вынести.
     Олег тоже поднялся и,  перед тем  как ложиться спать, побрел неизбежной
лестницей вниз.
     В нижнем коридоре он проходил мимо той двери, где Демка лежал, а вторым
был у  него  послеоперационный,  умерший в  понедельник, и вместо него после
операции положили Шулубина.
     Дверь  эта  закрывалась  плотно, но  сейчас была  приоткрыта,  и внутри
темно. Из темноты слышался тяжелый хрип.  А сестер никого не было видно: или
при других больных, или спали.
     Олег  больше открыл дверь  и  просунулся  туда. Демка спал. Это стонуще
хрипел Шулубин.
     Олег вошел. Приоткрытая дверь давала немного света из коридора.
     -- Алексей Филиппыч!.. Хрип прекратился.
     -- Алексей Филиппыч!.. Вам плохо?..
     -- А? -- вырвалось как хрип же.
     -- Вам плохо?.. Дать что-нибудь?.. Свет зажечь?
     -- Кто это? -- испуганный выдох в кашель,  и новый захват стона, потому
что кашлять больно.
     --  Костоглотов.  Олег.--  Он  был  уже  рядом,  наклонясь,  и  начинал
различать  на  подушке  большую  голову  Шулубина.--  Что  вам  дать? Сестру
позвать?
     -- Ни-че-го,-- выдохнул Шулубин.
     Не кашлял больше и не стонал. Олег все более, все  более различал, даже
колечки волос на подушке.
     -- Весь не умру,-- прошептал Шулубин.-- Не весь умру. Значит, бредил.
     Костоглотов нашарил горячую руку на одеяле, слегка сдавил ее.
     -- Алексей Филиппыч, будете жить! Держитесь, Алексей Филиппыч!
     -- Осколочек, а?.. Осколочек?.. --  шептал свое больной. И тут дошло до
Олега,  что  не бредил Шулубин, и  даже узнал  его, и напоминал  о последнем
разговоре перед  операцией. Тогда он сказал: "А иногда я  так ясно чувствую:
что  во  мне  -- это  не  все я. Что-то уж очень есть неистребимое,  высокое
очень! Какой-то осколочек Мирового Духа. Вы так не чувствуете?"


35

     Рано  утром, когда еще все спали, Олег тихо поднялся, застелил  кровать
как требовалось -- с четырьмя заворотами пододеяльника, и на цыпочках ступая
тяжелыми сапогами, вышел из палаты.
     За  столом  дежурной  сестры, положив  густоволосую  черную  голову  на
переплетенные руки поверх раскрытого учебника, спал сидя Тургун.
     Старушка-няня нижнего этажа отперла Олегу ванную, и там он переоделся в
свое, за два месяца уже какое-то и отчужденное: старенькие армейские брюки с
напуском  "галифе",  полушерстяную  гимнастерку,  шинель. Все это  в лагерях
вылежалось у  него  в каптерках --  и так сохранилось, еще не изношенное  до
конца. А зимняя шапка его была гражданская, уже купленная в Уш-Тереке и мала
ему очень, сдавливала.  День ожидался  теплый, Олег  решил  шапку совсем  не
надевать, уж очень обращала его  в чучело. И ремнем опоясал он  не шинель, а
гимнастерку под   шинелью,  так что для улицы вид у него стал какого-то
вольноотпущенника  или солдата, сбежавшего  с гауптвахты. Шапка  же пошла  в
вещмешок -- старый, с  сальными пятнами, с прожогом от  костра, с залатанной
дырой от  осколка, этот фронтовой вещмешок тетка принесла Олегу в передаче в
тюрьму -- он так попросил, чтобы в лагерь ничего хорошего не брать.
     Но даже и  такая одежда после больничной  придавала  осанку, бодрость и
будто здоровье.
     Костоглотов спешил скорее выйти, чтобы что-нибудь не задержало. Нянечка
отложила брусок, задвинутый в ручку наружной двери, и выпустила его.
     Он выступил на крылечко,-- и остановился. Он вдохнул -- это был молодой
воздух,  еще ничем не  всколыхнутый, не замутненный!  Он взглянул -- это был
молодой зеленеющий мир! Он поднял голову выше -- небо развертывалось розовым
от вставшего  где-то солнца. Он поднял  голову еще выше -- веретена перистых
облаков кропотливой,  многовековой выделки были вытянуты  черезо все небо --
лишь на несколько минут, пока расплывутся, лишь для  немногих, запрокинувших
головы, может быть -- для одного Олега Костоглотова во всем городе.
     А  через  вырезку, кружева, перышки, пену  этих облаков  --  плыла  еще
хорошо видная, сверкающая, фигурная ладья ущербленного месяца.
     Это  было  утро творения! Мир сотворялся  снова для одного  того, чтобы
вернуться Олегу: иди! живи!
     И только зеркальная чистая  луна была -- не молодая, не та,  что светит
влюбленным.
     И лицом разойдясь от счастья, улыбаясь никому -- небу и деревьям, в той
ранневесенней, раннеутренней радости, которая  вливается  и  в стариков  и в
больных, Олег пошел  по знакомым аллеям,  никого не встречая, кроме  старого
подметальщика.
     Он   обернулся  на  раковый   корпус.  Полузакрытый   длинными  метлами
пирамидальных тополей,  корпус  высился  в светло-сером  кирпиче,  штучка  к
штучке, нисколько не постарев за свои семьдесят лет.
     Олег шел -- и прощался с деревьями медицинского городка. На  кленах уже
висели кисти-сережки. И первый уже цвет был -- у алычи, цвет белый, но из-за
листов алыча казалась бело-зеленой.
     А вот  урюка здесь не  было ни одного.  А он уже,  сказали, цветет. Его
хорошо смотреть в Старом городе.
     В первое утро  творения -- кто ж способен поступать благо-рассудно? Все
планы ломая, придумал Олег непутевое:  сейчас же, по раннему  утру,  ехать в
Старый город смотреть цветущий урюк.
     Он  прошел запретные  ворота и увидел  полупустую  площадь с трамвайным
кругом,  откуда, промоченный  январским дождем,  понурый  и безнадежный,  он
входил в эти ворота умирать.
     Этот выход из больничных ворот -- чем он был не выход из тюремных?
     В январе, когда Олег добивался больницы, визжащие, подскакивающие
и перенабитые людьми трамваи замотали его. А сейчас, у свободного окна, даже
дребезжание  трамвая было ему приятно. Ехать в трамвае -- был вид жизни, вид
свободы.
     Трамвай тянул по мосту через  речку. Там, внизу, наклонились слабоногие
ивы, и плети их, свисшие к желто-коричневой быстрой воде, уже были доверчиво
зелены.
     Озеленились  и деревья  вдоль тротуаров, но  лишь  настолько,  чтобы не
скрыть собою домов --  одноэтажных, прочно каменных, неспешливо  построенных
неспешливыми  людьми.  Олег посматривал с  завистью:  и  живут  же  какие-то
счастливчики в этих  домах!  Шли удивительные кварталы: широченные тротуары,
широченные  бульвары.  Ну да какой  город не понравится,  если смотреть  его
розовым ранним утром!
     Постепенно  кварталы  сменялись: не  стало бульваров, обе стороны улицы
сблизились,  замелькали дома торопливые, не гонкие за красотой и прочностью,
эти уж строились, наверно, перед войной. И здесь Олег прочел название улицы,
которое показалось ему знакомым.
     Вот откуда знакомым: на этой улице жила Зоя!
     Он достал  блокнотик  шершавой  бумаги, нашел  номер дома.  Стал  опять
смотреть  в  окно  и  на  замедлении  трамвая увидел сам  дом: разнооконный,
двухэтажный, с постоянно распахнутыми  или навсегда  выломанными воротами, а
во дворе еще флигельки.
     Вот, где-то здесь. Можно сойти.
     Он совсем не бездомен в этом городе. Он зван сюда, зван девушкой!
     И  продолжал сидеть,  почти с  удовольствием принимая  на себя толчки и
громыхание. Трамвай был все так же неполон. Против Олега  сел старый узбек в
очках,  не простой,  древне-ученого вида. А  получив от  кондукторши  билет,
свернул его в  трубочку и заткнул в ухо. Так и ехал, а из уха торчал скруток
розовой бумаги. И от этой незамысловатости при въезде  в  Старый город Олегу
стало еще веселей и проще.
     Улицы еще сузились,  затеснились  маленькие  домишки,  сбитые  плечо  к
плечу,  потом и окна у них  исчезли, потянулись  высокие  глинобитные глухие
дувалы,  а  если  выше  их  выставлялись  дома, то  только спинами  глухими,
гладкими, обмазанными  глиной. В  дувалах мелькали калитки или  туннелики --
низкие,  согнувшись  войти. С  подножки трамвая  до  тротуара  остался  один
прыжок, а тротуары стали узкие в шаг один. И улица падала под трамваем.
     Вот,  наверно, и был тот Старый  город, куда  ехал Олег. Только никаких
деревьев не росло на голых улицах, не то что цветущего урюка.
     Упускать дальше было нельзя. Олег сошел.
     Все то же мог он теперь видеть, только со своего медленного хода. И без
трамвайного   дребезжания   стало   слышно  --   слышно   железное  какое-то
постукивание. И скоро Олег  увидел узбека в черно-белой тюбетейке,  в черном
стеганом ватном халате и  с розовым шарфом по поясу. Присев на корточки
среди улицы, узбек на трамвайном рельсе одноколейного пути отбивал  молотком
окружность своего кетменя.
     Олег остановился с умилением: вот и атомный век! Еще  и сейчас тут, как
и в Уш-Тереке, так редок металл в хозяйстве, что не нашлось лучше места, чем
на  рельсе. Следил Олег,  успеет  ли  узбек до  следующего трамвая. Но узбек
нисколько  не  торопился,  он  тщательно  отбивал,  а  когда  загудел  снизу
встречный трамвай, посторонился на полшага, переждал и снова присел.
     Олег смотрел  на терпеливую спину  узбека,  на его поясной розовый шарф
(забравший в себя всю розовость уже поголубевшего  неба).  С этим узбеком он
не мог переброситься и двумя словами, но ощутил его как брата-работягу.
     Отбивать  кетмень  весенним утром  --  это  разве не  была возвращенная
жизнь?
     Хорошо!..
     Он медленно  шел,  удивляясь, где  же окна.  Хотелось ему  заглянуть за
дувалы, внутрь. Но двери-калитки  были  прикрыты, и неудобно входить.  Вдруг
один  проходик  просветил  ему  насквозь.  Олег  нагнулся  и  по  сыроватому
коридорчику прошел во двор.
     Двор еще  не  проснулся, но  можно было  понять, что тут-то и  идет вся
жизнь.  Под  деревом стояла врытая  скамья, стол,  разбросаны  были  детские
игрушки, вполне современные. И водопроводная колонка здесь  же  давала влагу
жизни.  И  стояло корыто  стиральное.  И  все  окна вкруговую  --  их  много
оказалось в доме, все смотрели сюда, во двор. А на улицу -- ни одно.
     Пройдя по улице, еще  в другой двор зашел он через такой же туннелик. И
там все  было так же,  еще и молодая узбечка под  лиловой накидкой с долгими
тонкими  черными косами до самых  бедер возилась  с ребятишками.  Олега  она
видела -- и не заметила. Он ушел.
     Это  было совсем не по-русски. В русских  деревнях и  городках все окна
красных  комнат выходят именно на улицу, и  через оконные цветы и  занавески
как из  лесной засады высматривают хозяйки, кто новый  идет по улице, кто  к
кому зашел  и зачем. Но сразу  понял Олег и принял восточный замысел: как ты
живешь -- знать не хочу, и ты ко мне не заглядывай!
     После лагерных лет, всегда на виду, всегда ощупанный,  просмотренный  и
подгляженный,--  какой  лучший  образ жизни  мог  выбрать  для  себя  бывший
арестант?
     Все больше ему нравилось в Старом городе.
     Уже  раньше  он  видел  в  проломе  между  домами  безлюдную  чайхану с
просыпающимся чайханщиком. Теперь попалась еще одна на  балконе, над улицей.
Олег поднялся туда. Здесь уже сидело несколько мужчин в тюбетейках ковровой,
бордовой и синей, и старик в белой чалме с цветной вышивкой. А женщины -- ни
одной. И вспомнил Олег, что и прежде ни в какой чайхане он не видел женщины.
Не было таблички, что женщинам воспрещено, но они не приглашались.
     Олег задумался. Все было  ново для него в этом первом  дне новой жизни,
все надо  было понять. Собираясь отдельно,  хотят  ли мужчины этим выразить,
что их главная жизнь идет и без женщин?
     Он сел у перил. Отсюда хорошо было наблюдать улицу. Она  оживлялась, но
не  было  ни у  кого  торопливой  городской  побежки.  Размеренно  двигались
прохожие. Бесконечно-спокойно сидели в чайхане.
     Можно было так считать, что  сержант Костоглотов, арестант Костоглотов,
отслуживши и отбыв, что хотели от него люди, отмучившись, что хотела от него
болезнь,-- умер в январе.  А теперь, пошатываясь на неуверенных ногах, вышел
из клиники  некий  новый Костоглотов, "тонкий,  звонкий и  прозрачный",  как
говорили  в лагере, вышел уже не на  целую полную жизнь, но на жизнь-довесок
-- как хлебный довесок, приколотый к основной пайке сосновою палочкой: будто
и входит в ту же пайку, а нет -- кусочек отдельный.
     Вот эту маленькую добавочную другоданную жизнь  сегодня  начиная, хотел
Олег,  чтоб не  была она  похожа на  прожитую основную. Он хотел  бы  теперь
перестать ошибаться.
     Но уже чайник выбирая -- ошибся: надо  было  не мудрить и брать простой
черный, проверенный.  А он  для  экзотики  взял кок-чай,  зеленый.  В нем не
оказалось ни крепости, ни бодрости, вкус какой-то не  чайный, и набиравшиеся
в пиалу чаинки никак не хотелось глотать, а сплескивать.
     А между тем день разгорался, солнце  поднималось, Олег уже не прочь был
и поесть  -- но  в этой чайхане ничего не было кроме двух горячих чаев, да и
то без сахара.
     Однако, перенимая бесконечно-неторопливую  здешнюю манеру, он не встал,
не пошел  искать еды, а остался посидеть, еще  по-новому переставив  стул. И
тогда с балкона чайханы  он увидел над соседним закрытым  двором  прозрачный
розовый  как бы  одуванчик, только  метров шесть  в  диаметре  --  невесомый
воздушный розовый шар.  Такого большого  и розового  он  никогда не видел  в
росте!
     Урюк??..
     Усваивал  Олег:  вот  и награда за неторопливость. Значит:  никогда  не
рвись дальше, не посмотрев рядом.
     Он  к самым  перилам подошел  и  отсюда,  сверху,  смотрел, смотрел  на
сквозистое розовое чудо.
     Он дарил его себе -- на день творения.
     Как в комнате северного  дома  стоит  украшенная елка со свечами, так в
этом замкнутом глиняными  стенами и  только небу открытом дворике,  где жили
как в комнате, стоял единственным деревом  цветущий урюк, и под  ним ползали
ребятишки, и рыхлила землю женщина в черном платке с зелеными цветами.
     Олег  разглядывал. Розовость --  это  было  общее впечатление.  Были на
урюке бордовые бутоны  как  свечи,  цветки при  раскрытии  имели поверхность
розовую, а раскрывшись -- просто были белы,  как на яблоне или вишне. В
среднем же получалась немыслимая розовая нежность -- и Олег старался в глаза
ее всю вобрать, чтобы потом вспоминать долго, чтобы Кадминым рассказать.
     Чудо было задумано -- и чудо нашлось.
     Еще много разных  радостей ждало его  сегодня в только что народившемся
мире!..
     А ладьи-луны совсем уже не было видно.
     Олег сошел по ступенькам на улицу. Непокрытую голову начинало напекать.
Надо  было  грамм четыреста хлеба  черного  купить, улопать его всухомятку и
ехать в центр. Вольная ли одежда его так подбадривала, но его  не тошнило, и
ходил он совсем свободно.
     Тут Олег увидел  ларек, вставленный  в уступ дувала так, что не нарушал
черты  улицы.  Навесное  полотнище  ларька  было  поднято   как  козырек   и
поддерживалось двумя откосинами. Из-под козырька тянуло  сизым дымком. Олегу
пришлось  сильно  нагнуть голову, чтобы подойти под козырек, а  там стать не
распрямляя шеи.
     Длинная  железная жаровня  шла  по  всему  прилавку.  В  одном месте ее
калился огонь, вся  остальная была  полна белым пеплом. Поперек  жаровни над
огнем  лежало  полтора  десятка  длинных заостренных  алюминиевых палочек  с
нанизанными кусочками мяса.
     Олег  догадался: это и был  шашлык! -- еще  одно открытие  сотворенного
мира, тот шашлык, о котором столько рассказывали в тюремных гастрономических
разговорах.  Но  самому Олегу  за  тридцать  четыре  года  жизни  никогда не
приходилось видеть его собственными глазами: ни на Кавказе, ни  в ресторанах
он никогда  не бывал,  а в нарпитовских довоенных  столовых давали голубцы и
перловую кашу.
     Шашлык!
     Затягивающий был запах --  этот смешанный запах дыма и  мяса!  Мясо  на
палочках не только не было обуглено, но даже  не было смугло-коричневым, а в
том  нежном  розово-сером  цвете,  в  котором  оно  доспевает.  Неторопливый
ларечник с кругло-жирным лицом одни палочки поворачивал, другие передвигал с
огня в сторону пепла.
     -- Почем? -- спросил Костоглотов.
     -- Три,-- сонно ответил ларечник.
     Не понял  Олег:  что три?  Три  копейки  было слишком мало,  три  рубля
слишком  много.  Может быть,  три  палочки  на рубль? Эта  неловкость  всюду
настигала его с тех  пор, как он вышел из лагеря: он  никак не мог уразуметь
масштаба цен.
     -- Сколько на три рубля? -- догадался  вывернуться Олег. Ларечнику лень
было говорить,  он одну палочку приподнял . за  конец, помахал  ею Олегу как
ребенку и опять положил жариться.
     Одна палочка! -- три рубля?.. Олег  покрутил головой. Это было из круга
других величин. На пять  рублей  он должен был  проживать день. Но  как
хотелось  отпробовать!  Глазами  он  осматривал  каждый  кусочек  и  выбирал
палочку. Да на каждой палочке было чем заманиться.
     Близко ждали трое шоферов, их грузовики стояли тут же на улице. Подошла
и еще женщина, но ей ларечник сказал  по-узбекски, и она недевольная отошла.
А ларечник вдруг стал  все  палочки класть на одну тарелку и насыпал поверх,
прямо  пальцами, нарезанного лука и еще из бутылочки брызгал. И  Олег понял,
что шофера забирают весь этот шашлык, каждый по пять стержней!
     Это опять были те  неуяснимые двухэтажные цены и двухэтажные заработки,
которые  царствовали всюду, но Олег ни вообразить  не мог второго  этажа, ни
тем  более забраться туда. Эти шофера  запросто перекусывали  за  пятнадцать
рублей каждый -- и  еще, может быть, это был не главный их завтрак. Зарплаты
на такую жизнь хватить не могло, да и не тем продавался шашлык, кто получает
зарплату.
     -- Больше нету,-- сказал ларечник Олегу.
     -- Как нету? Вообще нету??  --  очень огорчился  Олег. Как он  еще  мог
раздумывать! Может быть это был первый и последний случай в жизни!
     -- Сегодня  не привозили.--  Ларечник  убирал остатки  своей  работы и,
кажется, собирался опускать козырек. И тогда Олег взмолился к шоферам:
     -- Братцы!  Уступите  мне  одну  палочку! Братцы  --  палочку!  Один из
шоферов, сильно загоревший, но льноволосый паренек, кивнул:
     -- Ну бери.
     Они еще не платили, и зеленую бумажку, которую  Олег достал из кармана,
заколотого английской булавкой, ларечник  даже не в руку принял, а смахнул с
прилавка в ящик, как смахивал крошки и мусор.
     Но  палочка-то  была Олегова!  Покинув  солдатский вещмешок  на пыльной
земле, он двумя руками  взял алюминиевый стержень и, посчитав кусочки --  их
было  пять, а шестой половинка,-- стал зубами  отъедать их с палочки,  да не
сразу  целыми, а  помалу. Он  вдумчиво  ел, как  пес свою долю, отнесенную в
безопасный угол,  и размышлял над тем,  как  легко раздразнить  человеческое
желание  и как трудно насытить раздразненное. Сколько лет был ему  из высших
даров земли ломоть  черного хлеба! Только  сейчас он собирался пойти  купить
его себе на  завтрак -- но вот  потянуло сизым  дымком жаркого, и дали Олегу
обглодать палочку -- и уже его надмевало презрение к хлебу.
     Шофера кончили по пять палочек, завели машины, уехали -- а Олег все еще
досасывал свою долю. Он  испытывал  губами  и  языком каждый кусочек --  как
сочится  нежное  мясо, как  пахнет,  как  оно  в  меру  дошло  и  ничуть  не
пережарено,  сколько первородного притяжения еще  таится,  еще  не  убито  в
каждом  таком кусочке. И чем  больше  он вникал  в этот шашлык  и чем глубже
 наслаждался,  тем холодней перед  ним захлопывалось,  что -- к Зое нет
ему пути. Сейчас трамвай повезет  его мимо -- а он не сойдет. Это именно над
палочкой шашлыка ему стало ясно до предела.
     И  прежней дорогой в центр  города поволок его трамвай,  теперь  только
сильно набитый.  Олег узнал Зоину  остановку и миновал еще две.  Он не знал,
какая ему остановка  лучше, какая хуже. Вдруг в окно их вагона снаружи снизу
женщина стала продавать газеты, и Олегу захотелось посмотреть -- как это, он
газетчиков  уличный  не видел  с детства  (вот когда  последний  раз:  когда
застрелился Маяковский, и  мальчишки  бегали с экстренным выпуском). Но  тут
была  пожилая  русская  женщина, совсем не  расторопная, не сразу находившая
сдачу, а все-таки придумка помогала,  и  каждый новый трамвай успевал у  нее
сколько-нибудь купить. Олег пост