е стыдясь перед  собой.
Он с детства не плакал, он забыл, как это  -- плакать, а  еще больше, совсем
забыл он, что слезы,  оказывается, помогают.  Они не отодвигали  от  него ни
одной из опасностей  и бед -- ни раковой смерти, ни судебного разбора старых
дел, ни предстоящего  укола и нового бреда, и все же они как будто поднимали
его на какую-то ступеньку от этих опасностей. Ему будто светлей становилось.
     А  еще он -- ослаб  очень, ворочался мало, нехотя ел. Очень ослаб  -- и
даже приятное  что-то находил в  этом состоянии,  но  худое приятное: как  у
замерзающего не бывает сил шевелиться. И как будто параличом взяло или ватой
глухой обложило  его всегдашнюю  гражданскую горячность -- не мириться  ни с
чем уродливым и неправильным вокруг. Вчера Оглоед с усмешечкой врал про себя
главврачу,  что  он  --  целинник, и  Павлу  Николаевичу  стоило только  рот
раскрыть, два слова сказать -- и уже б Оглоеда в помине тут не было.
     А он --  ничего не  сказал, промолчал. Это было с гражданственной точки
зрения  нечестно,  его  долг  был  -- разоблачить  ложь.  Но почему-то Павел
Николаевич не сказал. И не потому, что не хватило дыхательных сил выговорить
или бы он боялся мести Оглоеда  -- нет. А даже как-то и не хотелось говорить
-- как будто не все, что делалось в палате, уже  касалось Павла Николаевича.
Даже было такое странное чувство, что  этот крикун и грубиян, то не дававший
свет тушить, то по произволу открывавший форточку, то лезший первый схватить
нетроганную чистую газету,  в  конце  концов  взрослый  человек,  имеет свою
судьбу, может не очень счастливую, и пусть живет как хочет.
     А  сегодня  Оглоед  еще   отличился.   Пришла   лаборантка   составлять
избирательные  списки  (их  тут  тоже готовили  к  выборам) и  у всех  брала
паспорта, и все давали их или  колхозные справки, а у Костоглотова ничего не
оказалось.  Лаборантка  естественно  удивилась  и  требовала  паспорта,  так
Костоглотов  завелся  шуметь;    что надо мол  знать  Политграмоту, что
разные есть виды ссыльных, и  пусть она звонит  по  такому-то телефону, а  у
него  мол  избирательное  право  есть,  но в крайнем  случае он  может  и не
голосовать.
     Вот какой мутный  и испорченный человек оказался сосед по койке,  верно
чувствовало  сердце  Павла  Николаевича!   Но  теперь  вместо  того,   чтобы
ужаснуться, в  какой  вертеп он  здесь  попал,  среди  кого  лежал,  Русанов
поддался  заливающему  безразличию:  пусть Костоглотов; пусть Федерау; пусть
Сибгатов. Пусть они  все вылечиваются,  пусть живут  --  только  б  и  Павлу
Николаевичу остаться в живых.
     Маячил ему капюшон простыни.
     Пусть  они  живут,  и  Павел  Николаевич  не будет  их  расспрашивать и
проверять.  Но  чтоб  они  его тоже  не  расспрашивали.  Чтоб  никто не  лез
ковыряться   в  старом  прошлом.  Что  было  --  то  было,   оно  кануло,  и
несправедливо теперь выискивать, кто в чем ошибся восемнадцать лет назад.
     Из вестибюля послышался резкий  голос  санитарки  Нэлли,  один такой во
всей клинике. Это она без всякого  даже крика  спрашивала кого-то  метров за
двадцать:
     -- Слушай, а лакированные эти почем стоют?
     Что ответила другая -- не было слышно, а опять Нэлля:
     -- Э-э-эх,  мне бы  в таких  пойти  --  вот бы хахали  табунились!  Та,
вторая, возразила что-то, и Нэлля согласилась отчасти:
     --  Ой,  да! Я когда капроны  первый раз натянула --  души  не было.  А
Сергей  бросил спичку  и  сразу прожег, сволочь!  Тут она вошла  в палату со
щеткой и спросила:
     -- Ну,  мальчики,  вчера, говорят,  скребли-мыли, так сегодня слегка?..
Да! Новость! -- вспомнила она и, показывая на Федерау, объявила радостно: --
Вот этот-то ваш накрылся! Дуба врезал!
     Генрих Якобович уж какой был выдержанный, а повел плечами, ему стало не
по себе.
     Не поняли Нэллю, и она дояснила:
     --  Ну, конопатый-то!  Ну,  обмотанный! Вчера на вокзале. Около  кассы.
Теперь на вскрытие привезли.
     -- Боже  мой!  -- нашел силы выговорить Русанов.-- Как у вас не хватает
тактичности, товарищ санитарка! Зачем же распространять мрачные известия?
     В палате задумались. Много говорил Ефрем о смерти и казался обреченным,
это верно.  Поперек вот этого прохода останавливался и убеждал  всех,  цедя:
"Так что си-ки-верное наше дело!.."
     Но все-таки последнего шага Ефрема они не видели и, уехав, он оставался
у них в памяти живым. А теперь надо было представить, что тот, кто позавчера
топтал  эти доски,  где  все они ходят, уже  лежит  в  морге, разрезанный по
осевой передней линии, как лопнувшая сарделька.
     -- Ты б нам что-нибудь веселенького! -- потребовал Ахмаджан.
     --  Могу и веселенького, расскажу --  обгрохочетесь. Только  неприлично
будет...
     -- Ничего, давай! Давай!
     -- Да! -- еще вспомнила  Нэлля.-- Тебя, красюк, на рентген зовут! Тебя,
тебя! -- показывала она на Вадима.
     Вадим отложил книгу на окно. Осторожно,  с помощью рук, спустил больную
ногу, потом другую. И с  фигурой совсем  балетной,  если б  не эта нагрублая
берегомая нога, пошел к выходу.
     Он  слышал о  Поддуеве, но не  почувствовал сожаления. Поддуев  не  был
ценным  для  общества  человеком,  как  и вот  эта  развязная  санитарка.  А
человечество   ценно,   все-таки,  не   своим  гроздящимся   количеством,  а
вызревающим качеством.
     Тут вошла лаборантка с газетой.
     А сзади нее шел и Оглоед. Он вот-вот мог перехватить газету.
     -- Мне! мне! -- слабо сказал Павел Николаевич, протягивая руку.
     Ему и досталась.
     Еще без очков он  видел, что на всю страницу  идут большие фотографии и
крупные заголовки. Медленно подмостясь и медленно надев очки, он увидел, как
и  предполагал,  что  это  было  --  окончание   сессии  Верховного  Совета:
сфотографирован президиум и зал, и крупно шли последние важные решения.
     Так  крупно,  что  не  надо  было   листать  и  искать   где-то  мелкую
многозначащую заметку.
     --  Что?? что??? --  не мог удержаться Павел Николаевич, хотя ни к кому
здесь  в  палате  он  не  обращался, и  неприлично  было  так  удивляться  и
спрашивать над газетой.
     Крупно,  на   первой  полосе,  объявлялось,  что   председатель  Совета
Министров  Г. М.  Маленков просил  уволить его по  собственному  желанию,  и
Верховный Совет единодушно выполнил эту просьбу.
     Так кончилась сессия, от которой Русанов ожидал одного бюджета!..
     Он вконец ослабел, и руки его уронили газету. Он дальше не мог читать.
     К  чему  это  --  он  не  понимал.  Он  перестал  понимать  инструкцию,
общедоступно распространяемую. Но он понимал, что -- круто, слишком круто!
     Как  будто где-то  в  большой-большой  глубине  заурчали  геологические
пласты и чуть-чуть  шевельнулись  в своем ложе  -- и от  этого тряхнуло весь
город, больницу и койку Павла Николаевича.
     Но не  замечая,  как колебнулась комната  и  пол, от  двери к  нему шла
ровно, мягко, в свежевыглаженном халате доктор Гангарт с ободряющей улыбкой,
держа шприц.
     --  Ну, будем  колоться! -- приветливо пригласила  она.  А  Костоглотов
стянул с ног Русанова газету -- и тоже сразу увидел и прочел.
     Прочел и поднялся. Усидеть он не мог.
     Он тоже не понимал точно полного значения известия.
     Но   если  позавчера  сменили   весь  Верховный   Суд,  а  сегодня   --
премьер-министра, то это были шаги Истории!
     Шаги истории, и  не моглось думать  и  верить,  что они  могут  быть  к
худшему.
     Еще  позавчера  он держал  выскакивающее сердце  руками и запрещал себе
верить, запрещал надеяться!
     Но прошло два дня -- и все те  же четыре бетховенских удара напоминающе
громнули в небо как в мембрану.
     А больные спокойно лежали в постелях -- и не слышали!
     И Вера Гангарт спокойно вводила в вену эмбихин.
     Олег выметнулся, выбежал -- гулять!
     На простор!


20

     Нет,  он  давно  запретил  себе  верить!  Он  не  смел  разрешить  себе
обрадоваться!
     Это в первые годы срока верит новичок каждому вызову из камеры с вещами
-- как вызову  на свободу, каждому  шепоту  об амнистии -- как архангельским
трубам. Но его вызывают из камеры, прочитывают какую-нибудь гадкую бумажку .
и  заталкивают  в  другую  камеру, этажом  ниже,  еще  темней,  в  такой  же
передышанный воздух.  Но  амнистия перекладывается -- от годовщины Победы до
годовщины Революции, от годовщины  Революции  до  сессии Верховного  Совета,
амнистия  лопается пузырем  или  объявляется ворам,  жуликам,  дезертирам --
вместо тех, кто воевал и страдал.
     И те клеточки сердца, которые созданы в нас природой для  радости, став
ненужными,--  отмирают.  И те кубики груди,  в  которых ютится вера,  годами
пустеют -- и иссыхают.
     Вдосыть  уже  было  поверено,  вдоволь  пождали  освобождения,  вещички
складывали -- наконец хотел он только в свою Прекрасную Ссылку, в свой милый
Уш-Терек!  Да, милый!  --  удивительно,  но именно  таким представлялся  его
ссыльный  угол  отсюда, из больницы, из  крупного  города, из  этого  сложно
заведенного мира, к которому Олег не ощущал умения пристроиться, да  пожалуй
и желания тоже.
     Уш-Терек  значит "Три тополя". Он назван так по трем старинным тополям,
видным по степи за  десять километров и  дальше. Тополя стоят смежно. Они не
стройны  по-тополиному,  а кривоваты даже.  Им,  может  быть,  уж  лет и  по
четыреста.  Достигнув высоты, они не погнали дальше, а раздались по сторонам
и сплели мощную тень  над главным арыком. Говорят, и еще были старые деревья
в ауле, но  в 31-м году, когда Буденный давил казахов, их вырубили. А больше
такие не принимаются.  Сколько  сажали  пионеры --  обгладывают их  козы  на
первом  взроете.  Лишь  американские  клены взялись на  главной  улице перед
райкомом.
     То ли  место любить на земле, где  ты выполз кричащим младенцем, ничего
еще  не  осмысливая, даже показаний своих глаз  и    ушей? Или  то, где
первый раз тебе сказали: ничего, идите без конвоя! сами идите!
     Своими ногами! "Возьми постель твою и ходи!"
     Первая ночь на полусвободе! Пока еще присматривалась к ним комендатура,
в поселок не выпустили, а разрешили вольно спать под сенным навесом во дворе
МВД. Под навесом неподвижные лошади всю ночь тихо  хрупали сено -- и  нельзя
было выдумать звука слаще!
     Но Олег полночи заснуть  не мог. Твердая  земля двора была вся белая от
луны -- и он пошел  ходить, как шальной, наискось по двору. Никаких вышек не
было,  никто на него не  смотрел --  и, счастливо спотыкаясь  на неровностях
двора, он ходил, запрокинув голову, лицом в белое небо -- и куда-то все шел,
как будто  боясь не успеть -- как будто не в скудный  глухой аул  должен был
выйти завтра, а в просторный триумфальный мир. В теплом воздухе ранней южной
весны было  совсем не тихо: как над большой  разбросанной станцией всю  ночь
перекликаются паровозы, так со всех концов поселка всю ночь до утра из своих
загонов и дворов трубно, жадно и торжествующе ревели ишаки  и  верблюды -- о
своей брачной страсти, об  уверенности в продолжении  жизни. И этот  брачный
рев сливался с тем, что ревело в груди у Олега самого.
     Так разве есть место милей, чем где провел ты такую ночь?
     И вот в ту ночь он опять надеялся и верил, хоть столько раз урекался.
     После лагеря нельзя было назвать ссыльный мир жестоким, хотя и здесь на
поливе дрались кетменями за воду и рубали по ногам. Ссыльный мир был намного
просторней, легче, разнообразней. Но жестковатость была и в нем, и не так-то
легко пробивался  корешок  в землю, и не так-то легко было напитать стебель.
Еще надо  было  извернуться,  чтоб комендант  не  заслал  в  пустыню  глубже
километров на  полтораста. Еще  надо  было найти  глино-соломенную крышу над
головой и что-то платить хозяйке, а платить не из чего. Надо  было  покупать
ежедневный  хлеб  и  что-то же  в  столовой.  Надо  было  работу  найти,  а,
намахавшись киркою за семь  лет, не хотелось все-таки брать кетмень и идти в
поливальщики.  И хотя были в  поселке вдовые  женщины  уже  с  мазанками,  с
огородами  и  даже  с  коровами,  вполне готовые  взять  в  мужья  одинокого
ссыльного -- продавать  себя в мужья мнилось тоже рано: ведь жизнь как будто
не кончалась, а начиналась.
     Раньше,  в  лагере, прикидывая,  скольких мужчин  не  достает на  воле,
уверены  были  арестанты, что только конвоир от  тебя отстанет --  и  первая
женщина уже твоя. Так казалось, что ходят они одинокие, рыдая по мужчинам, и
ни о  чем  не  думают о другом. Но в поселке было великое множество детей, и
женщины держались как бы наполненные своей жизнью, и ни одинокие, ни девушки
ни за что не хотели так, а обязательно замуж, по честному,  и строить  домок
на виду поселка. Уштерекские нравы уходили в прошлое столетие.
     И  вот  конвоиры давно отстали от Олега, а жил он все так  же  без
женщины, как и годы  за  колючей  проволокой, хотя были  в  поселке  писаные
вороные гречанки и трудолюбивые светленькие немочки.
     В накладной, по которой прислали их в ссылку, написано было
     н а в е ч н о,  и  Олег  разумом  вполне поддался,  что будет  навечно,
ничего  другого  нельзя было вообразить. А вот жениться здесь  --  что-то  в
груди не пускало. То свалили Берию с жестяным грохотом пустого истукана -- и
все ждали крутых изменений, а изменения приползали медленные, малые. То Олег
нашел свою прежнюю подругу -- в красноярской ссылке, и обменялся  письмами с
ней. То затеял переписку со старой  ленинградской знакомой --  и  сколько-то
месяцев носил  это в  груди, надеясь, что она  приедет сюда. (Но  кто бросит
ленинградскую квартиру  и приедет к нему в дыру?) А тут выросла  опухоль,  и
все розняла  своей постоянной необоримой болью, и женщины уже не стали ничем
привлекательнее просто добрых людей.
     Как охватил Олег, было  в ссылке не только угнетающее начало, известное
всем  хоть из  литературы (не  та  местность,  которую  любишь; не те  люди,
которых  бы   хотелось),   но  и  начало   освобождающее,  мало   известное:
освобождающее от сомнений, от ответственности перед собой. Несчастны были не
те, кто посылался в ссылку, а  кто получал паспорт с грязной 39-й паспортной
статьей  и должен  был,  упрекая себя за  каждую оплошность, куда-то  ехать,
где-то жить,  искать работу и  отовсюду изгоняться. Но  полноправно приезжал
арестант в ссылку: не он  придумал  сюда  ехать, и  никто не  мог его отсюда
изгнать!  За  него подумало  начальство, и он уже не боялся  упустить где-то
лучшее  место, не суетился, изыскивая лучшую комбинацию.  Он знал, что  идет
единственным путем, и это наполняло его бодростью.
     И    сейчас,    начав    выздоравливать,    и    стоя    опять    перед
неразбираемо-запутанной  жизнью, Олег  ощущал  приятность,  что  есть  такое
блаженное местечко Уш-Терек, где за  него подумано, где все очень  ясно, где
его  считают как бы вполне гражданином, и  куда он вернется скоро как домой.
Уже какие-то нити родства тянули его туда и хотелось говорить: у н а с.
     Три четверти того года, который Олег пробыл до  сих пор в Уш-Тереке, он
болел  --  и  мало  присмотрелся  к  подробностям  природы  и  жизни, и мало
насладился  ими. Больному человеку  степь  казалась слишком пыльной,  солнце
слишком горячим, огороды слишком выжженными, замес саманов слишком тяжелым.
     Но сейчас, когда жизнь, как те кричащие весенние ишаки, снова затрубила
в нем, Олег расхаживал по аллеям медгородка, изобилующего деревьями, людьми,
красками и каменными домами,--  и с  умилением восстанавливал  каждую скупую
умеренную черточку уш-терекского мира. И  тот  скупой мир был ему  дороже --
потому  что  он  был  свой,  до гроба  свой,  н а в е к и  свой,  а этот  --
временный, прокатный.
     И вспоминал он  степной жусан  -- с горьким запахом, а таким родным!  И
опять вспоминал жантак с колкими колючками. И  еще колче того джингиль,
идущий на изгороди -- а в  мае цветет он фиолетовыми цветами,  благоухающими
совсем, как сирень. И одурманивающее это дерево джиду -- с запахом цветов до
того избыточно-пряным, как у женщины,  перешедшей меру желания  и надушенной
без удержу.
     Как   это  удивительно,  что   русский,  какими-то  лентами   душевными
припеленатый   к   русским   перелескам  и  польцам,  к  тихой   замкнутости
среднерусской природы, а сюда  присланный помимо воли и  навсегда,-- вот  он
уже  привязался к  этой бедной открытости,  то  слишком жаркой,  то  слишком
продуваемой, где тихий  пасмурный день ощущается как  отдых, а дождь --  как
праздник, и вполне уже, кажется, смирился, что будет жить здесь до смерти. И
по таким ребятам, как  Сарымбетов, Телегенов,  Маукеев,  братья Скоковы, он,
еще и языка их не зная, кажется, и к народу этому привязался; он под налетом
случайных  чувств,   когда   смешивается   ложное  с   важным,  под  наивной
преданностью  древним  родам, понял его  как в  корне  простодушный  народ и
всегда    отвечающий   на   искренность   искренностью,    на   расположение
расположением.
     Олегу -- тридцать четыре года. Все  институты обрывают прием в тридцать
пять. Образования ему уже никогда не получить. Ну, не вышло -- так не вышло.
Только  недавно от  изготовщика  саманов  он  сумел  подняться  до помощника
землеустроителя  (не  самого  землеустроителя,  как  соврал  Зое,  а  только
помощника,   на   триста   пятьдесят  рублей).   Его   начальник,   районный
землеустроитель,  плохо знает  цену  деления на  рейке, поэтому  работать бы
Олегу всласть, но и  ему работы почти нет: при  розданных  колхозам актах на
вечное (тоже вечное)  пользование землей, ему лишь иногда достается отрезать
что-нибудь от колхозов в  пользу расширяющихся поселков. Куда ему  до мираба
-- до  властителя поливов мираба, спиной своей чувствующего  малейший наклон
почвы! Ну, вероятно, с годами Олег сумеет устроиться лучше. Но даже и сейчас
-- почему с такой теплотой вспоминает он об Уш-Тереке, и ждет конца лечения,
чтоб только вернуться туда, дотянуться туда хоть вполздорова?
     Не естественно ли было бы озлобиться на место своей  ссылки, ненавидеть
и проклинать его? Нет, даже то, что  взывает к батогу сатиры,-- и то видится
Олегу  лишь  анекдотом,  достойным  улыбки.  И  новый  директор  школы  Абен
Берденов, который  сорвал со  стены  "Грачей" Саврасова и закинул их за шкаф
(там церковь он увидел и счел это религиозной пропагандой). И заврайздравом,
бойкая  русачка,  которая с трибуны читает  доклад районной интеллигенции, а
из-под полы  загоняет местным дамам по двойной цене новый крепдешин, пока не
появится такой и в Раймаге. И машина скорой помощи, носящаяся в клубах пыли,
но частенько  совсем не с больными, а по нуждам райкома  как легковая, а  то
развозя по квартирам начальства муку и сливочное масло. И "оптовая" торговля
маленького  розничного  Орембаева:  в  его  продуктовом магазинчике  никогда
ничего  нет, на  крыше  --  гора  пустых  ящиков  от  проданного товара,  он
премирован  за  перевыполнение  плана  и    постоянно  дремлет у  двери
магазина. Ему лень взвешивать, тень пересыпать, заворачивать. Снабдивши всех
сильных  людей,  он  дальше  намечает  по  его  мнению  достойных,  и   тихо
предлагает:  "Бери ящик  макарон  -- только  целый",  "бери мешок  сахара --
только целый". Мешок  или  ящик отправляются прямо со склада  на квартиру, а
записываются  Орембаеву  в  розничный  оборот. Наконец,  и третий  секретарь
райкома,  который возжелал  сдать экстерном за среднюю школу, но  не зная ни
одной из  математик, прокрался ночью к ссыльному учителю и поднес ему шкурку
каракуля.
     Это все воспринимается с улыбкой потому, что это  все -- после волчьего
лагеря. Конечно,  что не покажется после лагеря  -- шуткой? что не покажется
отдыхом?
     Ведь  это  же   наслаждение  --   надеть   в   сумерках  белую  рубашку
(единственную, уже с продранным воротником, а уж какие брюки и ботинки -- не
спрашивай) и  пойти по  главной  улице поселка.  Около клуба  под  камышевой
кровлей увидеть афишу: "новый трофейно-ху