т.
     --  А  вы  бы  --  помогли...--  еще  тише,  будто  силы теряя,  сказал
Костоглотов.
     --  Наше  дело  -- винтовка, ихнее  дело  --  лопата!  -- бодро ответил
Ахмаджан.
     Олег смотрел на лицо своего товарища  по палате, словно видя его первый
раз,  или нет, много лет его видев в  воротнике  тулупа и  с  автоматом.  Не
развитый выше игры в домино, он был искренен, Ахмаджан, прямодушен.
     Если десятки лет за десятками лет не разрешать рассказывать то, как оно
есть,--    непоправимо    разблуживаются   человеческие    мозги,   и    уже
соотечественника понять труднее, чем марсианина.
     -- Ну,  как ты это  себе  представляешь? -- не отставал  Костоглотов.--
Людей -- и говном кормить? Ты -- пошутил, да?
     -- Ничего  не шутил!  Они  --  не  люди!  Они  -- не  люди! -- уверенно
разгоряченно настаивал Ахмаджан.
     Он  надеялся  и  Костоглотова  убедить,   как  верили  ему  другие  тут
слушатели.  Он  знал,  правда, что Олег -- ссыльный, а о  лагерях его он  не
знал.
     Костоглотов покосился  на койку  Русанова, не  понимая, почему  тот  не
вступается за Ахмаджана, но того просто не было в палате.
     --  А я тебя --  за армейца считал. А ты во-от в  какой армии служил,--
тянул Костоглотов.-- Ты -- Берии служил, значит?
     -- Я никакой Берии  не знаю! -- рассердился и покраснел Ахмаджан.-- Кто
там сверху поставят -- мое дело маленькое. Я присягу давал -- и служил. Тебя
заставят -- и ты служил...


33

     В тот день  и полил дождь. И всю  ночь лил,  да  с ветром, а  ветер все
холодал, и  к утру  четверга шел дождь  уже  со снегом, и все, кто в клинике
предсказывал весну  и рамы открывал, тот же и Костоглотов -- примолкли. Но с
четверга ж с обеда  кончился снег,  пересекся  дождь,  упал  ветер  -- стало
хмуро, холодно и неподвижно.
     В  вечернюю же  зарю тонкой  золотой  щелью просветлился  западный край
неба.
     А  в пятницу  утром, когда выписывался Русанов, небо  распахнулось  без
облачка,  и даже раннее солнце  стало подсушивать большие лужи на асфальте и
земляные дорожки искосные, через газоны.
     И  почувствовали  все,  что вот  это  уже  начинается  самая  верная  и
бесповоротная весна.  И прорезали бумагу на  окнах, сбивали шпингалеты, рамы
открывали, а сухая замазка падала на пол санитаркам подметать.
     Павел Николаевич  вещей своих  на склад не сдавал,  казенных не  брал и
волен был выписываться в любое время дня. За ним приехали утром, сразу после
завтрака.
     Да кто приехал!  -- машину  привел Лаврик: он накануне получил права! И
накануне  же начались школьные  каникулы --  с  вечеринками для  Лаврика,  с
прогулками  для  Майки,  и  оттого  младшие  дети  ликовали.  С  ними  двумя
Капитолина Матвеевна  и приехала, без  старших. Лаврик  выговорил, что после
этого повезет покатать друзей -- и должен был показать, как уверенно водит и
без Юрки.
     И как в  ленте,  крутимой назад,  все  пошло наоборот, но  насколько же
веселее! Павел Николаевич зашел в каморку к старшей сестре в пижаме, а вышел
в  сером  костюме. Веселый  Лаврик,  гибкий  красивый  парень  в новом синем
костюме,  совсем уже взрослый, если бы в вестибюле не затеял возню с Майкой,
все время гордо крутил вокруг пальца на ремешке автомобильный ключ.
     -- А ты все ручки закрыл? -- спрашивала Майка.
     -- Все.
     -- А стекла все закрутил?
     -- Ну, пойди проверь.
     Майка бежала, тряся темными кудряшками, и возвращалась:
     -- Все в порядке.-- И тут же делала вид испуга: -- А багажник ты запер?
     -- Ну, пойди проверь.
     И опять она бежала.
     По входному вестибюлю все так же  несли  в  банках  желтую  жидкость  в
лабораторию.  Так  же сидели изнуренные, без лица, ожидая свободных  мест, и
кто-то  лежал врастяжку  на скамье. Но Павел Николаевич смотрел  на  это все
даже   снисходительно:  он  оказался   мужественным  человеком   и   сильнее
обстоятельств.
     Лаврик понес папин  чемодан. Капа  в демисезонном абрикосовом пальто со
многими   крупными   пуговицами,  медногривая,  помолодевшая   от   радости,
отпускающе кивнула  старшей сестре  и  пошла под  руку с  мужем.  По  другую
сторону отца повисла Майка.
     -- Ты ж посмотри, какая шапочка на ней! Ты ж посмотри -- шапочка новая,
полосатая!
     -- Паша, Паша! -- окликнули сзади.
     Обернулись.
     Шел  Чалый из хирургического  коридора. Он отлично бодро выглядел, даже
уже не желтый. Лишь и  было в нем от больного, что  --  пижама больничная да
тапочки.
     Павел Николаевич весело пожал ему руку и сказал:
     --  Вот,  Капа,--  герой  больничного  фронта,  знакомься! Желудок  ему
отхватили, а он только улыбается.
     Знакомясь  с  Капитолиной  Матвеевной,  Чалый  изящно  как-то  состкнул
пятками, а голову отклонил набок -- отчасти почтительно, отчасти игриво.
     -- Так телефончик, Паша! Телефончик-то оставь! -- теребил Чалый.
     Павел Николаевич сделал  вид, что в дверях замешкался,  и может быть не
дослышал.  Хороший  был Чалый  человек, но  все-таки  другого круга,  других
представлений,  и  пожалуй не  очень солидно было связываться с ним. Русанов
искал, как поблагородней ему бы отказать.
     Вышли  на  крыльцо,  и  Чалый сразу окинул "москвича", уже развернутого
Лавриком к движению. Оценил глазами и не спросил: "твоя?", а сразу:
     -- Сколько тысяч прошла?
     -- Да еще пятнадцати нет.
     -- А чего ж резина такая плохая?
     -- Да вот попалась такая... Делают так, работнички...
     -- Так тебе достать?
     -- А ты можешь?! Максим!
     -- іЖ твою  еж! Да шутя! Пиши и мой телефон, пиши! --  тыкал он в грудь
Русанову  пальцем.--  Как  отсюда выпишусь -- в  течении  недели гарантирую!

     Не пришлось и причины придумывать! Вырвал Павел  Николаевич из записной
книжечки листик и написал Максиму служебный свой и домашний свой.
     -- Все, порядочек! Будем звонить! -- прощался Максим. Майка прыгнула на
переднее, а родители сели сзади.
     --  Будем  дружить! --  подбадривал  их Максим  на  прощанье.  Хлопнули
дверцы.
     -- Будем жить! -- кричал Максим, держа руку как "рот фронт".
     -- Ну? -- экзаменовал Лаврик Майку.-- Что сейчас делать? Заводить?
     -- Нет! Сперва проверить, не стоит ли на передаче! -- тарахтела Майка.
     Они   поехали,  еще  кое-где  разбрызгивая  лужи,   завернули  за  угол
ортопедического.  Тут в сером халате и  сапогах прогулочно, не торопясь, шел
долговязый больной как раз посередине асфальтного проезда.
     -- А ну-ка,  гудни ему как следует!  -- успел  заметить и сказать Павел
Николаевич.
     Лаврик  коротко сильно  гуднул. Долговязый  резко  свернул и обернулся.
Лаврик дал газу и прошел в десяти сантиметрах от него.
     -- Я его звал -- Оглоед. Если бы вы знали, какой неприятный завистливый
тип. Да ты его видела, Капа.
     -- Что  ты удивляешься, Пасик! --  вздохнула Капа.-- Где счастье, там и
зависть. Хочешь быть счастливым -- без завистников не проживешь.
     -- Классовый враг,-- бурчал Русанов.-- В другой бы обстановке...
     -- Так давить его надо было,  что ж ты мне сказал -- гудеть? -- смеялся
Лаврик и на миг обернулся.
     -- Ты -- не смей головой вертеть! -- испугалась Капитолина Матвеевна.
     И правда, машина вильнула.
     -- Ты не смей головой вертеть!  -- повторила Майка и звонко смеялась.--
А мне можно, мама? -- И крутила головку назад то через лево, то через право.
     -- Я вот его не пущу девушек  катать,  будет  знать! Когда выезжали  из
медгородка, Капа отвертела  стекло и, выбрасывая  что-то  мелкое через  окно
назад, сказала:
     -- Ну, хоть бы не возвращаться сюда, будь он проклят! Не оборачивайтесь
никто!
     А Костоглотов им вослед матюгнулся всласть, длинным коленом.
     Но  вывод  сделал  такой, что это -- правильно: надо и ему выписываться
обязательно утром. Совсем ему неудобно среди дня, когда  всех  выписывают --
никуда не успеешь.
     А выписка ему была обещана назавтра.
     Разгорался солнечный ласковый день. Все быстро прогревалось и высыхало.
В Уш-Тереке тоже уже, наверно, копают огороды, чистят арыки.
     Он гулял  и размечтался. Счастье какое: в лютый мороз уезжал умирать, а
сейчас вернется в самую весну -- и можно свой огородик посадить. Это большая
радость: в землю что-то тыкать, а потом смотреть, как вылезает.
     Только все на огородах по двое. А он будет -- один.
     Он гулял-гулял и  придумал:  идти  к старшей сестре.  Прошло  то время,
когда  Мита  осаживала  его,  что  "мест  нет"  в  клинике.  Уже  давно  они
сознакомились.
     Мита сидела  в своей подлестничной  каморке без окна, при электрическом
свете -- после двора непереносимо тут было и легким, и глазам -- и из стопки
в стопку перекладывала и перекладывала какие-то учетные карточки.
     Костоглотов, пригнувшись, влез в усеченную дверь и сказал:
     -- Мита! У меня просьбочка. Очень большая.
     Мита подняла длинное немягкое лицо. Такое вот нескладное лицо досталось
девушке  от рождения, и никто потом до сорока лет не тянулся его поцеловать,
ладонью погладить,  и  все  ласковое,  что  могло  его  оживить,  так  и  не
выразилось никогда. Стала Мита -- рабочая лошадка.
     -- Какая?
     -- Мне выписываться завтра.
     --  Очень рада  за  вас! --  Она  добрая была  Мита,  только по-первому
взгляду сердитая.
     -- Не в том дело. Мне надо за день в городе сделать много, вечером же и
уехать.  А одежку со  склада очень поздно  приносят.  Как  бы,  Миточка, так
сделать: принести мои вещи  сегодня, засунуть их  куда-нибудь, а  я утром бы
рано-рано переоделся и ушел.
     -- Вообще нельзя,-- вздохнула Мита.-- Низамутдин если узнает...
     -- Да не узнает! Я понимаю,  что это -- нарушение,  но ведь, Миточка --
только в нарушениях человек и живет!
     -- А вдруг вас завтра не выпишут?
     -- Вера Корнильевна точно сказала.
     -- Все-таки надо от нее знать.
     -- Ладно, я к ней сейчас схожу.
     -- Да вы новость-то знаете?
     -- Нет, а что?
     -- Говорят, нас всех к  концу года распустят! Просто упорно говорят! --
некрасивое лицо ее сразу помилело, как только она заговорила об этом слухе.
     -- А кого -нас? Вас?
     То есть, значило -- спецпереселенцев, нации.
     --  Да  вроде и нас, и вас! Вы не верите?  --  с опаской ждала она  его
мнения.
     Олег почесал темя, искривился, глаз один совсем зажал:
     -- М-может быть. Вообще-то -- не исключено. Но сколько я этих параш уже
пережил -- уши не выдерживают.
     --  Но  теперь очень точно, очень точно  говорят! --  Ей  так  хотелось
верить, ей нельзя было отказать!
     Олег заложил нижнюю губу  за верхнюю, размышляя. Конечно, что-то зрело.
Верховный Суд полетел. Только медленно  слишком, за  месяц -больше ничего, и
опять не  верилось.  Слишком медленна история  для  нашей  жизни, для нашего
сердца.
     -- Ну,  дай Бог,-- сказал  он,  больше для нее.--  И что  ж  вы  тогда?
Уедете?
     -- Не знааю,--  почти без голоса выговорила  Мита,  расставив  пальцы с
крупными ногтями по надоевшим истрепанным карточкам.
     -- Вы ведь -- из-под Сальска?
     -- Да.
     -- Ну, разве там лучше?
     -- Сво-бо-да,-- прошептала она.
     А верней-то всего -- в своем краю надеялась она еще замуж выйти?
     Отправился Олег искать Веру Корнильевну. Не сразу  ему это удалось:  то
она была в рентгенкабинете, то у хирургов. Наконец он увидел, как она шла со
Львом Леонидовичем по коридору -- и стал их нагонять.
     --  Вера  Корнильевна! Нельзя  вас  на  одну  минуточку?  Приятно  было
обращаться к ней, говорить  что-нибудь специально для нее, и он замечал, что
голос его к ней был не тот, что ко всем.
     Она обернулась. Инерция  занятости  так  ясно выражалась в  наклоне  ее
корпуса, в положении  рук, в озабоченности лица. Но тут  же с неизменным  ко
всем вниманием она и задержалась.
     -- Да?..
     И не добавила "Костоглотов". Только в третьем  лице, врачам и  сестрам,
она теперь называла его так. А прямо -- никак.
     -- Вера Корнильевна, у меня к вам просьба большая... Вы не  можете Мите
сказать, что я точно завтра выписываюсь?
     -- А зачем?
     --  Очень  нужно. Видите, мне  завтра же  вечером  надо уехать,  а  для
этого...
     -- Лева, ладно,  ты  иди! Я сейчас тоже приду. И Лев  Леонидович пошел,
покачиваясь и сутулясь,  с руками, упертыми в  передние карманы халата, и со
спиной, распирающей завязки. А Вера Корнильевна сказала Олегу:
     -- Зайдемте ко мне.
     И пошла перед ним. Легкая. Легко-сочлененная.
     Она завела  его в  аппаратную,  где когда-то он  так долго препирался с
Донцовой. И за тот же плохо строганный стол села, и ему показала туда же. Но
он остался стоять.
     А больше -- никого  не было в комнате. Проходило  солнце сюда наклонным
золотым столбом с  пляшущими пылинками, и  еще отражалось  от никелированных
частей аппаратов. Было ярко, хоть жмурься, и весело.
     -- А если я вас завтра не успею выписать?  Вы знаете, ведь надо  писать
эпикриз.
     Он не  мог  понять:  она совершенно  служебно говорила  или немножко  с
плутоватостью.
     -- Ипи-что?
     --  Эпикриз -- это вывод  изо всего  лечения. Пока не готов эпикриз  --
выписывать нельзя.
     Сколько громоздилось дел на этих маленьких плечах! --  везде ее ждали и
звали, а тут еще он оторвал, а тут еще писать эпикриз.
     Но   она  сидела  --  и   светилась.  Не  одна  она,  не  только   этим
благоприязненным,   даже  ласковым  взглядом  --  а  отраженный  яркий  свет
охватывал ее фигурку рассеянными веерами.
     -- Вы что же, хотите сразу уехать?
     --  Не  то что хочу,  я  бы с  удовольствием  и  остался.  Да негде мне
ночевать. На вокзале не хочу больше.
     -- Да, ведь вам в гостинице нельзя,-- кивала она. И нахмурилась: -- Вот
беда:  эта нянечка,  у  которой  всегда  больные останавливаются,  сейчас не
работает. Что же  придумать?..-- тянула  она,  потрепала верхнюю губу нижним
рядком  зубов  и  рисовала  на бумаге  какой-то  кренделек.--  Вы  знаете...
собственно... вы вполне могли бы остановиться... у меня.
     Что?? Она это сказала? Ему не послышалось? Как бы это повторить?
     Ее щеки  порозовели  явно.  И  все  так  же она  избегала взглянуть.  А
говорила совсем просто,  как если б это будничное было дело -- чтобы больной
шел ночевать к врачу:
     -- Как раз  завтра у меня  такой день необычный: я буду утром в клинике
только часа два, а потом весь день  дома, а с обеда  опять уйду... Мне очень
удобно будет у знакомых переночевать...
     И -- посмотрела! Рдели  щеки, глаза  же  были светлы, безгрешны.  Он --
верно ли понял? Он -- достоин ли того, что ему предложено?
     А Олег просто  не  умел понять.  Разве можно понять,  когда женщина так
говорит?..  Это может  быть и очень много, и гораздо меньше. Но он не думал,
некогда было думать: она смотрела так благородно и ждала.
     -- Спа-сибо,-- выговорил он.-- Это... конечно, замечательно.-- Он забыл
совсем, как  учили  его сто  лет назад, еще в  детстве,  держаться галантно,
отвечать учтиво.-- Это -- очень хорошо... Но как же я могу вас лишить... Мне
совестно.
     --  Вы не беспокойтесь,-- с уверительной улыбкой говорила Вега.-- Нужно
будет на  два-три дня --  мы  что-нибудь придумаем  тоже.  Ведь вам же жалко
уезжать из города?
     -- Да жалко  конечно... Да! Тогда  только  справку  о выписке  придется
писать не завтрашним днем, а послезавтрашним! А то  комендатура меня потянет
-- почему я не уезжаю. Еще опять посадят.
     --  Ну,  хорошо,  хорошо,  будем  мухлевать.  Значит,  Мите сказать  --
сегодня, выписать -- завтра, а в справке  написать  -- послезавтра? Какой вы
сложный человек.
     Но глаза ее не ломило от сложности, они смеялись.
     --  Я ли сложный.  Вера  Корнильевна! Система сложная! Мне и справок-то
нужно не как всем людям по одной, а -- две.
     -- Зачем?
     -- Одну комендатура заберет в оправдание поездки, а вторая -- мне.
     (Комендатуре-то он, может, еще и не отдаст, будет кричать, что одна, но
-- запас надо иметь? Зря он муку принимал из-за справочки?..)
     -- И еще  третья -- для вокзала.-- На листике  она  записала  несколько
слов.-- Так вот мой адрес. Объяснить, как пройти?
     -- Найду-у, Вера Корнильевна!
     (Нет, серьезно она думала..? Она приглашала его по-настоящему?..)
     --  И...--  еще   несколько  уже  готовых  продолговатых  листиков  она
приложила  к   адресу.--  Вот  те   рецепты,   о  которых  говорила  Людмила
Афанасьевна. Несколько одинаковых, чтоб рассредоточить дозу.
     Те рецепты. Те!
     Она сказала как о незначащем.  Так, маленькое добавление  к адресу. Она
умудрилась, два месяца его леча, ни разу об этом не поговорить.
     Вот это и был, наверно, такт.
     Она уже встала. Она уже к двери шла.
     Служба ждала ее. Лева ждал...
     И вдруг в рассеянных веерах света, забившего всю комнату, он увидел ее,
беленькую,  легонькую, переуженную в поясе, как первый раз только  сейчас --
такую понимающую, дружественную и  -- необходимую!  Как  первый  раз  только
сейчас!
     И ему весело стало, и откровенно очень. Он спросил:
     -- Вера Корнильевна! А за что вы на меня так долго сердились?
     Из светового охвата она смотрела с улыбкой, почему-то мудрой:
     -- А разве вы ни в чем не были виноваты?
     -- Нет.
     -- Ни в чем?
     -- Ни в чем!
     -- Вспомните хорошо.
     -- Не могу вспомнить. Ну, хоть намекните!
     -- Надо идти...
     Ключ у нее был в руке. Надо было дверь запирать. И уходить.
     А так было с ней хорошо! -- хоть сутки стой.
     Она уходила по коридору, маленькая, а он стоял и смотрел вслед.
     И сразу опять пошел гулять. Весна разгоралась -- надышаться нельзя. Два
часа бестолково ходил, набирал,  набирал воздуха, тепла.  Уже жалко ему было
покидать и  этот  сквер, где он  был пленником. Жалко было,  что  не при нем
расцветут японские  акации,  не  при  нем  распустятся первые поздние листья
дуба.
     Что-то и тошноты он сегодня не испытывал,  и не испытывал слабости. Ему
вполне бы  с  охоткой  покопать сейчас  земличку. Чего-то  хотелось, чего-то
хотелось -- он сам не знал.  Он заметил, что большой палец сам прокатывается
по указательному, прося папиросу. Ну нет, хоть во сне снись -- бросил, все!
     Находившись, он пошел к Мите. Мита  --  молодец: сумка  Олега уже  была
получена  и спрятана  в ванной,  а ключ  от ванной  будет  у старой нянечки,
которая заступит дежурить с  вечера. А к концу  рабочего  дня надо  пойти  в
амбулаторию, получить все справки.
     Его выписка из больницы принимала очертания неотвратимые.
     Не последний раз, но из последних он поднялся по лестнице.
     И наверху встретил Зою.
     -- Ну, как делишки, Олег? -- спросила Зоя непринужденно.
     Она  удивительно  неподдельно, совсем в простоте усвоила  этот  простой
тон.  Как будто  не было между ними никогда ничего: ни ласковых прозвищ,  ни
танца из "Бродяги", ни кислородного баллона.
     И, пожалуй,  она была права. А что ж  -- все время напоминать? помнить?
дуться?
     С какого-то ее вечернего дежурства он не пошел около нее околачиваться,
а лег спать. С какого-то вечера она как ни в чем не бывало пришла к нему  со
шприцем,  он  отвернулся и  дал  ей колоть. И то, что  нарастало между ними,
такое  тугое,  напряженное,  как  кислородная  подушка,  которую  они  несли
когда-то между собой -- вдруг стало тихо опадать. И превратилось  в ничто. И
осталось -- дружеское приветствие:
     -- Ну, как делишки, Олег?
     Он оперся о стол ровными длинными руками, свесил черную лохму:
     --  Лейкоцитов  две  тысячи восемьсот. Рентгена  второй  день не  дают.
Завтра выписываюсь.
     -- Уже завтра? -- порхнула она золотенькими ресницами.-- Ну, счастливо!
Поздравляю!
     -- Да есть ли с чем?..
     -- Вы неблагодарный! -- покачала Зоя головой.--  Ну-ка вспомните хорошо
ваш первый день здесь, на площадке! Вы -- думали жить больше недели?
     Тоже правда.
     Да нет, она славная девченка, Зойка: веселая, работящая, искренняя, что
думает --  то и говорит. Е