выглядело  справедливым, да,-- но зато трикратно справедливо
было получить это  спасение во имя собственного таланта, о котором,  однако,
не  могли  знать  распределители  золота.  Носить  в  себе  талант,  еще  не
прогремевший, распирающий  тебя,-- мука и  долг, умирать  же с ним -- еще не
вспыхнувшим,  не разрядившимся,-- гораздо  трагичней, чем  простому обычному
человеку, чем всякому другому человеку здесь, в этой палате.
     И одиночество Вадима пульсировало, трепыхалось не  оттого, что не  было
близ  него мамы или Гали,  никто  не навещал,  а  оттого, что  не  знали  ни
окружающие, ни  лечащие,  ни держащие  в руках спасение,  насколько было ему
важнее выжить, чем всем другим!
     И так это колотилось в  его голове, от надежды  к отчаянию, что он стал
плохо разуметь,  что читает.  Он прочитывал целую страницу и опоминался, что
не понял, отяжелел, не может  больше  скакать по чужим мыслям  как  козел по
горам. И он замирал над книгой, со стороны будто читая, а сам не читал.
     Нога была в капкане -- и вся жизнь вместе с  ногой. Он так сидел, а над
ним  у  простенка стоял  Шулубин --  со своей  болью, со своим молчанием.  И
Костоглотов лежал молча, свесив голову с кровати вниз.
     Так  они, как  три цапли  из сказки,  могли очень  подолгу  молчать.  И
странно  было,  что именно Шулубин,  самый упорный из них на молчание, вдруг
спросил Вадима:
     --  А  вы уверены, что  вы себя не  измеряете? Что  вам это все  нужно?
Именно это?
     Вадим  поднял голову. Очень  темными,  почти  черными глазами  осмотрел
старика, словно не веря, что это из него изошел длинный вопрос, а может быть
и самому вопросу изумляясь.
     Но ничто не показывало, чтобы дикий вопрос  не был  задан  или задан не
этим стариком. Оттянутые окрасненные глаза  свои старик чуть косил на Вадима
с любопытством.
     Ответить-то Вадим знал как,  но почему-то в себе не чувствовал обычного
пружинного  импульса  к  этому  ответу. Он  ответил как бы  старым  заводом.
Негромко, значительно:
     -- Это  --  интересно. Я ничего  на  свете интереснее  не знаю. Как там
внутренне ни  мечась, как бы  ногу  ни дергало, как бы ни обтаивали  роковые
восемь месяцев,-- Вадим находил  удовольствие  держаться  с выдержкой, будто
горя никакого  ни над  кем не  нависло,  и они --  в санатории  тут,  а не в
раковом.
     Шулубин  опущенно смотрел  в  пол. Потом при неподвижном корпусе сделал
странное движение  головой по кругу,  а  шеей по  спирали, как если бы хотел
освободить голову -- и не мог. И сказал:
     -- Это  не  аргумент --  "интересно".  Коммерция тоже интересна. Делать
деньги,  считать  их, заводить имущество, строиться, обставляться удобствами
-- это тоже  все  интересно. При таком  объяснении наука  не возвышается над
длинным рядом эгоистических и совершенно безнравственных занятий.
     Странная точка зрения. Вадим пожал плечами:
     -- Но если действительно -- интересно? Если ничего интересней нет?
     Шулубин расправил пальцы одной руки -- и они сами по себе хрустнули.
     -- С такой установкой вы никогда не создадите ничего нравственного.
     Это уж совсем чудаческое было возражение.
     -- А наука  и не должна  создавать  нравственных  ценностей,-- объяснил
Вадим.--  Наука создает ценности материальные,  за это ее и держат. А какие,
кстати, вы называете нравственными?
     Шулубин моргнул один раз продолжительно. И еще раз. Выговорил медленно:
     -- Направленные на взаимное высветление человеческих душ.
     -- Так наука и высветляет,-- улыбнулся Вадим.
     --   Не  души!..--  покачал   пальцем  Шулубин.--   Если  вы   говорите
"интересно". Вам  никогда  не  приходилось на  пять минут  зайти в колхозный
птичник?
     -- Нет.
     -- Вот представьте: длинный низкий  сарай. Темный,  потому что  окна --
как щели, и закрыты сетками, чтоб куры не вылетали. На одну  птичницу -- две
тысячи пятьсот кур. Пол земляной, а куры все время роются, и  в воздухе пыль
такая, что противогаз надо бы надеть. Еще --  лежалую кильку  она все  время
запаривает  в открытом котле --  ну, и вонь.  Подсменщицы нет.  Рабочий день
летом -- с трех утра и до сумерок. В тридцать лет она выглядит на пятьдесят.
Как вы думаете, этой птичнице -- интересно?
     Вадим удивился, повел бровями:
     -- А почему я должен задаваться этим вопросом? Шулубин выставил  против
Вадима палец:
     -- Вот так же рассуждает и коммерсант.
     -- Она страдает от  недоразвития  как раз науки,-- нашел сильный  довод
Вадим.-- Разовьется наука -- и все птичники будут хороши.
     --  А пока  не  разовьется -- три  штуки на сковородочку  вы  по  утрам
лупите,  а?   --  Шулубин  закрыл  один  глаз,  и  тем   неприятнее  смотрел
оставшимся.--  Пока  доразовьется --  вы  не  хотели  бы пойти  поработать в
птичнике?
     --  Им  не интересно!  --  из своего свешенного положения подал  грубый
голос Костоглотов.
     Такую самоуверенность в суждениях о сельском хозяйстве  Русанов заметил
за  Шулубиным  еще и раньше: Павел Николаевич разъяснял что-то о зерновых, а
Шулубин вмешался и поправил. Теперь Павел Николаевич и подколол Шулубина:
     -- Да  вы  не Тимирязевскую ли  академию кончили?  Шулубин  вздрогнул и
повернул голову к Русанову.
     -- Да, Тимирязевскую,--  удивленно подтвердил он. И вдруг -- напыжился,
надулся,  ссутулился  --  и теми же  неловкими,  взлетающими и подрезанными,
птичьими движениями, поковылял, поковылял к своей койке.
     --  Так почему  ж  тогда  библиотекарем  работаете?  -- восторжествовал
вдогонку Русанов.
     Но  тот  уж  замолчал  --  так  замолчал.  Как  пень. Не  уважал  Павел
Николаевич таких людей, которые в жизни идут не вверх, а вниз.


28

     С  первого  же   появления   Льва  Леонидовича   в  клинике   определил
Костоглотов, что это -- деловой  мужик. От нечего делать Олег присматривался
к нему во время обходов. Эта шапочка, всегда посаженная на голову, ясно, что
не  перед  зеркалом;  эти слишком длинные руки, иногда кулаками  всунутые  в
передние карманы  глухого халата; эта боковая  пожимка губ как бы с желанием
посвистеть; эта при всей его силе  и грозности шутливая манера разговаривать
с  больными  --  все  очень  располагало к нему  Костоглотова,  и захотелось
потолковать  с  ним  и  вопросов несколько задать,  на которые  никто тут из
врачей-баб ответить не мог или не хотел.
     Но  задать их было некогда:  во  время обходов  Лев Леонидович  никого,
кроме своих хирургических, не замечал,  миновал лучевых как  пустые места; в
коридорах же и на лестнице он слегка отвечал всем, кто с ним здоровался,  но
лицо его никогда не было свободным от озабоченности, и всегда он спешил.
     А один раз о каком-то больном, который  отпирался,  а  потом признался.
Лев Леонидович со смехом  сказал: "Раскололся-таки!" -- и еще  больше  задел
Олега. Потому что слово это в таком смысле знал  и мог употребить не  всякий
человек.
     За последнее время Костоглотов меньше бродил по клинике,  и  еще меньше
случалось пересечений с главным  хирургом. Но однажды  выдалось, что  на его
глазах Лев Леонидович отпер дверь комнатешки рядом  с  операционной и  вошел
туда, значит  заведомо  был там один. И  Костоглотов, постучав  в стеклянную
замазанную дверь, открыл ее.
     Лев Леонидович  успел уже сесть на  табуретку за единственный тут  стол
посреди комнаты, сесть боком, как не садятся надолго, но уже писал что-то.
     -- Да? -- поднял он голову, как  будто и  не удивясь,  но и  так же все
занято, обдумывая, что писать дальше.
     Всегда всем некогда! Целые жизни надо решать в одну минуту.
     -- Простите, Лев Леонидович,-- Костоглотов старался как можно вежливей,
как только у него выходило.-- Я знаю: вам некогда. Но  совершенно не у кого,
кроме вас... Две минуты -- вы разрешите?
     Хирург кивнул. Он думал о своем, это видно.
     -- Вот мне  дают курс  гормонотерапии  по поводу... инъекции синэстрола
внутримышечно, в дозе... -- Прием Костоглотова и гордость   его была  в
том, чтобы  с  врачами  разговаривать  на их языке и с  их точностью -- этим
претендуя, что и с ним будут говорить откровенно.-- Так вот меня интересует:
действие гормонотерапии -- накопительно или нет?
     Дальше  уже не  от него зависели  секунды, и он стоял молча,  глядя  на
сидящего сверху и потому как бы горбясь при своей долговязости.
     Лев Леонидович наморщил лоб, переносясь.
     -- Да нет, считается, что не должно,-- ответил он. Но это не прозвучало
окончательным.
     -- А я почему-то ощущаю,  что -- накопительно,-- добивался Костоглотов,
будто ему того хотелось или будто уже и Льву Леонидовичу не очень веря.
     -- Да  нет, не  должно,--  все так  же  не  категорично отвечал хирург,
потому ли, что не его это была область или он так и не успел переключиться.
     --  Мне очень важно понять,--  Костоглотов смотрел и говорил так, будто
он угрожал,--  после  этого  курса  я  совсем потеряю  возможность...  ну...
относительно женщин?.. Или  только  на определенный  период? Уйдут  из моего
тела эти введенные гормоны? или навсегда останутся?.. Или, может быть, через
какой-то срок эту гормонотерапию можно переиграть -- встречными уколами?
     --   Нет,  этого  не  советую.  Нельзя.--  Лев  Леонидович  смотрел  на
чернокосматого  больного,  но  в основном  видел  его  интересный  шрам.  Он
представлял себе этот порез в свежем виде, как  бы  только что привезенный в
хирургическое и что надо было бы делать.-- А зачем это вам? Не понимаю.
     -- Как  не  понимаете?  --  Костоглотов не понимал, чего тут  можно  не
понимать.  Или  просто,  верный  своему  врачебному сословию,  этот  дельный
человек тоже лишь склоняет больного к смирению? -- Не понимаете?
     Это уже выходило и за две минуты и за отношения врача с больным, но Лев
Леонидович  именно  с  той  незаносчивостью,  которую  сразу  заметил  в нем
Костоглотов,  внезапно  сказал  как  старому  другу,  пониженным неслужебным
голосом:
     --  Слушайте, да неужели в бабах весь цвет жизни?.. Ведь это все ужасно
приедается... Только мешает выполнить что-нибудь серьезное.
     Он сказал вполне  искренне,  даже утомленно. Он вспоминал, что в  самую
важную минуту жизни ему не  хватило напряжения может быть  именно из-за этой
отвлекающей траты сил.
     Но  не мог его понять Костоглотов!  Олег не мог сейчас вообразить такое
чувство  приевшимся!  Его голова  качалась  пусто влево  и вправо,  и  пусто
смотрели глаза:
     -- А у меня ничего более серьезного в жизни не осталось. Но нет, не был
запланирован  этот  разговор   распорядком  онкологической  клиники!  --  не
полагалось консультационных размышлений  над смыслом  жизни да еще  с врачом
другого  отделения!  Заглянула  и  сразу  вошла, не спрашивая,  та маленькая
хрупкая    хирургичка,  на высоких  каблучках, вся  покачивающаяся  при
ходьбе.  Она не  останавливаясь  прошла ко Льву  Леонидовичу,  очень близко,
положила перед ним на стол лабораторный листок, сама прилегла к столу (Олегу
издали казалось --  вплотную ко Льву  Леонидовичу) и, никак  его не называя,
сказала:
     -- Слушайте, у Овдиенко десять тысяч лейкоцитов. Рассеянный рыжий дымок
ее отвеявшихся волос парил перед самым лицом Льва Леонидовича.
     -- Ну и что ж?-пожал плечами Лев Леонидович.-- Это не говорит о хорошем
лейкоцитозе. Просто  у него  воспалительный  процесс, и надо будет  подавить
рентгенотерапией.
     Тогда она заговорила еще и еще (и, право же, плечиком просто прилегая к
руке Льва Леонидовича!). Бумага, начатая  Львом  Леонидовичем, лежала втуне,
перепрокинулось в пальцах бездействующее перо.
     Очевидно,  Олегу  нужно  было  выйти.  Так  на  самом интересном  месте
прервался разговор, давно затаенный.
     Анжелина обернулась, удивляясь, зачем еще Костоглотов тут, но повыше ее
головы посмотрел и Лев Леонидович -- немножко  с юмором.  Что-то неназовимое
было в его лице, отчего Костоглотов решился продолжать:
     -- А  еще, Лев Леонидович, я хотел вас спросить: слышали вы о березовом
грибе, о чаге?
     -- Да,-- подтвердил тот довольно охотно.
     -- А как вы к нему относитесь?
     --  Трудно  сказать.  Допускаю,  что некоторые  частные  виды  опухолей
чувствительны  к нему.  Желудочные,  например. В Москве  сейчас с  ним с ума
сходят. Говорят, в  радиусе двести километров  весь  гриб выбрали, в лесу не
найдешь.
     Анжелина  отклонилась  от стола, взяла свою  бумажку,  и  с  выражением
презрения,  все  так  же независимо (и  очень приятно)  покачиваясь на ходу,
ушла.
     Ушла,  но увы -- и первый разговор их уже был  расстроен: сколько-то на
вопрос было отвечено, а вернуться обсуждать, что же вносят женщины в  жизнь,
было неуместно.
     Однако  этот легко-веселый  взгляд,  промелькнувший у Льва Леонидовича,
эта  очень  неогражденная манера держаться, открывали  Костоглотову задать и
третий приготовленный вопрос, тоже не совсем пустячный.
     -- Лев  Леонидович!  Вы простите мою  нескромность,--  косо тряхнул  он
головой.-- Если я ошибаюсь -- забудем. Вы... -- он тоже снизил голос и одним
глазом прищурился,-- там, где вечно пляшут и поют -- вы... не были?
     Лев Леонидович оживился:
     -- Был.
     --  Да что вы! -- обрадовался Костоглотов. Вот когда они были в равных!
-- И по какой же статье?
     -- Я -- не по статье. Я -- вольный был.
     -- Ах, во-ольный! -- разочаровался Костоглотов.
     Нет, равенства не выходило.
     -- А -- по чему вы угадали? -- любопытствовал хирург.
     --  По одному  словечку:  "раскололся".  Нет, кажется  и  "заначка"  вы
сказали.
     Лев Леонидович смеялся:
     -- И не отучишься.
     Равные-не равные, но уже было у них гораздо больше единства, чем только
что.
     -- И долго там  были? --  бесцеремонно спрашивал  Костоглотов. Он  даже
распрямился, даже не выглядел дохло.
     -- Да годика три.  После  армии направили -- и не вырвешься. Он  мог бы
этого не добавлять. Но -- добавил. Вот  служба! -- почетная, благородная, но
почему  порядочные люди считают нужным оправдываться в ней? Где-то  все-таки
сидит в человеке этот неискоренимый индикатор.
     -- И -- кем же?
     -- Начальником санчасти.
     Ого! То же, что мадам Дубинская -- господин жизни и смерти. Но та бы не
оправдывалась. А этот -- ушел.
     -- Так вы до  войны успели мединститут кончить? -- цеплялся Костоглотов
новыми вопросами как репейник. Ему это и не нужно было, а просто пересыльная
привычка: в несколько минут, от хлопка до хлопка дверной кормушки,  обозреть
целую жизнь прохожего человека.-- Какого ж вы года?
     -- Нет,  я после  четвертого курса  заурядврачом пошел,  добровольно,--
поднялся  Лев  Леонидович  от  своей  недописанной  бумаги,  заинтересованно
подошел к Олегу  и пальцами стал прокатывать, прощупывать его  шрам.-- А это
-- оттуда?
     -- Ум-гм.
     -- Хорошо заделали... Хорошо. Заключенный врач делал?
     -- Ум-гм.
     -- Фамилию не помните? Не Коряков?
     --  Не знаю, на пересылке было. А Коряков --  по какой статье сидел? --
уже цеплялся Олег и к Корякову, спеша и его выяснить.
     -- Он сидел за то, что отец его был -- полковник царской армии.
     Но тут вошла сестра с  японскими глазами и белой короной -- звать  Льва
Леонидовича в  перевязочную. (Первые перевязки своих операционных он смотрел
всегда сам.)
     Костоглотов ссутулился опять и побрел по коридору.
     Еще  одна  биография  --   пунктиром.  Даже  две.  А   остальное  можно
довообразить. Как по-разному туда приходят... Нет, не это, вот что: лежишь в
палате, идешь по коридору,  гуляешь  по садику  -- рядом с  тобой, навстречу
тебе человек как человек, и ни ему, ни тебе не приходит в голову остановить,
сказать: "А ну-ка, лацкан отверни!" Так и есть, знак тайного ордена! -- был,
касался,  содействовал, знает! И -- сколько же  их?! Но --  немота одолевает
всякого. И -- ни о чем не догадаешься снаружи. Вот запрятано!
     Дикость какая! -- дожить до того, чтобы женщины казались помехой!
     Неужели человек может так опуститься? Представить этого нельзя!
     А в общем -- радоваться, выходит, нечему. Не отрицал Лев Леонидович так
настойчиво, чтоб ему можно было поверить.
     И понять надо было, что потеряно -- все.
     Все...
     Как бы заменили Костоглотову вышку на пожизненное.  Оставался он  жить,
только неизвестно -- зачем.
     Забыв, куда шел, он запнулся в нижнем коридоре и стоял бездельно.
     А  из  какой-то двери --  за три двери  до него --  показался беленький
халатик, очень переуженный в поясе, такой сразу знакомый.
     Вега!
     Шла сюда! Недалеко ей было по прямой, ну обогнуть две койки у стены. Но
Олег не шел навстречу -- и была секунда, секунда, еще секунда -- подумать.
     С того обхода, три дня -- суха, деловита, ни взгляда дружбы.
     И сперва он  думал --  черт с  ней, и  он  будет так  же.  Выяснять, да
кланяться...
     Но  -- жалко!  Обидеть ее  жалко. Да и себя  жалко. Ну  вот  сейчас  --
пройдут, как чужие, да?
     Он виноват? Это она виновата:  обманула с уколами, зла ему  желала. Это
он мог ее не простить!
     Не глядя (но видя!), она поравнялась, и Олег, против намерения,  сказал
ей голосом как бы тихой просьбы:
     -- Вера Корнильевна...
     (Нелепый тон, но самому приятно.)
     Вот теперь она подняла холодные глаза, увидела его.
     (Нет, в самом деле, за что он только ее прощает?..)
     -- Вера Корнильевна... А вы не хотите... еще мне крови перелить?
     (Как будто унижается, а все равно приятно.)
     -- Вы же  отбивались? -- все с той  же непрощающей строгостью  смотрела
она, но  какая-то  неуверенность продрогнула  в  ее  глазах. Милых  кофейных
глазах.
     (Ладно, она  по-своему  и не виновата. И нельзя же  в одной клинике так
отчужденно существовать.)
     -- А мне тогда понравилось. Я еще хочу. Он улыбался. Шрам  его при этом
становился извилистей, но короче.
     (Сейчас -- простить  ее, а  уж потом когда-нибудь  объясниться.) Что-то
все-таки шевельнулось в ее глазах, раскаяние какое-то.
     -- Завтра может быть привезут.
     Она  еще  опиралась на какой-то невидимый столбик, но он нето плавился,
нето подгибался под ее рукой.
     -- Только чтоб  --  вы! обязательно -- вы! -- сердечно требовал Олег.--
Иначе я не дамся!
     От  всего  этого  уклоняясь, стараясь  не  видеть  дольше,  она мотнула
головой:
     -- Это как выйдет.
     И прошла.
     Милая, все равно милая.
     Только -- чего он тут добивался?  Обреченный на пожизненное -- чего  он
тут добивался?..
     Олег бестолково стоял в проходе, вспоминая -- куда ж это он шел.
     Да, вот куда! -- он шел Демку проведать.
     Лежал  Демка в  маленькой комнатушке  на двоих, но второй  выписался, а
новый ждался завтра из операционной. Пока что был Демка один.
     Уже неделя  прошла  --  и первым  пламенем  отпылала  отрезанная  нога.
Операция уходила в прошлое, но нога по-прежнему жила и мучилась вся тут, как
неотрезанная, и даже отдельно слышал Демка каждый палец отнятой ноги.
     Обрадовался  Демка  Олегу  --  как  брату  старшему.  Это  и  были  его
родственники --  друзья по прежней  палате. Еще от каких-то женщин лежало на
тумбочке, под салфеткой. А извне никто не мог ни прийти к нему, ни принести.
     Демка лежал  на  спине, покоя  ногу -- то, что осталось от ноги, короче
бедра, и  всю огромную  бинтовую  навязь.  Но  голова и  руки его  двигались
свободно.
     --  Ну,  здоров  же,  Олег! --  принял  он  Олегову руку.-- Ну, садись,
рассказывай. Как там, в палате?
     Оставленная верхняя палата была для него привычным миром. Здесь, внизу,
и сестры были  другие, и санитарки не такие, и порядок не такой. И все время
перебранивались, кто что обязан и не обязан делать.
     -- Да что палата,-- смотрел Олег на обстрогавшееся, пожалчевшее Демкино
лицо. Как желобочками выхватили ему в щеках, обкатали и обострили надбровья,
нос, подбородок.-- Все так же.
     -- Кадр там?
     -- Кадр там.
     -- А Вадим?
     -- С Вадимом неважно. Золота не достали. Метастазов боятся. Демка