язг по  устройству  общества,  для  воспитания недоразвитых, для убеждения
глупцов.
     Невесело унес Вадим свою больную ногу на койку.
     А тут  вернулся Чалый, очень  довольный,  с  полной  сумкой  продуктов.
Перекладывая  их  в  свою тумбочку,  по  другую  сторону,  не  в русановском
проходе, он скромно улыбался:
     -- Последние денечки  и покушать! А  потом с  одними кишками неизвестно
как пойдет!
     Русанов налюбоваться не мог на Чалого: вот оптимист! вот молодец!
     -- Помидорчики  маринованные...  -- продолжал выкладывать  Чалый. Прямо
пальцами  вытащил один  из банки,  проглотил, прижмурился: --  Ах, хороши!..
Телятина. Сочно зажарена, не пересушена.-- Он потрогал  и  лизнул.-- Золотые
женские руки!
     И молча, прикрыв  собою от комнаты, но видно для Русанова,  поставил  в
тумбочку поллитра. И подмигнул Русанову.
     -- Так вы, значит, здешний,-- сказал Павел Николаевич.
     -- Не-ет, не здешний. Бываю наездами, в командировках.
     -- А жена, значит,  здесь? Но Чалый уже  не слышал, унес  пустую сумку.
Вернувшись,  открыл  тумбочку,  прищурился,  примерился,  еще  один  помидор
проглотил, закрыл. Головой потряс от удовольствия.
     -- Ну, так  на чем мы  остановились?  Продолжим. Ахмаджан  за это время
нашел  четвертого, молодого  казаха  с лестницы,  и пока  на  своей  кровати
разгоряченно рассказывал ему по-русски, дополняя  руками, как наши, русские,
били  турок  (он  вчера  вечером  ходил в другой корпус  и  там смотрел кино
"Взятие Плевны"). Теперь  они оба  подтянулись  сюда, опять уставили дощечку
между  кроватями,  и  Чалый,   еще  повеселевший,  быстрыми  ловкими  руками
перекидывал карты, показывая им образцы:
     --  Значит -- фуль, так? Это  когда  сходится у тебя тройка одних, пара
других. Понял, чечмек?
     -- Я --  не чечмек,-- без  обиды отряхнулся Ахмаджан.-- Это я  до армии
был чечмек.
     -- Хорошо-о. Следующий -- колер. Это когда все пять придут одной масти.
Дальше -- карета: четыре одинаковых, пятая  любая. Дальше -- покер  младший.
Это --  стрит одного  цвета  от  девятки  до короля. Ну, вот так...  Или вот
так... А еще старше -- покер старший...
     Не то чтоб  сразу это стало ясно, но обещал Максим Петрович, что в игре
будет ясней.  А  главное --  так доброхотливо  он говорил, таким  задушевным
чистым  голосом,  что потеплело  очень на  сердце Павла Николаевича.  Такого
симпатичного,  такого располагающего человека он никак не надеялся встретить
в общей  больнице! Вот сели  они сплоченным  дружным  коллективом, и час  за
часом так пойдет,  и можно каждый день, а о болезни зачем думать? И о других
неприятностях -- зачем? Прав Максим Петрович!
     Только  собрался  оговориться Русанов, что пока  они не освоят игру как
следует -- на деньги не играть. И вдруг из дверей спросили:
     -- Кто -- Чалый?
     -- Я Чалый!
     -- На выход, жена пришла!
     --  Тьфу, курва!  --  беззлобно отплюнулся Максим  Петрович.--  Я ж  ей
сказал: в субботу не приходи, приходи в воскресенье. Как не наскочила!.. Ну,
простите, братцы.
     И  опять  развалилась игра, ушел Максим  Петрович, а Ахмаджан с казахом
взяли карты себе: повторять, упражняться.
     И опять  вспомнил  Павел  Николаевич про опухоль и  про пятое марта, из
угла  почувствовал  неодобряющий упертый взгляд  Филина,  а обернувшись -- и
открытые глаза Оглоеда. Ничуть Оглоед не спал.
     Ничуть Костоглотов  не  спал  все это время, и когда Русанов  с Вадимом
шелестели газетой и шептались, он слышал каждое слово и нарочно не раскрывал
глаз.  Ему интересно было, как они скажут, как скажет Вадим. Теперь и газету
ему не нужно было тянуть и разворачивать, уже все было ясно.
     Опять  стучало.  Стучало  сердце.  Колотилось   сердце  о  дверь
чугунную,  которая   никогда   не  должна  была  отпереться  --   но  что-то
поскрипывала! что-то подрагивала! И сыпалась первая ржавчина с петель.
     Костоглотову  невозможно было вместить,  что слышал он от вольных:  что
два года назад в этот день плакали старые, и  плакали девушки, и мир казался
осиротевшим.  Ему дико было  это представить,  потому что он помнил, как это
было у н и х. Вдруг -- не вывели на работу,  и бараков не отперли, держали в
запертых. И --  громкоговоритель за зоной, всегда  слышный, выключили. И все
это  вместе явно показывало, что хозяева растерялись, какая-то у них большая
беда. А  беда  хозяев -- радость для арестантов! На работу  не иди, на койке
лежи,  пайка   доставлена.  Сперва   отсыпались,  потом   удивлялись,  потом
поигрывали на гитарах, на бандуре, ходили на выгонки к вагонке догадываться.
В  какую  заглушку  арестантов ни  сажай,  все  равно  просачивается истина,
всегда!  --  через хлеборезку,  через кубовую,  через  кухню. И -- поползло,
поползло!  Еще не очень решительно, но ходя по бараку,  садясь на койки: "Э,
ребята! Кажись -- Людоед накрылся..." -- "Да ну???" -- "Никогда не  поверю!"
--  "Вполне поверю!" --  "Давно пора!!" И --  смех хоровой!  Громче  гитары,
громче балалайки! Но целые сутки не  открывали бараков. А на следующее утро,
по  Сибири еще  морозное, выстроили  весь  лагерь на линейке, и майор, и оба
капитана,  и  лейтенанты --  все были тут. И  майор,  черный от  горя,  стал
объявлять:
     -- С глубоким прискорбием... вчера в Москве... И -- заскалились, только
что открыто не взликовали, шершавые, остроскулые, грубые темные арестантские
рожи. И увидав это начинающееся движение улыбок, скомандовал майор вне себя:
     -- Шапки! снять!!
     И  у  сотен заколебалось  все на  острие, на лезвии:  не снять  --  еще
нельзя,  и снимать  --  уж  очень обидно.  Но, всех опережая, лагерный  шут,
стихийный  юморист, сорвал  с себя  шапку-"сталинку", поддельного меха,--  и
кинул ее в воздух! -- выполнил команду!
     И сотни увидели! -- и бросили вверх!
     И подавился майор.
     И  после  этого  всего теперь узнавал Костоглотов, что плакали  старые,
плакали девушки, и мир казался осиротевшим...
     Вернулся Чалый еще веселей -- и опять с полной сумкой продуктов, но уже
другой сумкой. Кто-то усмехнулся, а Чалый и открыто смеялся первый сам:
     --  Ну,  что  ты будешь  с  бабами  делать? Если  им  это  удовольствие
доставляет? И почему их не утешить, кому это вредит?
     Какая барыня ни будь, Все равно ее ...!
     И  расхохотался,  увлекая за собой слушателей,  и отмахиваясь рукой  от
избыточного смеха. Засмеялся искренне и Русанов, так  это  складно у  Максим
Петровича получилось.
     -- Так жена-то -- какая? -- давился Ахмаджан.
     -- Не говори, браток,-- вздыхал Максим Петрович и перекладывал продукты
в тумбочку.--  Нужна  реформа  законодательства.  У мусульман  это  гуманней
поставлено.  Вот с августа разрешили аборты делать -- очень упростило жизнь!
Зачем  женщине  жить  одинокой?  Хоть бы в  годик раз  да  кто-нибудь  к ней
приехал. И командировочным удобно: в каждом городе комната с куриной лапшой.
     Опять между продуктов  мелькнул темный флакон. Чалый притворил дверцу и
понес  пустую  сумку. Эту  бабу он,  видно, не  баловал  -- вернулся тотчас.
Остановился поперек  прохода, где  когда-то  Ефрем,  и,  глядя на  Русанова,
почесал в кудрях  затылка  (а волосы у него были привольные,  между  льном и
овсяной соломой):
     -- Закусим, что ли, сосед?
     Павел Николаевич сочувственно  улыбнулся. Что-то запаздывал общий обед,
да его и  не хотелось после того, как со смаком перекладывал Максим Петрович
каждый продукт. Да  и в  самом Максиме  Петровиче, в улыбке его толстых губ,
было  приятное, плотоядное,  отчего именно  за  обеденный  стол тянуло с ним
сесть.
     -- Давайте,-- пригласил  Русанов к  своей тумбочке.-- У меня  тут  тоже
кой-что...
     -- А  -- стаканчиков? -- нагнулся Чалый, уже ловкими руками перенося на
тумбочку к Русанову банки и свертки.
     -- Да ведь нельзя!  --  покачал головой Павел Николаевич.--  При  наших
болезнях запрещено  строго... За месяц никто в палате и подумать не дерзнул,
а Чалому иначе казалось и дико.
     -- Тебя как зовут? -- уже был он в его проходе и сел колени к коленям.
     -- Павел Николаич.
     -- Паша! -- положил ему Чалый дружескую  руку на плечо.-- Не  слушай ты
врачей! Они лечат, они и в могилу мечут. А нам надо жить -- хвост морковкой!
     Убежденность и дружелюбие  были  в  немудром  лице Максима Чалого.  А в
клинике  --  суббота,  и  все  лечения уже отложены до  понедельника.  А  за
сереющим окном лил дождь, отделяя от Русанова всех его родных и приятелей. А
в  газете не было  траурного  портрета, и  обида мутная  сгустилась на душе.
Светили  лампы  яркие,  намного  опережая  долгий-долгий  вечер,  и  с  этим
истинно-приятным  человеком можно было  сейчас  выпить,  закусить,  а  потом
играть в  покер.  (Вот новинка  будет  и  для друзей. Павла  Николаевича  --
покер!)
     А у Чалого,  ловкача, бутылка уже  лежала  тут, под подушкой. Пробку он
пальцем  сковырнул и  по полстакана налил у  самых колен.  Тут  же  они их и
сдвинули.
     Истинно по-русски  пренебрег  Павел Николаевич  и недавними страхами, и
запретами, и  зароками,  и только хотелось  ему  тоску с души  сплеснуть  да
чувствовать теплоту.
     -- Будем жить!  Будем жить, Паша!  --  внушал Чалый, и его  смешноватое
лицо налилось строгостью и даже лютостью.-- Кому нравится -- пусть дохнет, а
мы с тобой будем жить!
     С тем  и выпили. Русанов за этот  месяц очень  ослабел,  ничего не  пил
кроме  слабенького красного -- и теперь  его сразу  обожгло, и  от минуты  к
минуте расходилось, расплывалось и убеждало, что нечего голову дурить, что и
в раковом люди живут, и отсюда выходят.
     -- И сильно болят эти?.. полипы? -- спрашивал он.
     -- Да  побаливают. А я не  даюсь!..  Паша! От водки хуже не может быть,
пойми! Водка от всех болезней лечит. Я и на операцию спирта  выпью, а как ты
думал? Вон, во флаконе... Почему спирта -- он всосется сразу, воды лишней не
останется. Хирург желудок  разворотит --  ничего не  найдет, чисто! А  я  --
пьяный!.. Ну,  да сам  ты  на  фронте  был,  знаешь:  как наступление -- так
водка... Ранен был?
     -- Нет.
     -- Повезло!..  А я --  два раза: сюда и сюда  вот... А в стаканах опять
было два по сто.
     -- Да нельзя больше,-- мягко упирался Павел Николаевич.-- Опасно.
     -- Чего опасно? Кто  тебе вколотил, что опасно?.. Помидорчики бери! Ах,
помидорчики!
     И правда, какая разница -- сто или двести грамм,  если  уж  переступил?
Двести  или  двести  пятьдесят,  если  умер  великий  человек  --  и  о  нем
замалчивают? В добрую память Хозяина опрокинул Павел Николаевич  и следующий
стакан.  Опрокинул,  как  на  поминках. И губы  его  скривились  грустно.  И
втягивал он ими помидорчики. И, с Максимом лоб в лоб, слушал сочувственно.
     -- Эх, красненькие! -- рассуждал Максим.-- Здесь за килограмм рубь, а в
Караганду свези -- тридцать. И как хватают! А возить -- нельзя. А в багаж --
не берут. Почему -- нельзя? Вот скажи мне -- почему нельзя?..
     Разволновался  Максим Петрович, глаза его расширились,  и стоял  в  них
напряженный поиск -- смысла! Смысла бытия.
     --  Придет  к начальнику  станции человечишко в пиджачке старом: "Ты --
жить хочешь, начальник?" Тот -- за  телефон, думает -- его убивать пришли...
А  человек ему на стол -- три бумажки. Почему  -- нельзя? Как так -- нельзя?
Ты жить хочешь --  и я жить хочу. Вели мои корзины в багаж принять! И  жизнь
побеждает,  Паша!  Едет  поезд,   называется  "пассажирский",  а   весь   --
помидорный,  на полках -- корзины, под  полками  -- корзины.  Кондуктору  --
лапу, контролеру -- лапу. От границы Дороги -- другие контролеры, и им лапу.
     Покруживало Русанова, и растеплился он очень и был сейчас сильней своей
болезни. Но что-то  такое,  кажется,  говорил  Максим,  что  не  могло  быть
увязано... Увязано... Что шло вразрез...
     -- Это -- вразрез!  --  уперся  Павел Николаевич.-- Зачем же?.. Это  --
нехорошо...
     -- Нехорошо? -- удивился  Чалый.-- Так малосольный бери! Так вот икорку
баклажанную!.. В Караганде написано камнем по камню:  "Уголь  -- это  Хлеб".
Ну, то есть, для промышленности. А помидорчиков для  людей -- и н-нет.  И не
привезут деловые люди -- н-не будет. Хватают по четвертной за килограмм -- и
спасибо говорят. Хоть в  глаза помидоры эти видят  -- а то б не видели. И до
чего ж там долдоны, в Караганде,-- ты не представляешь! Набирают охранников,
лбов, и вместо того, чтоб их за яблоками послать, вагонов сорок подкинуть --
расставляют  по всем  степным  дорогам --  перехватывать, если  кто  повезет
яблоки в Караганду. Не допускать! Так и дежурят, охломоны!..
     -- Это что ж -- ты? Ты? -- огорчился Павел Николаевич.
     -- Зачем  я? Я,  Паша, с  корзинами не езжу.  Я  --  с портфельчиком. С
чемоданчиком.   Майоры,  подполковники  в  кассу   стучат:   командировочное
кончается! А билетов -- нет!  Нет!!.. А я туда не стучу, я всегда уеду. Я на
каждой станции  знаю: за билетом где нужно к кипятилыцику обратиться, где --
в камеру хранения. Учти, Паша: жизнь -- всегда побеждает!
     -- А ты вообще -- кем работаешь?
     --  Я, Паша,-- техником работаю. Хотя техникума не  кончал. Агентом еще
работаю.  Я  так  работаю,  чтобы  всегда -- с карманом. Где  деньги платить
перестают -- я оттуда ухожу. Понял?
     Что-то замечал  Павел  Николаевич,  что  не  так  получается,  не в  ту
сторону,  кривовато  даже. Но  такой был хороший, веселый,  свой человек  --
первый за месяц. Не было духа его обидеть.
     -- А  --  хорошо  ли?  -- допытывался он только. --  Хорошо, хорошо! --
успокаивал  Максим.-- И  телятинку  бери.  Сейчас компотика  твоего трахнем.
Паша! Один раз на свете живем -- зачем жить плохо? Надо жить хорошо, Паша!
     С этим не мог не  согласиться Павел  Николаевич, это верно: один раз на
свете живем, зачем жить плохо? Только вот...
     -- Понимаешь, Максим, это осуждается...-- мягко напоминал он.
     -- Так  ведь, Паша,--  так же душевно отвечал  и Максим, держа  его  за
плечо.-- Так ведь это -- как посмотреть. Где как.
     В глазу порошина -- и мулит, Кой-где пол-аршина -- и ...!
     -- хохотал Чалый и пристукивал Русанова по  колену,  и Русанов тоже  не
мог удержаться и трясся:
     -- Ну, ты ж этих стихов знаешь!.. Ну, ты ж -- поэт, Максим!
     -- А кем -- ты? Ты -- кем работаешь? -- доведывался новый друг.
     Как ни в  обнимку они уже толковали,  а тут Павел  Николаевич  невольно
приосанился:
     -- Вообще -- по кадрам.
     Соскромничал он. Повыше был, конечно.
     -- А -- где?
     Павел Николаевич назвал.
     --  Слушай! --  обрадовался Максим.--  Надо одного  хорошего  человечка
устроить! Вступительный взнос -- это как полагается, не беспокойся!
     -- Ну, что ты! Ну, как ты мог подумать! -- обиделся Павел Николаевич.
     -- А  -- чего думать? -- поразился Чалый,  и опять тот же поиск  смысла
жизни, немного  расплывшийся  от выпитого, задрожал  в  его глазах.-- А если
кадровикам  вступительных взносов не брать -- так  на что им и жить? На  что
детей воспитывать? У тебя сколько детей?
     --  У  вас  газетка  --  освободилась?  --  раздался  над  ними  глухой
неприятный голос.
     Это  --  Филин  прибрел  из  угла,  с  недобрыми  отечными  глазами,  в
распахнутом халате.
     А Павел Николаевич, оказывается, на газете сидел, примял.
     --  Пожалуйста,  пожалуйста!  -- подхватился Чалый,  вытаскивая  газету
из-под Русанова.-- Пусти, Паша! Бери, папаша, чего другого, этого не жаль.
     Шулубин  сумрачно  взял  газету  и  хотел  идти,  но  тут  его задержал
Костоглотов. Как Шулубин упорно  молча  на всех смотрел,  так и  Костоглотов
начал  к нему присматриваться, а сейчас видел особенно близко и  хорошо. Кто
мог быть этот человек? с таким нерядовым лицом?
     С развязностью  пересыльных  встреч,  где в  первую  же  минуту  любого
человека можно  спросить о чем  угодно, Костоглотов  и  сейчас  из лежачего,
полуопрокинутого положения спросил:
     -- Папаша, а кем вы работаете, а?
     Не глаза,  а всю голову Шулубин повернул на Костоглотова. Еще посмотрел
на него, не мигая.  Продолжая смотреть,  странно как-то  обвел  кругообразно
шеей, будто воротник его теснил, но никакой воротник ему не мешал, просторен
был ворот нижней сорочки. И вдруг ответил, не отказался:
     -- Библиотекарем.
     -- А где? -- не зевнул Костоглотов сунуть и второй вопрос.
     -- В сельхозтехникуме.
     Неизвестно почему -- да наверно за тяжесть взгляда, за молчание сычевое
из угла, захотелось Русанову его как-нибудь унизить,  на место  поставить. А
может, водка в  нем  говорила, и он громче,  чем  надо,  легкомысленнее, чем
надо, окрикнул:
     -- Беспартийный, конечно?
     Филин посмотрел табачными глазами. Мигнул, будто  не  веря вопросу. Еще
мигнул. И вдруг раскрыл зев:
     -- Наоборот.
     И -- пошел через комнату.
     Он неестественно  как-то шел. Где-то  ему  терло или кололо.  Он скорее
ковылял с разбросанными полами халата, неловко наклонялся, напоминая большую
птицу,-- с крыльями, обрезанными неровно, чтоб она не могла взлететь.




24

     На  солнечном  пригреве,   на  камне,  ниже  садовой   скамейки,  сидел
Костоглотов, ноги  в сапогах неудобно  подвернув, коленями у самой земли.  И
руки свесил  плетьми до  земли же. И голову  без  шапки уронил. И так  сидел
грелся в сером халате, уже  наотпашь,-- сам неподвижный и  формы обломистой,
как этот серый камень. Раскалило ему черноволосую голову и напекло в  спину,
а он сидел, не  шевелясь, принимая мартовское тепло -- ничего не делая, ни о
чем не  думая.  Он бессмысленно-долго мог  так сидеть,  добирая  в солнечном
греве то, что не додано было ему прежде в хлебе и в супе.
     И  даже  не  видно  было  со стороны,  чтобы  плечи  его поднимались  и
опускались от дыхания. Однако ж, он и на бок не сваливался, держался как-то.
     Толстая нянечка с первого этажа, крупная  женщина, когда-то гнавшая его
из  коридора прочь, чтобы не нарушал стерильности, сама же очень наклонная к
семячкам  и  сейчас на  аллейке, по льготе, щелкнувшая несколько, подошла  к
нему и базарно-добродушным голосом окликнула:
     -- Слышь, дядя! А, дядя!
     Костоглотов поднял голову и, против солнца переморщи  лицо, разглядывал
ее с искажающим прищуром.
     -- Поди в перевязочную, доктор зовет. Так он усиделся в своей прогретой
окаменелости,  такая   была  ему  неохота  двигаться,  подниматься,  как  на
ненавистную работу!
     -- Какой доктор? -- буркнул он.
     -- Кому  надо, тот и зовет! -- повысила  голос няня.-- Не обязана я вас
тут по садику собирать. Иди, значит.
     --  Да мне  перевязывать  нечего.  Не  меня,  наверно,-- все  упрямился
Костоглотов.
     -- Тебя, тебя! --  между  тем пропускала няня  семячки.--  Разве  тебя,
журавля долгоногого, спутаешь с кем? Один такой у нас, нещечко.
     Костоглотов  вздохнул,   распрямил  ноги   и  опираясь,   кряхтя,  стал
подниматься.
     Нянечка смотрела с неодобрением:
     -- Все вышагивал, сил не берег. А лежать надо было.
     -- Ох, няня-а,-- вздохнул Костоглотов.
     И поплелся по дорожке.  Ремня уже не было, военной выправки не осталось
никакой, спина гнулась.
     Он  шел  в   перевязочную  на  новую  какую-то  неприятность,  готовясь
отбиваться, еще сам не зная -- от чего.
     В  перевязочной ждала  его  не  Элла  Рафаиловна, уже  дней десять  как
заменявшая Веру Корнильевну, а молодая  полная женщина, мало сказать румяная
-- просто с багряными щеками, такая здоровая. Видел он ее в первый раз.
     -- Как фамилия? -- пристигла она его тут же, на пороге. Хоть солнце уже
не било в глаза, а  Костоглотов смотрел так  же прищуренно, недовольно.
Он спешил сметить, что тут к чему, сообразить, а  отвечать не спешил. Иногда
бывает нужно  скрыть фамилию,  иногда  соврать.  Он еще не  знал, как сейчас
правильно.
     -- А? Фамилия? -- допытывалась врачиха с налитыми руками.
     -- Костоглотов,-- нехотя признался он.
     -- Где ж вы  пропадаете?  Раздевайтесь быстро! Идите сюда,  ложитесь на