишь в аптеке лекарство и будешь класть под язык три раза в день.
     -- Синэстрол?..
     -- Да.
     Донцова и Гангарт  не  знали:  все эти  месяцы Азовкин  фанатично
вымаливал у  каждой  заступающей сестры,  у  каждого ночного дежурного врача
лишнее  снотворное, лишнее  болеутоляющее, всякий  лишний порошок и таблетку
кроме  тех, которыми  его  кормили  и  кололи  по  назначению. Этим  запасом
лекарств, набитой матерчатой сумочкой, Азовкин готовил  себе спасение вот на
этот день, когда врачи откажутся от него.
     --  Отдохнуть тебе  надо,  Коленька... Отдохнуть... Было  очень тихо  в
палате, и  тем  слышней, как  Русанов  вздохнул, выдвинул  голову из  рук  и
объявил:
     -- Я уступаю, доктор. Колите!


5

     Как это называется? --  расстроена? угнетена? -- какой-то невидимый, но
плотный  тяжелый туман входит  в грудь,  а все наше  облегает и сдавливает к
середине. И  мы  чувствуем только  это  сжатие,  эту  муть,  не  сразу  даже
понимаем, что именно нас так утеснило.
     Вот это чувствовала Вера Корнильевна, кончая обход и спускаясь вместе с
Донцовой по лестнице. Ей было очень нехорошо.
     В таких случаях помогает вслушаться и разобраться:  отчего  это все?  И
выставить что-то в заслон.
     Вот что  было: была боязнь за м а м у -- так звали между собой  Людмилу
Афанасьевну  три  ее  ординатора-лучевика.  Мамой  она  приходилась им и  по
возрасту -- им всем близ