ь, Олег, посудите сами.-- ("Олегом" она  звала его в
награду за работу.  Он заметил, сразу взглянул.) --  Если видно, что  помочь
ему  нельзя, и ему осталось только  дожить  последние недели  или  месяцы,--
зачем держать за ним койку? На койки очередь, ждут  те, кого можно вылечить.
И потом инкурабельные больные...
     -- Ин-какие?
     -- Неизлечимые... Очень плохо действуют  своим  видом и разговорами  на
тех, кого можно вылечить.
     Вот  Олег сел  за столик  сестры --  и  как  бы  шагнул  в общественном
положении и  в осознании мира.  Уже  тот "он",  которому  нельзя помочь, тот
"он",  за которым не следует держать койку,  те инкурабельные больные -- все
это был не он, Костоглотов. А с  ним,  Костоглотовым, уже так разговаривали,
будто он не  мог умереть,  будто он был вполне  курабельный. Этот  прыжок из
состояния  в состояние, совершаемый  так незаслуженно,  по капризу внезапных
обстоятельств, смутно напомнил ему что-то, но он сейчас не додумывал.
     --  Да,  это все логично. Но  вот  списали  Азовкина. А  вчера  при мне
выписали tomorbcordis, ничего ему не  объяснив,  ничего не сказав,-- и  было
ощущение, что я тоже участвую в обмане.
     Он сидел  к  Зое сейчас не той стороной, где шрам, и лицо его выглядело
совсем не жестоким.
     Слаженно, в  тех  же дружеских отношениях, они работали дальше и прежде
обеда кончили все.
     Еще, правда, оставила  Мита  и вторую работу: переписывать лабораторные
анализы на температурные  листы  больных,  чтоб меньше  было листов  и легче
подклеивать  к  истории  болезни.  Но жирно  было  бы  ей  это  все  в  одно
воскресенье. И Зоя сказала:
     -- Ну, большое вам, большое спасибо, Олег Филимонович.
     -- Нет уж! Как начали, пожалуйста: Олег!
     -- Теперь после обеда вы отдохнете...
     -- Я никогда не отдыхаю.
     -- Но ведь вы же больной.
     --  Вот  странно,  Зоенька,  вы  только  по  лестнице  поднимаетесь  на
дежурство, и я уже совершенно здоров!
     -- Ну, хорошо,-- уступила  Зоя без  труда.--  На  этот раз приму вас  в
гостиной.
     И кивнула на комнату врачебных заседаний.
     Однако после обеда она опять разносила лекарства, и были срочные дела в
большой женской. По противоположности с ущербностью и болезнями, окружавшими
здесь  ее,  Зоя вслушивалась в себя,  как сама она  была чиста и здорова  до
последнего ноготочка и  кожной клеточки.  С особенной  радостью  она ощущала
 свои  дружные тугоподхваченные груди  и  как они наливались  тяжестью,
когда она наклонялась над койками  больных, и как они подрагивали, когда она
быстро шла.
     Наконец, дела проредились. Зоя велела санитарке сидеть  тут у стола, не
пускать  посещающих  в  палаты  и  позвать  ее,  если  что.  Она  прихватила
вышивание, и Олег пошел за ней в комнату врачей.
     Это была светлая угловая комната с  тремя  окнами. Не то  чтоб она была
обставлена  со свободным вкусом -- и  рука бухгалтера и рука главного  врача
ясно чувствовались: два стоявших тут дивана были не какие-нибудь откидные, а
совершенно официальные  -- с высокими отвесными  спинками, ломавшими шею,  и
зеркалами в спинках,  куда  можно  было посмотреться разве  только жирафе. И
столы  стояли   по  удручающему   учрежденческому  уставу:  председательский
массивный письменный стол, покрытый толстым органическим стеклом, и  поперек
ему, обязательной буквой Т -- длинный стол для заседающих. Но этот последний
был  застелен,  как  бы  на  самаркандский  вкус,  небесно-голубой  плюшевой
скатертью  --  и небесный цвет этой скатерти сразу овеселял  комнату. И  еще
удобные креслица, не попавшие к столу,  стояли  прихотливой группкой, и  это
тоже делало комнату приятной.
     Ничто не напоминало  тут  больницу,  кроме  стенной  газеты  "Онколог",
выпущенной к седьмому ноября.
     Зоя и Олег сели в удобные мягкие кресла в самой  светлой части комнаты,
где  на подставках стояли  вазоны  с  агавами, а за цельным большим  стеклом
главного окна ветвился и тянулся еще выше дуб.
     Олег не просто сел  -- он всем телом испытывал  удобство  этого кресла,
как  хорошо выгибается в нем спина и как плавно шея и голова еще  могут быть
откинуты дальше.
     -- Что  за  роскошь!  --  сказал  он.-- Я  не попирал  такой роскоши...
наверное, лет пятнадцать.
     (Если уж ему так нравится кресло, почему он себе такого не купил?)
     -- Итак  -- что вы загадали? --  спросила Зоя с тем поворотом головы  и
тем выражением глаз, которые для этого подходили.
     Сейчас,  когда  они уединились в этой комнате и  сели  в  эти  кресла с
единственной  целью  разговаривать,-- от одного  слова, от тона,  от взгляда
зависело, пойдет ли разговор порхающий или тот, который взрезывает суть. Зоя
вполне была готова к первому, но пришла она сюда, предчувствуя второй.
     И Олег не  обманул. Со  спинки кресла, не  отрывая  головы,  он  сказал
торжественно -- в окно, выше нее:
     -- Я загадал...  Поедет ли одна девушка  с золотой челкой...  к  нам на
целину.
     И лишь теперь посмотрел на нее. Зоя выдержала взгляд:
     -- Но что там ждет эту девушку? Олег вздохнул:
     -- Да я вам уже рассказывал.  Веселого мало.  Водопровода  нет. Утюг на
древесном огне. Лампа  керосиновая.  Пока  мокро -- грязь, как подсохнет  --
пыль. Хорошего никогда ничего не наденешь.
     Он не упускал перечислять дурного -- будто для  того, чтобы  не дать ей
возможности пообещать! Если нельзя никогда хорошо одеться, то  действительно
-- что это за жизнь?  Но, как ни удобно жить в большом городе, знала Зоя, то
жить -- не  с городом.  И хотелось  ей прежде не тот поселок  представить, а
этого человека понять.
     -- Я не пойму -- что в а с там держит?
     Олег рассмеялся:
     -- Министерство внутренних дел! -- что!
     Он все так же лежал головой на спинке, наслаждаясь.
     Зоя насторожилась.
     -- Я так и заподозрила. Но, позвольте, вы же.... русский?
     -- Да стопроцентный русак! Могу я иметь черные волосы?
     И поправил их.
     Зоя пожала плечами:
     -- Но тогда -- почему же вас?..
     Олег вздохнул:
     -- Эх, до  чего же несведующая  растет молодежь! Мы росли -- понятия не
имели об уголовном кодексе, и что там есть за статьи, пункты, и как их можно
трактовать р а с ш и р и т е л ь н о.  А вы  живете здесь,  в  центре  этого
всего края, и даже не знаете элементарного различия между ссыльно-поселенцем
и административно-ссылным.
     -- А какая же?...
     -- Я -- административно-ссыльный. Я сослан не по националному признаку,
а  --  л и ч н о,  как  Олег  Филимонович  Костоглотов,   понимаете?  --  Он
рассмеялся. -- "Личный почетный  гражданин", которому не место среди честных
граждан.
     И блестнул на нее темными глазами.
     Но она не испугалась. То есть испугалась, но как-то поправимо.
     -- И... на сколько же вы сосланы? -- тихо спросила она.
     -- Н а в е ч н о! -- громыхнул он.
     У нее даже в ушах зазвенело.
     -- Пожизненно? -- переспросила она полушепотом.
     -- Нет, именно  н а в е ч н о! --  настаивал  Костоглотов. --  В бумаге
было написано  н а в е ч н о. Если пожизненно --  так хоть гроб можно оттуда
потом вывезти, а уж навечно -- наверно, и гроб  нельзя.  Солнце  потухнет --
все равно нельзя, вечность-то -- длинней.
     Вот теперь действительно сердце  ее сжалось.  Все неспроста  --  и шрам
этот, и вид у него бывает жестокий. Он может быть убийца, страшный  человек,
он может быть тут ее и задушит, недорого возмет...
     Но Зоя  не повернула кресла, чтобы  легче бежать.  Она  толко  отложила
вышивание (еще к нему не притронулась). И глядя  смело на Костоглотова,
который не напрягся,  не разволновался, а по-прежнему  удобно устроен был  в
кресле, спросила, волнуясь сама:
     -- Если вам тяжело -- то вы не говорите мне. А  если можете -- скажите:
такой ужасный приговор -- за что?..
     Но Костоглотов не  только  не  был удручен сознанием преступления,  а с
совершенно беззаботной улыбкой ответил:
     -- Никакого приговора,  Зоенька, не было. Вечную ссылку я получил -- по
наряду.
     -- По... наряду??
     --  Да, так называется.  Что-то  вроде  фактуры.  Как с базы  на  склад
выписывают: мешков столько-то, боченков столько-то... Использованная тара...
     Зоя взялась за голову:
     -- Подождите... Не понимаю.  Это -- может быть?.. Это -- вас так?.. Это
-- всех так?..
     --  Нет,  нельзя  сказать,  чтобы всех.  Чистый  десятый  пункт  --  не
посылают, а десятый с одиннадцатым -- уже посылают.
     -- А что такое одиннадцатый?
     -- Одиннадцатый? -- Костоглотов подумал.-- Зоенька,  я вам что-то много
рассказываю,  вы  с  этим  матерьяльцем  дальше  поосторожней, а  то  можете
подзаработать тоже. У меня был основной приговор -- по десятому пункту, семь
лет. Уж кому  давали  меньше  восьми лет  -- поверьте, это  значит -- совсем
ничего не было, просто из воздуха дело  сплетено. Но  был  и одиннадцатый, а
одиннадцатый значит -- групповое  дело. Сам по себе одиннадцатый пункт срока
как бы не увеличивает  -- но раз была  нас группа, вот и разослали по вечным
ссылкам. Чтобы  мы на старом  месте никогда  опять  не собрались.  Теперь --
понятно?
     Нет, ей было еще не понятно.
     -- Так это была...-- она смягчила,-- ну, как говорится -- шайка?
     И вдруг Костоглотов  звонко расхохотался. И  оборвал и  насупился также
вдруг.
     --  А здорово получилось. Как и моего следователя, вас не удовлетворило
слово "группа". Он тоже любил называть нас  -- шайка. Да, нас была  шайка --
шайка  студентов и  студенток  первого  курса.--  Он грозно  посмотрел.--  Я
понимаю,  что здесь курить нельзя, преступно, но все-таки закурю, ладно?  Мы
собирались, ухаживали за девочками,  танцевали, а мальчики еще разговаривали
о политике. И о... Самом. Нас, понимаете ли, кое-что  не устраивало. Мы, так
сказать,  не были в  восторге. Двое из нас  воевали и  как-то ожидали  после
войны кое-чего  другого.  В мае  перед экзаменами -- всех  нас  загребли,  и
девченок тоже.
     Зоя  ощущала смятение...  Она опять  взяла  в руки  вышиванье. С  одной
стороны он  говорил опасные  вещи, которые не  только  не  следовало  никому
повторять, но даже  слушать, но даже держать  открытыми ушные раковины. А  с
другой  стороны было  огромное облегчение,  что  они никого не заманивали  в
темные переулки, не убивали.
     Она глотнула.
     -- Я не понимаю... вы все-таки -- д е л а л и - т о что?
     -- Как что? -- он затягивался  и  выпускал дым. Какой  он был  большой,
такая маленькая была папироска.--  Я ж вам  говорю: учились. Пили вино, если
позволяла стипендия.  Ходили на вечеринки. И вот девченок  замели  вместе  с
нами. И дали им по пять  лет...-- Он посмотрел на нее пристально.-- Вы -- на
себе  это вообразите. Вот вас берут перед экзаменами второго семестра -- и в
мешок.
     Зоя отложила вышиванье.
     Все страшное,  что  она предчувствовала услышать  от  него -- оказалось
каким-то детским.
     -- Ну, а вам, мальчикам -- зачем это все нужно было?
     -- Что? -- не понял Олег.
     -- Ну вот это... быть недовольными... Чего-то там ожидать...
     -- Ах, в самом деле! Ну да, в самом деле! -- покорно рассмеялся Олег.--
Мне это в  голову  не  приходило. Вы  опять  сошлись  с  моим  следователем,
Зоенька. Он говорил  то же самое.  Креслице  вот  хорошее! На  койке  так не
посидишь.
     Олег  опять  устроился   со   всем   удобством  и   покуривая  смотрел,
прищурившись, в большое окно с цельным стеклом.
     Хотя шло к  вечеру, но пасмурный ровный денек не темнел, а светлел. Все
растягивался и редел облачный  слой  на западе, куда и  выходила как раз эта
комната углом.
     Вот   только  теперь   Зоя  по-серьезному  взялась  вышивать  --   и  с
удовольствием делала  стежки. И они молчали. Олег не хвалил ее за вышивание,
как прошлый раз.
     -- И что ж... ваша девушка? Тоже была там? -- спросила Зоя, не поднимая
головы от работы.
     -- Д-да...-- сказал Олег,  не  сразу  пройдя  это  "д",  не  то думая о
другом.
     -- А где ж она теперь?
     -- Теперь? На Енисее.
     -- Так вы просто не можете с ней соединиться?
     -- И не пытаюсь,-- безучастно  говорил он. Зоя смотрела на него, а он в
окно. Но почему ж он тогда не женится здесь, у себя?
     -- А что, это очень трудно -- соединиться? -- придумала она спросить.
     -- Для нерегистрированных -- почти невозможно,-- рассеянно сказал он.--
Но дело в том, что -- незачем.
     -- А у вас карточки ее нет с собой?
     -- Карточки?  -- удивился он.-- Заключенным карточек иметь не положено.
Рвут.
     -- Ну, а какая она была из себя? Олег улыбнулся, прижмурился:
     --  Спускались волосы до  плеч, а на  концах -- р-раз, и заворачивались
кверху. В глазах, вот как в ваших всегда насмешечка,  а у нее всегда --
немножко грусть. Неужели уж человек так предчувствует свою судьбу, а?
     -- Вы в лагере вместе были?
     -- Не-ет.
     -- Так когда же вы с ней расстались?
     -- За пять минут до моего ареста... Ну, то есть, май ведь был, мы долго
у нее сидели в садике. Уже во втором часу ночи я с ней  простился и вышел --
и через квартал меня взяли. Прямо, машина на углу стояла.
     -- А ее?!
     -- Через ночь.
     -- И больше никогда не виделись?
     -- Еще один раз виделись. На очной ставке. Я уже  острижен был.  Ждали,
что мы будем давать друг на друга показания. Мы -- не дали.
     Он вертел окурок, не зная, куда его деть.
     --  Да  вон  туда,--  показала  она  на  сверкающую  чистую  пепельницу
председательского места.
     А облачка на западе все растягивало,  и уже нежно-желтое солнышко почти
распеленилось. И даже закоренело-упрямое лицо Олега смягчилось в нем.
     -- Но почему же вы теперь-то?! -- сочувствовала Зоя.
     --   Зоя!  --   сказал  Олег  твердо,  но  остановился  подумать.--  Вы
сколько-нибудь представляете -- что ждет  в  лагере девушку, если она хороша
собой? Если  ее  где-нибудь  по дороге в  воронке не  изнасилуют  блатные --
впрочем, они  всегда успеют  это  сделать и  в лагере,-- в первый  же  вечер
лагерные дармоеды,  какие-нибудь  кобели  нарядчики,  пайкодатчики подстроят
так, что ее поведут голую в баню мимо них. И  тут же она  будет назначена --
кому. И уже со  следующего утра ей будет предложено: жить с таким-то и иметь
работу в чистом теплом месте.  Ну, а если откажется  -- ее  постараются  так
загнать и припечь,  чтоб она сама приползла проситься.-- Он закрыл  глаза.--
Она осталась в живых, благополучно кончила срок. Я ее не виню, я понимаю. Но
и... все. И она понимает.
     Молчали. Солнце проступило в полную ясность, и весь мир сразу повеселел
и осветился. Черными и ясными проступили деревья сквера, а здесь, в комнате,
вспыхнула голубая скатерть и зазолотились волосы Зои.
     -- ...Одна из  наших девушек кончила  с собой... Еще  одна жива... Трех
ребят уже нет... Про двоих не знаю...
     Он свесился с кресла на бок, покачался и прочел:
     Тот  ураган прошел... Нас  мало уцелело... На перекличке дружбы  многих
нет...
     И сидел так, вывернутый, глядя в пол. В какую только сторону не торчали
и не закручивались волосы у него  на темени! их  надо  было  два раза в день
мочить и приглаживать, мочить и приглаживать.
     Он молчал, но  все, что Зоя  хотела слышать -- она уже  слышала. Он был
прикован к своей ссылке -- но не за убийство; он не был женат -- но не из-за
пороков; через столько лет он нежно говорил ей о бывшей невесте --  и видимо
был способен к настоящему чувству.
     Он молчал и она молчала, поглядывая то на вышивание, то на него. Ничего
в нем не было хоть сколько-нибудь красивого, но и безобразного сейчас она не
находила. К шраму можно привыкнуть. Как говорит бабушка: "тебе не  красивого
надо, тебе хорошего надо". Устойчивость и силу после всего  перенесенного --
вот это Зоя ясно ощущала в нем, силу проверенную, которую она не встречала в
своих мальчишках.
     Она делала стежки и почувствовала его рассматривающий взгляд.
     Исподлобя глянула навстречу.
     Он стал говорит очень выразительно, все время втягивая ее взглядом:

     Кого позвать мне?... С кем мне поделиться
     Той грустной радостью, что я остался жив?

     -- Но  вот  вы уже  поделились!  -- шепотом сказала она,  улыбаясь  ему
глазами и губами.
     Губы у нее были  не розовые,  но как  будто и не накрашенные. Они  были
между алым и оранжевым -- огневатые, цвета светлого огня.
     Нежное желтое предвечернее солнце оживляло нездоровый цвет и его худого
больного  лица. В  этом  темном  свете  казалось, что  он не умрет,  что  он
выживет.
     Олег тряхнул головой, как после печальной  песни гитарист  переходит на
веселую.
     -- Эх,  Зоенька! Устройте уж мне  праздник до  конца!  Надоели мне  эти
белые халаты. Покажите мне не медсестру, а городскую красивую  девушку! Ведь
в Уш-Тереке мне такой не повидать.
     -- Но откуда же я вам возьму красивую девушку? -- плутовала Зоя.
     -- Только снимите халат на минутку. И -- пройдитесь!
     И он отъехал на кресле, показывая, где ей пройтись.
     -- Но я же на работе, -- еще возражала она. -- Я же не имею пра...
     То ли они слишком  долго  проговорили о мрачном, то  ли закатное солнце
так весело трещало лучами в комнате, -- но Зоя почувствовала тот толчек, тот
прилив, что это сделать можно и выйдет хорошо.
     Она  откинула  вышиванье,  вспрыгнула  с  кресла,  как девченка, и  уже
расстегивала пуговицы, чуть наклоняясь вперед, торопясь, будто  собираясь не
пройтись, а пробежаться.
     --  Да  тяните же! -- броила она ему одну руку, как не свою. Он потянул
-- и  рукав  стащился.  --  Вторую!  --  танцевалным движением  через  спину
обернулась она,  и он стащил другой рукав,   халат остался  у  него  на
коленях, а она  --  пошла по комнате.  Она пошла как манекенщица  --  в меру
изгибаясь и в меру прямо, то поводя руками на ходу, то приподнимая их.
     Так  она  прошла  несколько  шагов, оттуда  обернулась и  замерла --  с
отведенными руками.
     Олег  держал  халат  Зои  у   груди,  как  обнял,  смотрел  же  на  нее
распяленными глазами.
     -- Браво! -- прогудел он.-- Великолепно.
     Что-то  было  даже  в  свечении  голубой  скатерти  --  этой  узбекской
невычерпаемой  голубизны,  вспыхнувшей от  солнца  -- что  продолжало в  нем
вчерашнюю мелодию узнавания, прозревания. К нему возвращались все непутевые,
запутанные, невозвышенные желания. И радость мягкой мебели, и радость уютной
комнаты --  после  тысячи  лет  неустроенного,  ободранного,  бесприклонного
житья. И радость  смотреть на Зою,  не просто  любоваться ею, но  умноженная
радость,  что он  любуется  не  безучастно,  а посягательно.  Он,  умиравший
полмесяца назад!
     Зоя победно шевельнула огневатыми губами и с  лукаво-важным выражением,
будто зная еще какую-то тайну,-- прошла ту же дорожку в  обратную сторону --
до окна. И еще раз обернувшись к нему, стала так.
     Он не поднялся, сидел, но снизу вверх черною метелкою головы  тянулся к
ней.
     По  каким-то признакам,--  их  воспринимаешь,  а  не  назовешь,  в  Зое
чувствовалась сила  -- не та, которая нужна,  чтобы  перетаскивать шкафы, но
другая, требующая встречной силы же. И Олег  радовался, что кажется он может
этот вызов принять, кажется он способен померяться с ней.
     Все страсти жизни возвращались в выздоравливающее тело! Все!
     -- Зо-я! -- нараспев сказал Олег,-- Зо-я! А как вы понимаете свое имя?
     -- Зоя -- это жизнь! --  ответила она четко, как лозунг. Она любила это
объяснять.  Она стояла, заложив  руки к подоконнику, за спину --  и вся чуть
набок, перенеся тяжесть на одну ногу. Он улыбался счастливо. Он вомлел в нее
глазами.
     -- А к зо-о? К зо-о-предкам вы не чувствуете иногда своей близости?
     Она рассмеялась в тон ему:
     -- Все мы немножечко им близки. Добываем пищу,  кормим детенышей. Разве
это так плохо?
     И  тут  бы,  наверно,  ей  остановиться!  Она  же,  возбужденная  таким
неотрывным, таким поглощающим восхищением,  какого не встречала от городских
молодых л