Она звонила ему, что просит разрешения  прийти.  Она  могла  бы  и  всю
просьбу высказать по телефону, но это было бы невежливо. Сейчас она виновато
убеждала его, что навестила б и без  худого случая, а он  не давал  ей снять
пальто самой.
     -- Позвольте, я еще не развалина!
     Он  повесил  ее пальто  на  колок  длинной полированной темной вешалки,
приемистой ко многим  посетителям, и повел  по гладко-окрашенным  деревянным
полам. Они обминули коридором лучшую светлую комнату дома, где стоял рояль с
поднятым  пюпитром,  веселым от распахнутых нот,  и где  жила старшая внучка
Орещенкова;  перешли  столовую,  окна  которой,  заслоненные  сухими  сейчас
плетями винограда, выходили во двор, и где стояла большая дорогая радиола; и
так  добрались до  кабинета,  вкруговую  обнесенного  книжными  полками,  со
старинным  тяжеловесным   письменным   столом,  старым  диваном  и  удобными
креслами.
     -- Слушайте, Дормидонт Тихонович,-- сощуренными глазами провела Донцова
по стенам.-- У вас книг, по-моему, еще больше стало.
     -- Да нет,-- слегка покачал Орещенков большой литой головой.-- Подкупил
я, правда, десятка два недавно, а знаете у кого? -- И смотрел чуть весело.--
У Азначеева.  Он на пенсию перешел, ему видите ли, шестьдесят лет. И в  этот
день выяснилось, что никакой он   не  рентгенолог, что никакой медицины
он знать больше ни одного дня не хочет, что он -- исконный пчеловод и теперь
будет только пчелами заниматься. Как  это может быть, а? Если ты пчеловод --
что ж ты лучшие  годы терял?.. Так, ну куда вы сядете, Людочка? -- спрашивал
он седоватую  бабушку  Донцову. И  сам же решил за нее: -- Вот в этом кресле
вам будет очень удобно.
     --  Да  я  не   собираюсь  рассиживаться,  Дормидонт  Тихонович.  Я  на
минутку,-- еще возражала  Донцова, но глубоко опустилась в это мягкое кресло
и  сразу почувствовала  успокоение,  и  даже почти  уверенность, что  только
лучшее   из  решений   будет   принято  сейчас   здесь.   Бремя   постоянной
ответственности, бремя  главенства и бремя выбора,  который она  должна была
сделать со своей жизнью,-- все снялось с ее плеч  еще у вешалки в коридоре и
вот  окончательно  свалилось,  когда  она   погрузилась   в  это  кресло.  С
отдохновением  она мягко прошлась глазами  по кабинету,  знакомому ей,  и  с
умилением увидела старый мраморный умывальник в углу -- не раковину новую, а
умывальник с подставным ведром, но все закрыто и очень чисто.
     И посмотрела  прямо на  Орещенкова, радуясь, что он жив, что он  есть и
всю ее тревогу переймет на себя. Он  еще  стоял. Он ровно стоял,  склонности
горбиться не было у него, все та же твердая постановка плеч, посадка головы.
Он всегда выглядел так уверенно, будто, леча других,  сам абсолютно не может
заболеть.  Со   средины  его  подбородка   стекала  небольшая   обстриженная
серебряная  струйка бороды. Он  еще не был  лыс,  не  до  конца даже  сед, и
полугладким  пробором, кажется мало изменившимся за годы, лежали его волосы.
А лицо у него было из тех, черты которых  не движутся  от чувств -- остаются
ровны, на  предназначенном  месте.  И  только  брови,  вскинутые  сводчатыми
углами,  ничтожными  малыми  перемещениями  принимали  на  себя  весь  охват
переживаемого.
     --  А уж меня,  Людочка, извините,  я -- за стол.  Это  пусть  не будет
официально. Просто я к месту присиделся.
     Еще бы не присидеться!  Когда-то часто, каждый день,  потом  реже, но и
теперь еще все-таки в этот кабинет приходили к нему больные и  иногда сидели
здесь подолгу за мучительным разговором, от которого  зависело все  будущее.
За извивами  этого разговора почему-то на всю жизнь могли врезаться в память
зеленое  сукно  стола,  окруженное  темно-коричневым  дубовым  обводом,  или
старинный  разрезной  деревянный  нож,  никелированная  медицинская  палочка
(смотреть   горло),   чернильница   под   медной   крышкой   или  крепчайший
темно-бордовый  остывший чай в стакане.  Доктор сидел  за своим столом, а то
поднимался и прохаживался к  умывальнику  или книжной полке, когда надо было
дать   больному   отдохнуть   от  его   взгляда   и   подумать.  Вообще   же
ровно-внимательные  глаза  доктора  Орещенкова  никогда  без  надобности  не
отводились в сторону, не  потуплялись к столу и бумагам, они  не  теряли  ни
минуты, предоставленной смотреть на пациента или собеседника. Глаза эти были
главным прибором,  через  который  доктор  Орещенков  воспринимал  больных и
учеников и передавал им свое решение и волю.
     Меж многих преследований, испытанных  Дормидонтом  Тихоновичем  за свою
жизнь: за  революционерство в 902-м  году  (он  и посидел  тогда  недельку в
тюрьме  с  другими студентами);  потом за  то,  что  отец его  покойный  был
священник;  потом  за то,  что  сам  он в первой империалистической  войне в
царской армии  был бригадным врачом, да не просто бригадным врачом, но,  как
установлено свидетелями, в момент  панического отступления полка вскочил  на
лошадь, завернул полк  и увлек его  снова  в эту империалистическую  свалку,
против немецких рабочих;  -- меж всех этих преследований самое настойчивое и
стискивающее  было  за то, что  Орещенков упорно держался своего права вести
частную врачебную практику, хотя она все жесточе повсеместно запрещалась как
источник  предпринимательства и обогащения, как  нетрудовая деятельность, на
каждом шагу  повседневно рождающая буржуазию. И на некоторые годы он  должен
был снять  врачебную табличку и с  порога отказывать всем больным, как бы ни
просили  они  и  как бы  ни  было  им  плохо  --  потому  что  по  соседству
выставлялись добровольные и платные шпионы финотдела, да и сами  больные  не
могли  удержаться  от  рассказов  --  и это грозило  доктору  потерей всякой
работы, а то и жилья.
     А  между  тем именно  правом  частной практики он в  своей деятельности
дорожил более всего.  Без этой гравированной  дощечки на двери  он  жил  как
будто нелегально, как будто под чужим именем. Он принципиально не защищал ни
кандидатской, ни докторской  диссертаций,  говоря, что диссертация ничуть не
свидетельствует   об   успехах   ежедневного   лечения,  что  больному  даже
стеснительно, если  его  врач  --  профессор,  а  за  время, потраченное  на
диссертацию,  лучше  подхватить   лишнее   направление.  Только  в   здешнем
мединституте  за  тридцать лет  Орещенков  переработал  и  в терапевтической
клинике, и в детской, и в хирургической, и в инфекционной, и в урологической
и даже в  глазной, и лишь после этого  всего стал рентгенологом и онкологом.
Пожимкой  губ,   всего  лишь  миллиметровой,   выражал  он  свое  мнение   о
"заслуженных  деятелях  науки". Он  так высказывался,  что если человека при
жизни  назвали  деятелем,  да еще заслуженным,--  то это  его  конец: слава,
которая  уже  мешает  лечить, как слишком  пышная одежда  мешает  двигаться.
"Заслуженный деятель" идет со свитой -- и лишен права ошибиться, лишен права
чего-нибудь  не знать, даже  лишен права задуматься; он может быть пресыщен,
вял, или отстал и скрывает это -- а все ждут от него непременно чудес.
     Так, вот ничего этого не  хотел себе Орещенков, а только медной дощечки
на двери и звонка, доступного прохожему.
     И  все-таки сложилось  так счастливо,  что  однажды Орещенков  спас уже
совсем умиравшего сына одного крупного здешнего  руководителя. А еще раз  --
самого  руководителя, не  этого,  но тоже крупного.  И еще  несколько раз --
членов разных  важных семей. И все это было здесь, в одном городе, он никуда
не  уезжал. И тем создалась слава доктора Орещенкова во влиятельных кругах и
некий  ореол защиты вокруг него. Может быть, в чисто-русском городе  не
облегчило  б  ему и это,  но в  более покладистом восточном умели как-то  не
заметить, что он снова  повесил  табличку  и снова  кого-то принимал.  После
войны он уже  не состоял на  постоянной  работе нигде,  но  консультировал в
нескольких  клиниках,  ходил на заседания научных обществ. Так с шестидесяти
пяти  лет  он стал безвозбранно вести  ту жизнь,  которую считал  для  врача
правильной.
     -- Так вот, Дормидонт Тихонович, пришла я вас просить: не сможете ли вы
приехать посмотреть мой желудочно-кишечный?.. В какой день вам  будет удобно
-- в тот мы и назначим...
     Вид  ее  был  сер,  голос  ослаблен. Орещенков  смотрел на  нее  ровным
неотводимым взглядом.
     -- Вне  сомнения, выберем  и день.  Но вы мне,  все-таки, назовите ваши
симптомы. И что вы думаете сами.
     -- Симптомы я все вам сейчас назову,-- но что я  сама думаю? Вы знаете,
я стараюсь не думать!  То есть,  я думаю об этом слишком много, стала ночами
не спать, а легче бы всего мне самой не знать! Серьезно. Вы примете решение,
нужно будет лечь -- я лягу, а знать  -- не хочу. Если ложиться,  то легче бы
мне диагноза не знать, чтоб  не  соображать во время операции: а что они там
сейчас могут делать? а что там сейчас вытягивают? Вы понимаете?
     От  большого ли кресла или от ослабших  плеч,  она не выглядела  сейчас
крупной, большой женщиной. Она уменьшилась.
     -- Понимать может быть и понимаю, Людочка,  но не разделяю. А почему уж
вы так сразу об операции?
     -- Ну, надо быть ко всему...
     -- А почему вы тогда не пришли раньше? Уж вы-то -- знаете...
     --  Да вот  так,  Дормидонт  Тихонович!  --  вздохнула Донцова.-- Жизнь
такая, крутишься, крутишься. Конечно, надо было  раньше...  Да  не так-то  у
меня и  запущено, не думайте! --  К ней  возвращалась ее убыстренная деловая
манера.-- Но  почему  такая  несправедливость: почему меня, онколога, должна
настичь   именно  онкологическая  болезнь,   когда  я  их  все  знаю,  когда
представляю все сопутствия, последствия, осложнения?..
     -- Никакой тут несправедливости нет,-- басовостью и отмеренностью очень
убеждал  его голос.-- Напротив, это в высшей степени справедливо.  Это самое
верное испытание для врача: заболеть по своей специальности.
     (В чем же  тут  справедливо? В чем тут верно? Он рассуждает так потому,
что не заболел сам.)
     --  Вы  Паню  Федорову  помните, сестру?  Она говорила: "ой,  что это я
неласковая с больными стала? Пора мне опять в больнице полежать..."
     -- Никогда не думала,  что  буду так переживать!  -- хрустнула  Донцова
пальцами в пальцах.
     И все-таки сейчас она меньше изводилась, чем все последнее время.
     -- Так что ж вы у себя наблюдаете?
     Она  стала рассказывать, сперва  в общих чертах,  однако  он потребовал
дотонка.
     --  Но, Дормидонт  Тихонович, я совсем  не  собиралась  отнимать  у вас
субботний вечер! Если вы все равно приедете смотреть меня на рентгене...
     -- А вы не знаете, какой я еретик? что  я  и  до  рентгена двадцать лет
работал? И какие  диагнозы ставили! Очень просто: ни одним симптомом  --  не
пренебречь, все  симптомы --  в порядке  их появления.  Ищешь диагноз такой,
чтобы сразу все симптомы охватил -- он-то, голубчик, и  верен! он и есть!  С
рентгеном -- как  с фотоэкспонометром  или  с  часами: когда они при тебе --
совсем разучаешься определять на глаз выдержки, по чувству -- время. А когда
их нет  --  быстро  подтягиваешься.  Врачу было трудней,  да  больным легче,
меньше исследований.
     И Донцова  стала рассказывать, дифференцируя  и  группируя  симптомы  и
заставляя себя не  упускать тех  подробностей, которые могли  бы потянуть на
тяжелый  диагноз (хотя  невольно хотелось что-то  упустить и  услышать: "Так
ерунда  у вас,  Людочка, ерунда."). Назвала она  и  состав крови, плохонький
состав, и РОЭ повышенный. Он выслушал ее сплошно, стал задавать вопросы еще.
Иногда кивал, как о легком, встречающемся у каждого, а "ерунда"  все-таки не
сказал. У Донцовой мелькнуло, что по сути  он уже, наверно, вынес и диагноз,
и даже можно прямо сейчас спросить, не дожидаясь дня рентгена. Но так сразу,
так  прямо спросить и, верно ли, неверно,  что-то узнать -- вот прямо сейчас
узнать  --  было  очень  страшно.  Надо было  непременно оттянуть,  смягчить
несколькими днями ожидания!
     Как дружески  они разговаривали, встречаясь на  научных заседаниях!  Но
вот она пришла и призналась в болезни -- как в преступлении, и сразу лопнула
струна равенства  между  ними!  Нет,  не равенства  -- равенства с  учителем
никогда  и не было, но резче того: своим  признанием она исключила  себя  из
благородного  сословия врачей  и  переводила  в податное  зависимое сословие
больных. Правда,  Орещенков  не пригласил сейчас же прощупать больное место.
Он  все  так же разговаривал с ней как с гостьей. Он,  кажется, предлагал ей
состоять  в  обоих сословиях  сразу,-- но она  была  смята  и не  могла  уже
держаться по-прежнему.
     -- Собственно, и Верочка Гангарт  сейчас такой диагност, что я могла бы
ей вполне  довериться,-- все в той же быстрой  манере,  выработанной плотным
рабочим днем,  метала  фразы  Донцова,--  но  поскольку  есть  вы, Дормидонт
Тихонович, я решилась...
     Орещенков все смотрел и смотрел на нее. Сейчас Донцова плохо видела, но
уже два года как  в его  неуклонном взгляде замечала  она  как бы постоянный
присвет отреченности. Это появилось после смерти его жены.
     -- Ну, а  если придется  все-таки...  побюллетенить?  Значит,  за  себя
Верочку?
     ("Побюллетенить"! Он нашел мягчайшее из  слов!  Но,  значит, у  нее н е
 н и ч е г о?..)
     --  Да.   Она  созрела,  она  вполне  может  вести  отделение.  Покивал
Орещенков, взялся за струйчатую бородку:
     -- Созрела-то созрела, а -- замуж?.. Донцова покрутила головой.
     --  И  моя внучка  так.--  Орещенков без надобности перешел на шепот.--
Никого себе не найдет. Непростое дело.
     Углы его бровей оттенком перемещения выразили тревогу.
     Он  сам  настоял не  откладывать  нисколько,  а  посмотреть  Донцову  в
понедельник.
     (Так торопится?..)
     Наступила, может быть, та пауза, от которой удобно встать и откланяться
с  благодарностями. И  Донцова поднялась. Но Орещенков  заупрямился, что она
должна выпить стакан чаю.
     -- Да я совсем не хочу! -- уверяла Людмила Афанасьевна.
     -- Зато я хочу! Мне как раз время пить чай. Он-таки тянул, тянул  ее из
разряда преступно-больных в разряд безнадежно-здоровых!
     -- А молодые ваши дома?
     "Молодым" было по столько же лет, как и Людмиле Афанасьевне.
     -- Нет. И внучки нет. Я один.
     -- Так это вы еще и хозяйничать для меня будете? Ни за что!
     -- Да не  буду я  хозяйничать. Термос --  полный.  А разные там кексы и
блюдечки из буфета -- ладно, достанете вы.
     И  они  перешли  в столовую  и стали  пить  чай  на  уголке квадратного
дубового стола,  на котором вполне мог бы станцевать и слон, и который бы ни
в  какую  дверь  отсюда, наверно,  не  выпятился.  Настенные  часы, тоже  не
молоденькие, показывали еще не позднее время.
     Дормидонт  Тихонович стал  говорить  о  внучке, о  своей  любимице. Она
недавно кончила консерваторию, играет  прелестно,  и умница,  что  не  часто
среди  музыкантов, и  привлекательна. Он  и  карточку  ее новую показал,  но
говорил  не многословно,  не  претендуя занять внучкой все  внимание Людмилы
Афанасьевны. Да все внимание она и ничему уже не могла бы отдать, потому что
оно разбилось на куски  и  не могло быть  собрано  в целое. Как странно было
сидеть и беспечно  пить  чай  с человеком, который уже  представляет размеры
опасности, который, может  быть, уже  и дальнейший  ход болезни предвидит, а
вот же -- ни слова, только пододвигает печенье.
     Был  повод  высказаться и ей, но  не  о  разведенной  дочери, о которой
слишком  наболело,  а  о сыне. Сын  достиг  восьмого класса и тут осознал  и
заявил, что учиться дальше он  не видит  никакого смысла! И ни отец, ни мать
не могли  найти  против него  аргументов, все  аргументы  отскакивали от его
лба.-- Нужно быть культурным человеком!  -- "А зачем?"  --  Культура --  это
самое главное! --  "Самое главное -- это весело жить." -- Но без образования
у тебя  не  будет хорошей специальности!  -- "И  не надо." -- Значит, будешь
простым рабочим? -- "Нет, ишачить  не  буду." -- На что ж  ты  будешь
жить? -- "Всегда найду. Надо уметь." Он связался с подозрительной компанией,
и Людмила Афанасьевна тревожилась.
     Такое выражение было у Орещенкова, будто и не  слышав этой  истории, он
уже давно ее слышал.
     -- А ведь между другими наставниками молодежи мы  потеряли еще  одного,
очень важного,-- сказал он,-- семейного доктора! Девочкам в четырнадцать лет
и мальчикам в шестнадцать надо обязательно разговаривать с доктором. И не за
партами  по  сорок человек  сразу (да и  так-то не  разговаривают), и  не  в
школьном мед-кабинете,  пропуская каждого в три  минуты. Надо, чтоб это  был
тот самый дядя доктор,  которому они с детства показывали горлышко и который
сиживал у  них за чаем. Если теперь этот беспристрастный дядя доктор, добрый
и  строгий, которого  не  возьмешь ни капризом, ни просьбой,  как родителей,
вдруг запрется с девочкой или  с мальчиком в  кабинете? Да заведет исподволь
какой-то странный разговор, который вести и стыдно, и интересно очень, и где
безо  всяких вопросов  младшего доктор догадается  и на все  самое главное и
трудное  ответит  сам? Да может и на второй такой разговор позовет? Так ведь
он  не только  предупредит  их от ошибок, от ложных порывов, от порчи своего
тела, но и вся картина мира для них омоется и уляжется. Как только они будут
поняты в  их  главной  тревоге,  в их  главном  поиске --  им  не станет уже
казаться, что они так безнадежно непоняты и в  остальных отношениях. С этого
мига им внятнее станут и всякие иные доводы родителей.
     Орещенков  говорил  полнозвучным голосом,  еще никак не  давшим  трещин
старости, он смотрел ясными  глазами,  живым смыслом  их еще  доубеждая,  но
Донцова заметила,  что от минуты к минуте ее покидает благостное успокоение,
освежившее  ее в  кресле  кабинета,  а  какая-то грязца,  что-то  тоскливое,
поднимается,  поднимается в груди,  ощущение  чего-то  потерянного, или даже
теряемого вот сейчас, пока она слушает рассудительную речь, а надо б встать,
уйти, поспешить -- хотя неизвестно, куда же, зачем.
     --  Это  верно,--  согласилась  Донцова.--  Половое  воспитание  у  нас
заброшено.
     От  Орещенкова не  укрылась  эта  перебегающая смутность,  нетерпеливая
растерянность на лице Донцовой.  Но  для того,  чтобы в понедельник зайти за
рентгеновский  экран, ей,  не желающей знать,  совсем  не надо  было  в этот
субботний вечер  еще и еще перебирать симптомы, ей  и надо было отвлечься  в
беседе.
     -- Вообще, семейный доктор --  это самая нужная фигура  в  жизни, а  ее
докорчевали.  Поиск врача бывает  так  интимен, как поиск мужа-жены. Но даже
жену хорошую легче найти, чем в наше время такого врача.
     Людмила Афанасьевна наморщила лоб.
     --  Ну да,  но  сколько  ж  надо  семейных  докторов? Это  уже не может
вписаться в нашу систему всеобщего бесплатного народного лечения.
     -- Всеобщего --  может, бесплатного  -- нет,-- рокотал  Орещенков свое.

     -- А бесплатность -- наше главное достижение.
     --  Да уж такое ли? Что значит "бесплатность"? -- платит не пациент,  а
народный  бюджет, но он  из тех  же пациентов. Это  лечение не бесплатное, а
обезличенное. Сейчас  не знаешь,  сколько б  заплатил  за  душевный прием, а
везде  --  график, норма  выработки, следующий!  Да и за  чем  ходят? --  за
справкой, за освобождением, за ВТЭКом, а  врач должен разоблачать. Больной и
врач как враги -- разве это медицина?
     А симптомы, симптомы лезли в голову и напирали  выстроиться в худший из
рядов...
     --  Я  не говорю, что  все лечение  полностью надо сделать  платным. Но
первичное -- обязательно. А уж когда определено  больному ложиться в клинику
и к  аппаратам -- там  справедливо бесплатное.  Да и то вот в вашей клинике:
почему два  хирурга оперируют, а трое  в рот им смотрят? Потому что зарплата
им идет, о чем беспокоиться? А если б деньги от пациентов да ни один пациент
бы к ним не пошел -- забегал  бы