ся!  -- нет. Распухал язык. И уже  не
найдя в  себе той силы воли, быковатую голову опустив на белый  амбулаторный
стол, Ефрем согласился.
     Операцию  делал Лев  Леонидович  -- и  замечательно сделал! Как обещал:
укоротился язык, сузился, но быстро привыкал  обращаться снова и  все  то же
говорить, что и раньше, только может не так  чисто.  Еще  покололи иголками,
отпустили, вызвали, и Лев  Леонидович  сказал:  "А  теперь через три  месяца
приезжай и еще одну операцию сделаем -- на шее. Эта -- легкая будет."
     Но  таких  "легких" на шее Поддуев тут  уже насмотрелся и не  явился  в
срок. Ему  присылали  по почте  вызовы -- он  на них  не отвечал.  Он вообще
привык на одном  месте  долго не жить и шутя  мог сейчас  заявиться хоть  на
Колыму,  хоть в Хакассию. Нигде его не держало ни имущество, ни квартира, ни
семья -- только любил он  вольную жизнь да деньги в  кармане.  А  из клиники
писали: сами  не явитесь, приведем через  милицию.  Вот какая власть была  у
ракового диспансера даже над теми, у кого вовсе не рак.
     Он  поехал.  Он мог,  конечно, еще не дать согласия, но  Лев Леонидович
щупал его шею и крепко ругал за задержку. И  Ефрема порезали  справа и слева
по шее, как  режутся ножами  блатари,  и  долго  он  тут лежал в  обмоте,  а
выпустили, качая головами.
     Но уже в вольной жизни  не нашел он прежнего вкуса: разонравилась ему и
работа и  гулянки,  и  питье и курье. На шее у него не  мягчело, а брякло, и
потягивало,  и  покалывало,  и  постреливало,  даже  и   в  голову.  Болезнь
поднималась по шее едва не к ушам.
     И когда месячишко назад он вернулся опять  все к тому же старому зданию
из серого кирпича с добротной открытой  расшивкой швов,  и  взошел на то  же
полированное  тысячами ног крылечко меж тополей,  и  хирурги  тотчас за него
схватились, как за родного, и опять он был в полосатом больничном и в той же
палате  близ  операционной  с окнами,  упертыми в  задний  забор,  и  ожидал
операцию,  по  бедной  шее вторую,  а общим счетом  третью,-- Ефрем  Поддуев
больше не мог себе врать и не врал. Он сознался, что у него -- рак.
     И теперь, порываясь к  равенству, он стал  и всех соседей убеждать, что
рак и у них. Что никому отсюда не вырваться. Что всем сюда вернуться. Не то,
чтоб он  находил удовольствие давить и слушать, как похрущивают, а пусть  не
врут, пусть правду думают.
     Ему  сделали  третью  операцию,  больней  и  глубже.  Но после  нее  на
перевязках доктора что-то не  веселели, а буркали друг другу не по-русски  и
обматывали  все плотней и  выше, сращивая  бинтами  голову с туловищем.  И в
голову ему стреляло все сильней, все чаще, почти уже и подряд.
     Итак, что ж было прикидываться? За раком надо было принять  и дальше --
то, от чего он жмурился и отворачивался два года:  что пора Ефрему подыхать.
Так, со злорадством, оно даже легче получалось: не умирать -- подыхать.
     Но это можно было только выговорить,  а  ни умом вообразить, ни сердцем
представить: как же так может с ним, с Ефремом? Как же это будет? И что надо
делать?
     От чего он прятался  за работой и между людей,-- то подошло теперь один
на один и душило повязкой по шее.
     И ничего он не  мог услышать в  помощь от соседей -- ни в палатах, ни в
коридорах, ни на нижнем этаже, ни на верхнем. Все было переговорено -- а все
не то.
     Вот тут его и замотало от окна к двери и обратно, по пять  часов в день
и по шесть. Это он бежал искать помощи.
     Сколько жил  Ефрем и  где  ни бывал  (а не бывал  он только  в  главных
городах, окраины все прочесал) -- и ему и  другим всегда  было  ясно, что от
человека  требуется.  От  человека требуется или  хорошая специальность  или
хорошая  хватка  в  жизни. От того и  другого  идут  деньги.  И  когда  люди
знакомятся, то за как зовут, сразу идет: кем работаешь, сколько получаешь. И
если  человек не успел в заработках, значит -- или глупой, или несчастный, а
в общем так себе человечишко.
     И такую  вполне понятную жизнь  видел  Поддуев все эти  годы   и на
Воркуте, и  на  Енисее, и  на  Дальнем  Востоке,  и  в  Средней  Азии.  Люди
зарабатывали большие деньги, а потом  их тратили -- хоть по субботам, хоть в
отпуск разом все.
     И  было это складно,  это  годилось,  пока не заболевали люди раком или
другим   смертельным.  Когда  ж  заболевали,  то  становилось  ничто   и  их
специальность, и хватка, и должность, и  зарплата.  И  по оказавшейся их тут
беспомощности и по желанию  врать  себе  до последнего, что  у  них не  рак,
выходило, что все они -- слабаки и что-то в жизни упустили.
     Но что же?
     Смолоду слышал Ефрем да  и  знал про  себя  и про  товарищей,  что они,
молодые, росли умней своих  стариков. Старики  и  до города за  весь  век не
доезжали, боялись, а Ефрем в тринадцать лет уже скакал, из нагана стрелял, а
к пятидесяти всю страну как бабу  перещупал. Но вот сейчас, ходя  по палате,
он вспоминал, как умирали те старые в их местности  на Каме -- хоть русские,
хоть татары, хоть  вотяки. Не пыжились они, не отбивались, не  хвастали, что
не умрут,--  все они  принимали смерть спокойно.  Не  только  не  оттягивали
расчет, а готовились  потихоньку  и загодя,  назначали,  кому  кобыла,  кому
жеребенок, кому зипун,  кому  сапоги.  И  отходили  облегченно, будто просто
перебирались в другую  избу. И никого из них нельзя было бы напугать  раком.
Да и рака-то ни у кого не было.
     А  здесь,  в клинике,  уж  кислородную подушку  сосет,  уж глазами  еле
ворочает, а языком все доказывает: не умру! у меня не рак!
     Будто  куры. Ведь каждую ждет нож по глотке, а они все кудахчут, все за
кормом роются. Унесут одну резать, а остальные роются.
     Так день за днем вышагивал  Поддуев по старому полу,  качая половицами,
но ничуть ему не становилось  ясней, чем же надо встречать смерть. Придумать
этого было -- нельзя. Услышать  было -- не от кого. И уж меньше всего ожидал
бы он найти это в какой-нибудь книге.
     Когда-то  он  четыре класса  кончил, когда-то  и строительные курсы, но
собственной тяги читать у  него не было: заместо  газет  шло  радио, а книги
представлялись  ему  совсем лишними  в обиходе,  да  в тех диковатых дальних
местах, где протаскался он жизнь за то, что там платили много, он и не густо
видал  книгочеев.  Поддуев читал  по  нужде --  брошюры  по  обмену  опытом,
описания подъемных  механизмов,  служебные  инструкции,  приказы  и "Краткий
Курс" до  Четвертой главы. Тратить деньги на книги или в  библиотеку за ними
переться -- находил он  просто  смешным. Когда  же в  дальней  дороге  или в
ожидании ему попадалась какая -- прочитывал он страниц двадцать-тридцать, но
всегда бросал, ничего не найдя в ней по умному направлению жизни.
     И здесь,  в больнице, лежали на  тумбочках и  на окнах -- он  до них не
дотрагивался. И эту  синенькую с золотой росписью тоже бы не стал читать, да
всучил ее Костоглотов в самый пустой тошный   вечер. Подложил Ефрем  две
подушки под спину и стал просматривать. И тут еще он бы не стал читать, если
б это был роман. Но это были рассказики маленькие, которых суть выяснялась в
пяти-шести  страницах, а иногда в одной. В оглавлении их было  насыпано, как
гравия.  Стал читать Поддуев названия и  повеяло на него сразу, что идет как
бы  о деле. "Труд, смерть и болезнь". "Главный закон". "Источник". "Упустишь
огонь -- не потушишь". "Три старца". "Ходите в свете, пока есть свет".
     Ефрем  раскрыл, какой поменьше. Прочел  его.  Захотелось  подумать.  Он
подумал.  Захотелось этот же  рассказик  еще  раз перечесть.  Перечел. Опять
захотелось подумать. Опять подумал.
     Так же вышло и со вторым.
     Тут погасили свет. Чтобы книгу не уперли и утром не искать, Ефрем сунул
ее к себе под матрас. В темноте он еще  рассказывал Ахмаджану  старую басню,
как делил  Аллах  лета  жизни  и что много  ненужных лет  досталось человеку
(впрочем, сам  он  не верил  в это,  никакие  лета  не представились бы  ему
ненужными, если бы здоровье). А перед сном еще думал о прочтенном.
     Только в голову шибко стреляло и мешало думать.
     Утро в пятницу было пасмурное и, как всякое больничное утро,-- тяжелое.
Каждое  утро  в этой  палате начиналось с мрачных  речей  Ефрема.  Если  кто
высказывал какую надежду или желание, Ефрем тут  же  его охолаживал и давил.
Но сегодня ему была нехоть смертная открывать  рот,  а приудобился он читать
эту тихую спокойную книгу. Умываться ему было почти  лишнее, потому что даже
защечья его были подбинтованы; завтрак можно было съесть в постели; а обхода
хирургических сегодня не было. И медленно переворачивая шершавую толстоватую
бумагу этой книги, Ефрем помалкивал, почитывал да подумывал.
     Прошел  обход лучевых,  погавкал на врача  этот  золотоочкастый,  потом
струсил, его укололи;  качал права Костоглотов, уходил,  приходил; выписался
Азовкин, попрощался, ушел согнутый, держась за живот;  вызывали других -- на
рентген, на вливания. А Поддуев так и не вылез топтать дорожку меж кроватей,
читал  себе  и молчал.  С ним разговаривала книга, не похожая  ни  на  кого,
занятно.
     Целую жизнь он прожил, а такая серьезная книга ему не попадалась.
     Хотя  вряд  ли бы он стал ее читать не на этой  койке и не с этой шеей,
стреляющей  в  голову.  Рассказиками  этими  едва  ли  можно  было прошибить
здорового.
     Еще вчера заметил Ефрем такое название:  "Чем  люди живы?" До  того это
название было вылеплено, будто сам же Ефрем его и составил. Топча больничные
полы и думая,  не  назвав,-- об этом самом он ведь и думал последние недели:
чем люди живы?
     Рассказ  был немаленький, но с первых же слов читался легко, ложился на
сердце мягко и просто:
     "Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартере. Ни дома своего, ни
земли у него не было, и кормился он с семьею  сапожной работой. Хлеб был
дорогой, а  работа дешевая, и что  заработает, то и проест. Была у сапожника
одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья."
     Понятно  это  было все  и  дальше  очень понятно: сам  Семен поджарый и
подмастерье Михаила худощавый,  а барин: "как с другого света человек: морда
красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит... С житья такого
как им гладким не быть, этакого заклепа и смерть не возьмет".
     Повидал таких Ефрем  довольно:  Каращук,  начальник  угле треста, такой
был, и Антонов такой, и Чечев, и Кухтиков. Да и  сам  Ефрем не начинал ли на
такого вытягивать?
     Медленно, как по слогам разбирая, Поддуев прочел весь рассказ до конца.
     Это уж было к обеду.
     Не хотелось Ефрему ни ходить, ни говорить. Как будто что в него вошло и
повернуло там. И  где раньше были глаза -- теперь глаз не было. И где раньше
рот приходился -- теперь не стало рта.
     Первую-то, грубую, стружку  с Ефрема сняла больница. А теперь -- только
строгай.
     Все так же, подмостясь подушками и подтянув колена, а при коленах держа
закрытую книгу, Ефрем смотрел  на пустую белую стенку. День наружный был без
просвета.
     На  койке против Ефрема с самого укола  спал этот белорылый  курортник.
Накрыли его потяжелей от озноба.
     На соседней койке Ахмаджан  играл с Сибгатовым  в  шашки. Языки их мало
сходились, и разговаривали  они друг с другом по-русски. Сибгатов сидел так,
чтоб не кривить и не гнуть больную  спину. Он  еще был молодой, но на темени
волосы прореженные-прореженные.
     А у  Ефрема  ни волосинки  еще  не  упало,  буйных  бурых  --  чаща, не
продерешься. И до сих была при нем  вся сила на  баб. А  как бы уже  -- ни к
чему.
     Сколько  Ефрем  этих баб охобачивал  --  представить  себе  нельзя. Еще
вначале вел им счет, женам -- особо, потом не  утруждался.  Первая его  жена
была --  Амина, белолицая татарка из Елабуги, чувствительная  очень: кожа на
лице такая тонкая, едва  костяшками ее тронь  -- и кровь. И еще непокорчивая
-- сама ж  с девченкой и ушла. С тех пор Ефрем позора не допускал и  покидал
баб  всегда  первый. Жизнь  он вел перелетную,  свободную,  то  вербовка, то
договор, и семью за собой таскать было б  ему несручно. Хозяйку он на всяком
новом месте  находил. А у других, встречных-поперечных, вольных и невольных,
и имена не всегда спрашивал, а только расплачивался по  уговору. И смешались
теперь  в его памяти лица, повадки  и обстоятельства, и запоминалось только,
если как-нибудь  особенно. Так запомнил он Евдошку, инженерову жену, как  во
время войны  на  перроне станции  Алма-Ата-1 стояла она под его окном, задом
виляла  и просилась. Их ехал целый штат  в  Или, открывать новый участок,  и
провожали их многие из  треста. Тут же и муж Евдошки, затруханный, невдалеке
стоял, кому-то что-то доказывал.
     А паровоз первый раз дернул. "Ну! -- крикнул  Ефрем  и  вытянул руки.--
Если любишь -- полезай сюда, поехали!" И она уцепилась, вскарабкалась к нему
в  окно  вагона  на виду у  треста и у мужа --  и  поехала пожить с ним  две
недельки. Вот это он запомнил -- как втаскивал Евдошку в вагон.
     И так, что увидел Ефрем в бабах за всю жизнь, это привязчивость. Добыть
бабу  --  легко,  а  вот  с  рук  скачать  -- трудно.  Хоть везде говорилось
"равенство",  и Ефрем не  возражал,  но  нутром никогда он женщин  за полных
людей не считал -- кроме первой своей женки Амины. И удивился  бы он, если б
другой мужик стал ему серьезно доказывать, что плохо он поступает с бабами.
     А вот по этой  чудной  книге так получалось,  что Ефрем  же во  всем  и
виноват.
     Зажгли прежде времени свет.
     Проснулся этот чистюля  с желвью под челюстью,  вылез лысой  головенкой
из-под одеяла и поскорей напялил очки, в которых выглядел профессором. Сразу
всем объявил о  радости: что  укол перенес  он  ничего, думал хуже  будет. И
нырнул в тумбочку за курятиной.
     Этим хилякам,  Ефрем замечал, только курятину подавай. На барашку  и ту
они говорят: "тяжелое мясо".
     На кого-нибудь другого хотел бы посмотреть Ефрем, но для того надо было
всем  корпусом  поворачиваться. А  прямо смотреть -- он  видел  только этого
поносника, как тот глодает курячью косточку.
     Поддуев закряхтел и осторожно повернул себя направо.
     -- Вот,--  объявил и он  громко.-- Тут рассказ есть.  Называется:  "Чем
люди живы".-- И усмехнулся.-- Такой вопрос, кто ответит? -- чем люди живы?
     Сибгатов и Ахмаджан подняли головы от шашек. Ахмаджан ответил уверенно,
весело, он выздоравливал:
     -- Довольствием. Продуктовым и вещевым.
     До армии он  жил только в ауле и говорил по-узбекски. Все русские слова
и понятия, всю дисциплину и всю развязность он принес из армии.
     -- Ну, еще кто? -- хрипло спрашивал Поддуев. Загадка книги, неожиданная
для него, была-таки и для всех нелегкая.-- Кто еще? Чем люди живы?
     Старый  Мурсалимов  по-русски не  понимал,  хоть, может, ответил бы тут
лучше всех. Но пришел делать ему укол медбрат Тургун, студент, и ответил:
     -- Зарплатой, чем!
     Прошка чернявый из угла навострился, как в магазинную витрину, даже рот
приоткрыл, а ничего не высказывал.
     -- Ну, ну! -- требовал Ефрем.
     Демка  отложил  свою книгу  и  хмурился над  вопросом. Ту,  что была  у
Ефрема,  тоже  в палату Демка принес, но читать ее у него не получилось: она
говорила совсем  не о том, как глухой собеседник отвечает тебе не на вопрос.
Она расслабляла и все  запутывала, когда нужен был совет к действию. Поэтому
он не прочел "Чем   люди живы" и не  знал ответа, ожидаемого Ефремом. Он
готовил свой.
     -- Ну, пацан! -- подбодрял Ефрем.
     -- Так,  по-моему,-- медленно выговаривал  Демка, как учителю у  доски,
чтоб  не  ошибиться,  и  еще между  словами  додумывая.--  Раньше  всего  --
воздухом. Потом -- водой. Потом -- едой.
     Так  бы и  Ефрем ответил  прежде, если б  его  спросили.  Еще б  только
добавил -- спиртом. Но книга совсем не в ту сторону тянула.
     Он чмокнул.
     -- Ну, еще кто? Прошка решился:
     -- Квалификацией.
     Опять-таки верно, всю жизнь так думал и Ефрем.
     А Сибгатов вздохнул и сказал, стесняясь:
     -- Родиной.
     -- Как это? -- удивился Ефрем.
     -- Ну, родными местами... Чтоб жить, где родился.
     -- А-а-а... Ну, это не  обязательно. Я с Камы молодым уехал  и  нипочем
мне, есть она там, нет. Река и река, не все ль равно?
     --  В  родных  местах,--  тихо  упорствовал  Сибгатов,--  и  болезнь не
привяжется. В родных местах все легче.
     -- Ладно. Еще кто?
     --  А  что?  А  что? -- отозвался  приободренный Русанов.--  Какой  там
вопрос?
     Ефрем,  кряхтя,  повернул  себя  налево. У  окон  были  койки  пусты  и
оставался один только  курортник.  Он  объедал  куриную ножку,  двумя руками
держа ее за концы.
     Так и сидели  они друг  против  друга, будто  черт  их  назло  посадил.
Прищурился Ефрем.
     --  Вот  так, профессор: чем  люди  живы? Ничуть не  затруднился  Павел
Николаевич, даже и от курицы почти не оторвался:
     -- А в этом и сомнения быть не может. Запомните. Люди живут: идейностью
и общественным благом.
     И выкусил самый тот сладкий хрящик  в суставе. После чего  кроме грубой
кожи у лапы и  висящих жилок  ничего на костях  не осталось. И он положил их
поверх бумажки на тумбочку.
     Ефрем не ответил. Ему досадно стало, что хиляк вывернулся ловко. Уж где
идейность -- тут заткнись.
     И раскрыв книгу, уставился опять. Сам для себя он хотел понять  --  как
же ответить правильно.
     -- А про  что книга? Что пишут? -- спросил  Сибгатов,  останавливаясь в
шашках.
     -- Да вот...-- Поддуев прочел первые строки.-- "Жил сапожник с женой  и
детьми у мужика на квартере. Ни дома своего, ни земли у него не было..."
     Но читать вслух  было  трудно и длинно, и подмощенный подушками он стал
перелагать Сибгатову своими словами, сам стараясь еще раз охватить:
     --  В  общем  сапожник  запивал.  Вот  шел  он  пьяненький  и  подобрал
замерзающего, Михаилу.  Жена ругалась  -- куда, мол, еще дармоеда. А Михаила
стал  работать без разгиба и научился шить  лучше сапожника. Раз,  по  зиме,
приезжает  к ним барин, дорогую кожу  привозит  и такой заказ:  чтоб  сапоги
носились, не кривились,  не поролись. А если кожу сапожник загубит -- с себя
отдаст. А Михайла странно  как-то  улыбался:  там, за барином,  в углу видел
что-то. Не успел  барин уехать, Михаила эту кожу раскроил и испортил: уже не
сапоги вытяжные на ранту могли  получиться, а только вроде тапочек. Сапожник
за голову  схватился: ты ж, мол, зарезал  меня,  что  ты делаешь?  А Михаила
говорит: припасает себе человек на год,  а не  знает,  что не будет  жив  до
вечера. И верно: еще в дороге барин окачурился. И барыня дослала к сапожнику
пацана: мол, сапог шить не надо, а поскорей давайте тапочки. На мертвого.
     --  Ч-черт его знает, чушь  какая!  -- отозвался  Русанов, с шипением и
возмущением  выговаривая "ч".-- Неужели другую пластинку завести нельзя?  За
километр несет, что мораль не наша. И чем же там -- люди живы?
     Ефрем перестал рассказывать и перевел набрякшие глаза на лысого. Ему то
и досаждало, что лысый едва ли  не угадал.  В книге написано  было, что живы
люди не заботой о  себе, а любовью к другим. Хиляк  же  сказал: общественным
благом.
     Оно как-то сходилось.
     -- Живы чем? -- Даже и вслух это не выговаривалось. Неприлично вроде.--
Мол, любовью...
     -- Лю-бо-вью!?..  Не-ет, это  не  наша  мораль!  --  потешались золотые
очки.-- Слушай, а кто это все написал?
     -- Чего? -- промычал Поддуев. Угибали его куда-то от сути в сторону.
     -- Ну,  написал  это  все -- кто?  Автор?.. Ну, там, вверху  на  первой
странице посмотри.
     А что было в фамилии? Что она имела к сути -- к их болезням? к их жизни
или смерти? Ефрем  не имел привычки читать на книгах эту  верхнюю фамилию, а
если читал, то забывал тут же.
     Теперь он все же отлистнул первую страницу и прочел вслух:
     -- Толстой.
     -- Н-не может быть! -- запротестовал Русанов.-- Учтите:
     Толстой писал только оптимистические и патриотические вещи, иначе б его
не печатали. "Хлеб". "Петр Первый