т  книги,  которые того не заслуживают. Например --  "Гаргантюа  и
Пантагрюэль". Не читавши, думаешь -- это  что-то  грандиозное. А прочтешь --
одна похабщина, потерянное время.
     -- Эротический момент  есть и у современных авторов.  Он  не  лишний,--
строго возразила Авиета.-- В сочетании и с самой передовой идейностью.
     -- Лишний,-- уверенно отвел Вадим.-- Не для того  печатное слово, чтобы
щекотать страсти. Возбуждающее в аптеках продают.
     И,  не  глядя больше  на  бордовой  свитер,  не  ожидая,  что  она  его
переубедит, опустил голову в книгу.
     Авиету всегда огорчало, когда людские мысли не делились  на  две четких
группы  верных   и  неверных  доводов,  а  расползались,   расползались   по
неожиданным  оттенкам, вносящим только идейную путаницу, и вот, как  сейчас,
нельзя было понять: что ж этот молодой человек -- за нее или против? спорить
с ним или оставить так?
     Она оставила так, и докончила опять Демке:
     -- Так вот,  мальчик, пойми. Описывать то, что е с т ь, гораздо  легче,
чем описывать  то,  чего нет, но ты знаешь,  что  оно б у д е т.  То, что мы
видим  простыми глазами сегодня -- это  не обязательно правда. Правда -- то,
что д о л ж н о  б ы т ь, что будет  завтра. Наше чудесное "завтра"  и нужно
описывать!..
     -- А что ж будут завтра описывать? -- морщил лоб туповатый мальчишка.
     --  Завтра?..  Ну, а завтра  будут  описывать  послезавтра.  Авиета уже
поднялась  и  стояла  в  проходе  -- крепкая, ладная,  здоровая  русаковская
порода.  Павел  Николаевич  с   удовольствием  послушал  и  всю  ее  лекцию,
прочтенную Демке.
     Уже  поцеловав  отца,  Алла  еще  теперь  бодро  подняла  расставленную
пятерню:
     -- Ну,  отец, борись за здоровье! Борись, лечись,  сбрасывай опухоль- и
н и  о  ч е м не беспокойся! Все-все-все будет отлично!



     ЧАСТЬ ВТОРАЯ


22

     3 марта 1955
     Дорогие  Елена  Александровна  и Николай  Иваныч!  Вот  вам  загадочная
картинка,  что это и где?  На  окнах  -- решетки (правда,  только на  первом
этаже, от  воров, и фигурные -- как  лучи из одного  угла, да и  намордников
нет). В комнатах -- койки с постельными принадлежностями. На каждой койке --
перепуганный  человечек. С  утра -- пайка, сахар, чай (нарушение в том,  что
еще и  завтрак). Утром -- угрюмое молчание, никто ни с кем разговаривать  не
хочет, зато вечерами -- гул и оживленное общее обсуждение. Споры об открытии
и  закрытии  форточек,  и  кому  ждать  лучшего, и кому  худшего, и  сколько
кирпичей в Самаркандской  мечети. Днем "дергают"  поодиночке -- на беседы  с
должностными лицами, на процедуры, на  свидания  с  родственниками. Шахматы,
книги.  Приносят и  передачи,  получившие  --  гужуются с  ними.  Выписывают
кой-кому и дополнительное,  правда  -- не стукачам (уверенно говорю,  потому
что сам получаю).  Иногда производят шмоны, отнимают личные вещи, приходится
утаивать  их  и  бороться  за право  прогулки. Баня  -- крупнейшее событие и
одновременно бедствие: будет ли тепло? хватит ли воды? какое белье получишь?
Нет смешней, когда приводят новичка, и он начинает задавать наивные вопросы,
еще не представляя, что его ждет...
     Ну, догадались?.. Вы, конечно, укажете, что я заврался: для пересыльной
тюрьмы -- откуда  постельные  принадлежности? а для следственной  -- где  же
ночные допросы? Предполагая, что  это письмо будут проверять на уш-терекской
почте, уж я не вхожу в иные аналогии.
     Вот  такого житья-бытья  в раковом корпусе  я  отбыл  уже пять  недель.
Минутами кажется, что опять вернулся в прежнюю  жизнь, и нет ей конца. Самое
томительное  то,  что  сижу --  без  срока, до особого распоряжения.  (А  от
комендатуры разрешение только ведь на три недели, формально я уже просрочил,
и могли  бы  меня  судить как  за побег.) Ничего не  говорят, когда выпишут,
ничего не обещают. Они по  лечебной инструкции должны,  очевидно,  выжать из
больного все, что выжимается, и отпустят только когда кровь уже будет совсем
"не держать".
     И  вот  результаты: то лучшее,  как вы его в прошлом письме  назвали --
"эвфорическое" состояние,  которое было у  меня  после двух  недель лечения,
когда я просто  радостно возвращался к  жизни -- все ушло, ни  следа.  Очень
жалею,  что  не настоял  тогда  выписаться.  Все  полезное  в  моем  лечении
кончилось, началось одно вредное.
     Глушат меня  рентгеном по  два сеанса  в  день, каждый двадцать  минут,
триста "эр" -- и хотя я давно забыл боли, с которыми уезжал из Уш-Терека, но
узнал  рентгеновскую  тошноту   (а  может  быть  и  от   уколов,   тут   все
складывается). Вот разберет грудь-и  часами! Курить, конечно, бросил -- само
бросилось.  И такое противное состояние  --  не могу гулять, не могу сидеть,
одно  только  хорошее  положение  выискал  (в нем и  пишу вам сейчас, оттого
карандашом и не очень ровно): без подушки, навзничь, ноги чуть приподнять, а
голову даже  чуть  свесить  с койки.  Когда  зовут на  сеанс,  то,  входя  в
аппаратную,  где "рентгеновский" запах густой, просто  боишься извергнуться.
Еще  от  этой тошноты помогают  соленые огурцы и  квашеная капуста, но ни  в
больнице,  ни в мед-городке их конечно не  достать,  а из  ворот больных  не
выпускают.  Пусть,  мол,  вам  родные  приносят.  Родные!..  Наши  родные  в
красноярской тайге  на четвереньках бегают, известно!  Что остается  бедному
арестанту? Надеваю  сапоги, перепоясываю халат армейским ремнем  и крадусь к
такому месту, где стена мед-городка полуразрушена. Там перебираюсь, перехожу
железную дорогу -- и через пять минут на  базаре. Ни на прибазарных улочках,
ни на самом  базаре  мой вид ни  у кого не вызывает удивления или  смеха.  Я
усматриваю в этом духовное  здоровье нашего народа, который ко всему привык.
По базару хожу и хмуро  торгуюсь, как только зэки, наверно, умеют (на жирную
бело-желтую  курицу   прогундосить:   "и   сколько   ж,  тетка,   за   этого
туберкулезного цыпленка просишь?"). Какие у меня рублики? а достались как?..
Говорил мой дед: копейка рубль бережет, а рубль -- голову. Умный был у  меня
дед.
     Только огурцами  и спасаюсь, ничего есть не  хочется.  Голова  тяжелая,
один  раз  кружилась  здорово. Ну, правда, и опухоли половины не стало, края
мягкие, сам ее прощупываю  с трудом. А кровь  тем временем разрушается, поят
меня специальными лекарствами, которые должны повысить лейкоциты (а что-то ж
и испортить!) и хотят "для  провокации лейкоцитоза" (так у них и называется,
во  язычок!) делать мне... молочные  уколы! Ну  чистое же  варварство! Да вы
поднесите мне кружечку парного так! Ни за что не дамся колоть.
     А еще грозятся кровь  переливать.  Тоже отбиваюсь.  Что меня спасает --
группа крови у меня первая, редко привозят.
     Вообще, с заведующей лучевым отделением у меня отношения натянутые, что
ни встреча -- то спор. Крутая очень женщина.  Последний раз стали щупать мне
грудь и уверять,  что "нет реакции  на  синэстрол", что  я  избегаю  уколов,
обманываю ее. Я натурально возмутился (а на самом деле, конечно, обманываю).

     А вот с лечащим  врачом  мне  труднее  твердость проявить  -- и почему?
Потому  что  она  мягкая  очень.  (Вы,  Николай  Иваныч,  начали  мне как-то
объяснять, откуда это  выражение -- "мягкое  слово  кость ломит". Напомните,
пожалуйста!) Она не только никогда  не прикрикнет,  но и  бровей-то схмурить
как  следует  не   умеет.   Что-нибудь  против  моей  воли  назначает  --  и
потупляется. И  я почему-то уступаю. Да  некоторые детали нам с ней и трудно
обсуждать:  она еще  молодая, моложе меня, как-то неловко спросить до конца.
Кстати, и миловидная очень.
     Да  и  школярство в  ней  сидит,  она  тоже  непрошибаемо  верит  в  их
установленные методы лечения, и я не могу заставить  ее усумниться.  Вообще,
никто  не снисходит до обсуждения этих методов со мной, никто не хочет взять
меня в  разумные  союзники. Мне приходится вслушиваться в  разговоры врачей,
догадываться, дополнять несказанное, добывать медицинские книги -- и вот так
выяснять для себя обстановку.
     И  все равно трудно решить: как же мне  быть? как поступить  правильно?
Вот  щупают  часто  над  ключицами,   а  насколько  это  вероятно,  что  там
обнаружатся метастазы?  Для чего  они  простреливают меня  этими тысячами  и
тысячами  рентгеновских единиц? -- действительно  ли  чтоб опухоль не начала
снова расти? или  на всякий  случай, с пятикратным и  десятикратным  запасом
прочности,  как  строятся мосты?  или  только  в  исполнение  бесчувственной
инструкции,  отойти  от которой они не могут, иначе  лишатся работы? Но я-то
мог  бы  и  отойти! Я-то мог бы и  разорвать этот  круг, только  скажите мне
истину!.. -- не говорят.
     Да я б разругался с ними и уехал давно -- но тогда я теряю
     с п р а в о ч к у от них -- Богиню Справку! -- а она ой-ой-ой как нужна
ссыльному! Может быть завтра комендант или опер захотят заслать  меня еще на
триста  километров  в  пустыню  дальше  -- а  справочкой-то я  и  зацеплюсь:
нуждается   в   постоянном  наблюдении,  лечении,--  извините,   пожалуйста,
гражданин  начальник!  Как  старому  арестанту  отказываться  от медицинской
справки? -- немыслимо!
     И значит  --  опять  хитрить,  прикидываться,  обманывать, тянуть  -- и
надоело же за целую жизнь!..  (Кстати, от слишком большой хитрости устаем мы
и  ошибаемся. Сам же я все и  накликал  письмом омской  лаборантки,  которое
просил вас прислать. Отдал --  схватили его, подшили в историю болезни,  и с
опозданием  я понял, что на  этом меня обманули: теперь они  с  уверенностью
дают  гормонотерапию,  а то бы,  может,  сомневались.) Справочку,  справочку
получить -- и оторваться отсюда по-хорошему, не ссорясь.
     А вернусь  в Уш-Терек,  и чтоб  опухоль никуда  метастазов не кинула --
прибью  ее еще  иссык-кульским корешком.  Что-то  есть благородное в лечении
сильным ядом: яд не притворяется невинным лекарством, он так и говорит: я --
яд! берегись! или -- или! И мы знаем, на что идем.
     Ведь не прошу же я  долгой жизни! -- и что загадывать вдаль?.. То я жил
все время под конвоем, то я жил все время под болями,--  теперь я  хочу
немножечко прожить  и без конвоя, и без болей, одновременно  без  того и без
другого  --  и  вот  предел  моих  мечтаний.  Не  прошу  ни  Ленинграда,  ни
Рио-де-Жанейро, хочу  в нашу заглушь,  в наш  скромный Уш-Терек. Скоро лето,
хочу это лето спать  под звездами на топчане, так чтоб ночью проснуться -- и
по развороту Лебедя  и Пегаса знать, который час.  Только  вот это одно лето
пожить так, чтобы видеть звезды, чтоб  не засвечивали  их зонные фонари -- а
после мог  бы я  и совсем не просыпаться. Да, и еще  хочу, Николай Иваныч, с
вами (и с Жуком, разумеется, и с Тобиком), когда  будет спадать жара, ходить
степною тропочкой на Чу и там, где глубже, где воды выше колена, садиться на
песчаное дно,  ноги по течению,  и  долго-долго так  сидеть,  неподвижностью
соревноваться с цаплей на том берегу.
     Наша Чу не дотягивает ни до какого моря, ни озера, ни до какой  большой
воды. Река, кончающая жизнь в  песках! Река, никуда не впадающая, все лучшие
воды и лучшие силы  раздарившая так, по пути и случайно,-- друзья! разве это
не образ наших арестантских жизней, которым ничего  не дано сделать, суждено
бесславно заглохнуть,--  и  все лучшее наше -- это один плес, где  мы еще не
высохли, и вся память о нас -- в двух ладоньках водица, то,  что протягивали
мы друг другу встречей, беседой, помощью.
     Река, впадающая в пески!.. Но и этого последнего плеса врачи хотят меня
лишить. По какому-то праву  (им не приходит в голову спросить себя  о праве)
они  без меня  и  за  меня  решаются  на  страшное  лечение  --  такое,  как
гормонотерапия.  Это  же  -- кусок  раскаленного  железа,  которое  подносят
однажды --  и делают калекой  на  всю жизнь. И  так это буднично  выглядит в
будничном быте клиники!
     Я  и  раньше  давно задумывался, а  сейчас особенно, над  тем:  какова,
все-таки,  верхняя цена  жизни?  Сколько  можно  за нее  платить, а  сколько
нельзя? Как в школах сейчас учат: "Самое дорогое  у  человека --  это жизнь,
она дается один раз." И значит -- любой ценой цепляйся за жизнь... Многим из
нас  лагерь помог  установить,  что  предательство, что  губленье  хороших и
беспомощных людей -- цена слишком высокая, того наша жизнь не стоит. Ну,  об
угодничестве,  лести, лжи -- лагерные голоса разделялись, говорили, что цена
эта -- сносная, да может так и есть.
     Ну,  а вот  такая цена: за сохранение  жизни  заплатить  всем  тем, что
придает ей  же краски, запахи и  волнение?  Получить жизнь  с  пищеварением,
дыханием,  мускульной  и  мозговой  деятельностью  -- и  все. Стать  ходячей
схемой. Такая цена --  не  слишком ли заломлена? Не насмешка ли она? Платить
ли?  После семи лет  армии и семи  лет  лагеря  --  дважды семи  лет, дважды
сказочного или дважды библейского срока -- и лишиться способности вызнавать,
где мужчина, где женщина -- эта цена не лихо ли запрошена?
     Вашим  последним  письмом  (дошло   быстро,  за  пять  дней)   вы  меня
взбудоражили: что? у нас в районе -- и геодезическая экспедиция?
     Это что б за радость  была -- стать у  теодолита! хоть годик поработать
как человек! Да  возьмут ли меня? Ведь обязательно пересекать  комендантские
границы и  вообще  это все -- трижды секретно, без этого не бывает,  а я  --
человек запачканный. "Мост Ватерлоо" и "Рим --  открытый город", которые  вы
хвалите, мне теперь уже не повидать:  в  Уш-Тереке второй раз  не покажут, а
здесь, чтобы пойти в кино, надо после выписки из больницы где-то ночевать, а
где же? Да еще и не ползком ли я буду выписываться?
     Вы   предлагаете  подбросить  мне  деньжишек.   Спасибо.  Сперва  хотел
отказаться: всю жизнь избегал  (и избег)  быть  в долгах.  Но  вспомнил, что
смерть моя  будет не совсем безнаследная:  бараний уш-терекский полушубок --
это ж все-таки вещь! А  двухметровое черное сукно в службе одеяла? А перяная
подушка, подарок Мельничуков? А три ящика, сбитых в кровать? А две кастрюли?
Кружка лагерная?  Ложка? Да  ведро  же? Остаток  саксаула!  Топор!  Наконец,
керосиновая лампа! Я просто был опрометчив, что не написал завещания.
     Итак,  буду  вам  благодарен,  если  пришлете  мне  полторы  сотни  (не
больше!).  Ваш  заказ  --  поискать  марганцовки, соды  и корицы  -- принял.
Думайте и пишите: что еще? Может быть, все-таки, облегченный утюг? Я припру,
вы не стесняйтесь.
     По   вашей,   Николай   Иванович,  метеосводке  вижу,  что  у  вас  еще
холодновато,  снег не сошел. А здесь такая  весна,  что  даже  неприлично  и
непонятно.
     Кстати,  о  метео.  Увидите Инну Штрем  -- передайте ей от  меня  очень
большой привет. Скажите, что я о ней часто здесь...
     А может быть -- и не надо...
     Ноют какие-то неясные чувства, сам  я  не  знаю:  чего хочу? Чего право
имею хотеть?
     Но  когда  вспоминаю  утешительницу нашу,  великую  поговорку: "было  ж
хуже!"  -- приободряюсь  сразу. Кому-кому, но не нам голову ронять!  Так еще
побарахтаемся!
     Елена Александровна  замечает, что за два вечера написала десять писем.
И  я подумал: кто  теперь так помнит дальних  и  отдает им вечер за вечером?
Оттого  и  приятно писать вам долгие  письма, что знаешь, как вы прочтете их
вслух, и еще перечтете, и еще по фразам переберете и ответите на все.
     Так будьте все так же благополучны и светлы, друзья мои!
     Ваш Олег




23

     Пятого марта  на дворе выдался день мутный, с холодным мелким дождиком,
а  в  палате --  пестрый, сменный: спускался в хирургическое Демка, накануне
подписавший согласие на операцию, и подкинули двоих новичков.
     Первый  новичок как раз  и занял Демкину койку -- в углу,  у двери. Это
был  высокий  человек,  но  очень  сутулый,  с  непрямою  спиной,  с  лицом,
изношенным до старости. Глаза его  были до того отечные, нижние веки до того
опущены, что овал, как у всех людей, превратился у него в круг -- и на  этом
круге  белок  выказывал нездоровую  краснину,  а  светло-табачное,  радужное
кольцо  выглядело тоже  крупней обычного  из-за  оттянутых нижних век. Этими
большими  круглыми  глазами  старик  будто  разглядывал  всех  с  неприятным
постоянным вниманием.
     Демка последнюю неделю  был уже  не  свой:  ломило и дергало  его  ногу
неутишно, он не мог уже спать, не мог ничем заниматься и еле крепился, чтобы
не вскрикивать,  соседям не досаждать.  И  так  его  доняло,  что  нога  уже
перестала ему казаться драгоценной для жизни, а проклятой обузой, от которой
избавиться бы полегче да поскорей. И  операция, месяц назад представлявшаяся
ему концом жизни, теперь выглядела спасением.
     Но хотя со всеми  в палате пересоветовался Демка,  прежде чем поставить
подпись согласия, он еще и сегодня, скрутив  узелок и прощаясь, наводил так,
чтоб его успокаивали и убеждали. И Вадиму пришлось повторить уже говоренное:
что  счастлив  Демка, что  может  так отделаться  легко;  что  он,  Вадим, с
удовольствием бы с ним поменялся.
     А Демка еще находил возражения:
     -- Кость-то  --  пилой пилят.  Просто пилят,  как бревно. Говорят,  под
любым наркозом слышно.
     Но Вадим не умел и не любил долго утешать:
     -- Ну что ж, не ты первый. Выносят другие -- и ты вынесешь. В этом, как
во  всем,  он был справедлив и  ровен:  он  и себе  утешения не просил  и не
потерпел бы. Во всяком утешении уже было что-то мяклое, религиозное.
     Был Вадим такой  же собранный, гордый и вежливый,  как  и в первые  дни
здесь,  только  горную  смуглость  его  стало  сгонять  желтизной,  да  чаще
вздрагивали губы от боли  и  подергивало лоб от  нетерпения, от  недоумения.
Пока он только говорил, что обречен жить восемь месяцев, а еще ездил верхом,
летал в Москву,  встречался с  Черегородцевым,--он на  самом деле еще уверен
был,  что  выскочит.  Но вот уже месяц он лежал здесь  -- один месяц из  тех
восьми, и уже, может быть,  не первый, а третий или четвертый из восьми. И с
каждым  днем становилось больней ходить -- уже трудно было  мечтать сесть на
коня и ехать в поле. Болело уже и в паху. Три  книги из привезенных шести он
прочел,  но меньше  стало  уверенности, что найти руды по водам --  это одно
единственное нужное,  и  оттого  не  так уже  пристально  он читал,  не
столько ставил вопросительных и восклицательных  знаков. Всегда считал Вадим
лучшей характеристикой жизни, если не хватает дня, так занят. Но  вот что-то
стало ему дня хватать и  даже оставаться, а не хватало -- жизни. Обвисла его
струнная  способность к занятиям. По утрам уже  не  так часто он просыпался,
чтоб заниматься в тишине, а  иногда и просто  лежал, укрывшись с  головой, и
наплывало на  него,  что  может  быть поддаться да и кончить  -- легче,  чем
бороться. Нелепо  и жутко становилось  ему от здешнего ничтожного окружения,
от  дурацких  разговоров,   и   разрывая  лощеную  выдержку,  ему   хотелось
по-звериному взвыть на капкан: "ну, довольно шутить, отпусти ногу-то!"
     Мать Вадима в  четырех высоких приемных не добилась коллоидного золота.
Она привезла из России чагу,  договорилась тут с санитаркой, чтоб та  носила
ему  банки  настоя  через день,  сама  же опять  улетела в  Москву: в  новые
приемные, все за тем же золотом. Она не могла примириться, что радиоактивное
золото где-то есть, а у сына метастазы будут просачиваться через пах.
     Подошел  Демка  и к Костоглотову сказать последнее  слово или  услышать
последнее.  Костоглотов  лежал наискось на  своей  кровати,  ноги  подняв на
перильца, а голову свесив с матраса в  проход. Так, перевернутый для Демки и
сам его видя перевернутым,  он протянул руку и тихо напутствовал (ему трудно
стало говорить громко, отдавалось что-то под легкими).
     --  Не  дрефь,  Демка.  Лев  Леонидович  приехал,  я  видел.  Он быстро
отхватит.
     -- Ну? -- прояснел Демка.-- Ты сам видел?
     -- Сам.
     -- Вот хорошо бы!.. Вот хорошо, что я дотянул!
     Да, стоило  появиться в  коридорах  клиники  этому  верз