крохи,
чтоб свое  образование расширить.  Ему достался  один курс геофизического  в
1938 году да неполный  один курс геодезического  с 46-го  на 47-й год, между
ними была армия и война, мало приспособленные для успеха в науках. Но всегда
Костоглотов  помнил пословицу своего  любимого  деда: дурак любит  учить,  а
умный  любит учиться  -- и  даже в  армейские годы всегда  вбирал, что  было
полезно знать, и приклонял ухо к разумной речи, рассказывал ли что офицер из
чужого полка  или  солдат его  взвода. Правда, он  так  ухо приклонял, чтобы
гордости не ущербнуть -- слушал вбирчиво, а вроде не очень ему  это и нужно.
Но зато при знакомстве с человеком никогда не спешил Костоглотов представить
себя и  порисоваться,  а сразу доведывался,  кто его знакомец, чей, откуда и
каков. Это много помогало ему услышать и узнать. А уж где пришлось набраться
вдосыть  -- это в  переполненных послевоенных бутырских  камерах. Там каждый
вечер  читались у  них лекции  профессорами, кандидатами и  просто  знающими
людьми --  по атомной  физике, западной  архитектуре, по  генетике, поэтике,
пчеловодству -- и Костоглотов был первый слушатель всех этих лекций. Еще под
нарами Красной Пресни и на нетесаных нарах теплушек, и когда в этапах сажали
задницей  на землю, и  в лагерном  строю -- всюду  он  по той  же дедушкиной
пословице старался добрать, чего не удалось ему в институтских аудиториях.
     Так  и  в  лагере  он  расспросил  медстатистика  --  пожилого  робкого
человечка, который в санчасти писал бумажки, а  то и  слали  его за кипятком
сбегать, и  оказался тот  преподавателем классической  филологии  и античных
литератур  ленинградского  университета. Костоглотов  придумал  брать у него
уроки латинского языка. Для этого пришлось ходить в мороз по зоне туда-сюда,
ни  карандаша,  ни  бумаги  при том не  было,  а  медстатистик иногда снимал
рукавичку и пальцем по  снегу что-нибудь писал. (Медстатистик давал те уроки
совершенно бескорыстно: он просто чувствовал себя на короткий час человеком.
Да Костоглотову и платить было бы нечем. Но едва они не поплатились у опера:
он порознь вызывал их и допрашивал, подозревая, что готовят побег и на снегу
чертят план местности. В латынь он так и не поверил. Уроки прекратились.)
     От тех уроков и сохранилось у Костоглотова, что  casus -- это "случай",
in -- приставка отрицательная.  И cor, cordis он оттуда знал, а если  б и не
знал,  то не было большой догадкой сообразить,   что  кардиограмма -- от
того  же  корня.   А  слово  tumor   встречалось  ему  на  каждой   странице
"Патологической  анатомии",  взятой у  Зои. Так без  труда  он  понял сейчас
диагноз Прошки:
     Опухоль сердца, случай, не поддающийся операции. Не только операции, но
и никакому лечению, если ему прописывали аскорбинку.
     Так что, наклонясь  над  лестницей,  Костоглотов думал  не о переводе с
латыни, а о  принципе своем, который он  вчера выставлял Людмиле Афанасьевне
-- что  больной должен все  знать. Но то был принцип  для таких видалых, как
он.
     -- А -- Прошке?
     Прошка ничего почти и в руках  не  нес -- не было у него имущества. Его
провожали  Сибгатов, Демка,  Ахмаджан. Все трое  шли  осторожно: один  берег
спину, другой -- ногу, третий все-таки  с костыльком. А Прошка шел весело, и
белые зубы его сверкали.
     Вот так вот, когда приходилось изредка, провожали и на волю.
     И -- сказать, что сейчас, за воротами его арестуют опять?..
     -- Так шо там написано? -- беспечно спросил Прошка, забирая справку.
     --  Ч-черт  его знает,-- скривил  рот Костоглотов, и шрам его скривился
тоже.-- Такие хитрые врачи стали, не прочтешь.
     --  Ну, выздоравливайтэ!  И вы уси выздоравливайтэ, хлопцы! Та до хаты!
Та  до  жинки!  -- Прошка  всем  им  пожал  руки  и  еще  с  лестницы весело
оборачиваясь, весело оборачиваясь, помахивал им.
     И уверенно спускался.
     К смерти.


10

     Только обошла она  пальцами Демкину опухоль, да приобняла за плечи -- и
пошла дальше. Но тем случилось что-то роковое, Демка почувствовал.
     Он  не сразу  это  почувствовал  --  сперва были в палате обсуждения  и
проводы Прошки, потом он примерялся перебраться на его уже теперь счастливую
койку к,  окну  -- там светлей читать и близко  с  Костоглотовым  заниматься
стереометрией, а тут вошел новенький.
     Это  был  темно-загоревший   молодой  человек  со  смоляными  опрятными
волосами, чуть завойчатыми. Лет  ему было, наверно,  уже двадцать со многим.
Он тащил под левой мышкой три книги и под правой мышкой три книги.
     -- Привет, друзья! -- объявил он  с  порога, и  очень понравился Демке,
так просто держался и смотрел  искренно.-- Куда мне? А сам почему-то оглядел
не койки, а стены.
     -- Вы -- много читать будете? -- спросил Демка.
     -- Все время!
     Подумал Демка.
     -- По делу или так?
     -- По делу!
     --  Ну, ложитесь вон около окна, ладно. Сейчас  вам постелят. А книги у
вас о чем?
     --  Геология,  браток,-- ответил  новенький. И Демка  прочел на  одной:
"Геохимические поиски рудных месторождений".
     -- Ложитесь к окну, ладно. А болит что?
     -- Нога.
     -- И у меня нога.
     Да, ногу одну новичок  бережно переставлял,  а фигура была  --  хоть на
льду танцевать.
     Новенькому постелили,  и он, верно,  как будто за тем и приехал: тут же
разложил пять книг  по подоконнику,  а  в  шестую уткнулся.  Почитал  часок,
ничего не спрашивая, никому не рассказывая, и его вызвали к врачам.
     Демка  тоже  старался читать.  Сперва стереометрию и строить  фигуры из
карандашей. Но теоремы ему в голову не шли. А  чертежи -- отсеченные отрезки
прямых, зазубристо обломанные плоскости --  напоминали и намекали Демке  все
на то же.
     Тогда он взял книжку полегче, "Живая вода", получила сталинскую премию.
Книг очень много издавалось, прочесть их все никто не мог бы успеть. А какую
прочтешь -- так вроде мог бы и не читать. Но по крайней  мере  положил Демка
прочитывать все  книги, получившие сталинскую  премию. Таких  было в  год до
сорока, их тоже Демка не успевал.  В Демкиной голове путались даже названия.
И  понятия тоже путались.  Только-только он усвоил, что разбирать объективно
-- значит видеть вещи,  как они  есть в  жизни,  и тут же читал,  как ругали
писательницу,  что она "стала  на  зыбкую засасывающую  почву объективизма".
Читал Демка "Живую воду" и не мог разобрать, чего у него на душе такая  нудь
и муть.
     В   нем   нарастало  давление   ущерба,   тоска.  Хотелось  ему  то  ли
посоветоваться? то ли пожаловаться? А то просто человечески поговорить, чтоб
даже его немножко пожалели.
     Конечно, он читал и слышал, что  жалость  -- чувство  унижающее: и того
унижающее, кто жалеет, и того, кого жалеют.
     А все-таки хотелось, чтобы пожалели.
     Здесь,  в  палате, было интересно послушать и поговорить, но не о том и
не так, как хотелось сейчас. С мужчинами надо держать себя как мужчина.
     Женщин  в  клинике  было много,  очень  много,  но Дема не  решился  бы
переступить порог их большой шумной палаты. Если бы столько было собрано там
здоровых женщин --  занятно  было  бы, идя мимо, ненароком туда  заглянуть и
что-нибудь увидеть. Но  перед  таким гнездилищем больных  женщин он  отводил
глаза, боясь  увидеть что-нибудь.  Болезнь  их  была завесой  запрета, более
сильного, чем простой стыд.  Некоторые из этих женщин, встречавшиеся Деме на
лестнице  и  в  вестибюлях,  были  так опущены,  подавлены,  что   плохо
запахивали халаты,  и ему приходилось  видеть их нижние сорочки то на груди,
то ниже пояса. Однако эти случаи вызывали в нем ощущение боли.
     И так  всегда он опускал глаза перед ними. И вовсе не просто было здесь
познакомиться.
     Только тетя Стефа  сама его заметила,  стала расспрашивать, и он  с ней
подружился. Тетя Стефа была уже и  мать, и бабушка, и с этими общими чертами
бабушек --  морщинками  и  улыбкой,  снисходящей к  слабостям,  только голос
мужской. Становились они  с  тетей  Стефой где-нибудь около верха лестницы и
говорили подолгу. Никто никогда не слушал Дему с таким участием, будто  ей и
ближе не было никого, как он. И ему легко было рассказывать ей о себе и даже
о матери такое, чего б он не открыл никому.
     Двух лет был Демка, когда убили отца на войне. Потом был отчим, хоть не
ласковый, однако  справедливый, с ним вполне  можно было бы жить, но мать --
тете Стефе он этого слова не выговаривал, а для себя давно и твердо заключил
--  скурвилась. Отчим бросил ее и правильно сделал. С тех пор мать приводила
мужиков в единственную с Демой комнату, тут они выпивали обязательно (и Деме
навязывали пить, да он не принимал), и мужики оставались у нее разно: кто до
полуночи, кто  до утра. И разгородки в комнате не было никакой, и темноты не
было,  потому что засвечивали  с улицы фонари. И так это Демке опостыло, что
пойлом свиным казалось ему то, о чем его сверстники думали с задрогом.
     Прошел  так  пятый  класс и шестой,  а в  седьмом  Демка  ушел  жить  к
школьному сторожу, старику. Два раза в день школа кормила  Демку.  Мать и не
старалась его вернуть -- сдыхалась и рада была.
     Дема говорил о  матери зло, не мог  спокойно.  Тетя Стефа  выслушивала,
головой кивала, а заключала странно:
     -- На белом свете все живут. Белый свет всем один.
     С прошлого года Дема переехал в заводской  поселок, где  была  вечерняя
школа,  ему  дали  общежитие.  Работал Дема учеником  токаря, потом  получил
второй  разряд. Не очень хорошо у него работа шла,  но наперекор  материному
шалопутству  он  водки не  пил, песен не  орал,  а занимался. Хорошо  кончил
восьмой класс и одно полугодие девятого.
     И  только в футбол -- в футбол он изредка бегал с  ребятами.  И  за это
одно маленькое удовольствие судьба его  наказала: кто-то в суматохе  с мячом
не  нарочно стукнул  Демку бутсой  по  голени, Демка и внимания  не  придал,
похромал, потом прошло. А осенью нога разбаливалась и  разбаливалась, он еще
долго  не  показывал  врачам,  потом  ногу  грели,  стало  хуже,  послали по
врачебной эстафете, в областной город и потом сюда.
     И  почему   же,   спрашивал  теперь  Демка  тетю  Стефу,  почему  такая
несправедливость  и  в  самой  судьбе?  Ведь есть же  люди,  которым  так  и
выстилает гладенько всю жизнь, а другим -- все перекромсано. И говорят -- от
человека самого зависит его судьба. Ничего не от него.
     --  От  Бога  зависит,--  знала  тетя  Стефа.-- Богу  все  видно.  Надо
покориться, Демуша.
     -- Так тем более, если от Бога, если ему все видно -- зачем же тогда на
одного валить? Ведь надо ж распределять как-то...
     Но что покориться надо  --  против этого спорить не приходилось. А если
не покориться -- так что другое делать?
     Тетя Стефа была здешняя, ее дочери,  сыновья и невестки часто приходили
проведать  ее   и  передать   гостинца.  Гостинцы  эти   у  тети  Стефы   не
задерживались, она  угощала соседок и санитарок,  а вызвав Дему из палаты, и
ему совала яичко или пирожок.
     Дема  был  всегда  не  сыт,  он  недоедал всю  жизнь. Из-за  постоянных
настороженных мыслей о еде голод казался  ему больше, чем был на самом деле.
Но все же  обирать тетю Стефу  он  стеснялся, и если яичко брал,  то пирожок
пытался отвергнуть.
     -- Бери,  бери! -- махала она.-- Пирожок-то с мясом.  Пота и  есть его,
пока мясоед.
     -- А что, потом не будет?
     -- Конечно, неужли не знаешь?
     -- И что ж после мясоеда?
     -- Масленица, что!
     -- Так еще лучше, тетя Стефа! Масленица-то еще лучше?!
     -- Каждое своим хорошо. Лучше, хуже -- а мяса нельзя.
     -- Ну, а масленица-то хоть не кончится?
     -- Как не кончится! В неделю пролетит.
     -- И  что  ж  потом будем  делать? -- весело спрашивал Дема, уже уминая
домашний пахучий пирожок, каких в его доме никогда не пекли.
     -- Вот нехристи растут, ничего не знают. А потом -- великий пост.
     -- А зачем он сдался, великий пост? Пост, да еще великий!
     --  А потому, Демуша, что брюхо натолочишь -- сильно к земле клонит. Не
всегда так, просветы тоже нужны.
     -- На кой они, просветы? -- Дема одни только просветы и знал.
     -- На то и просветы, чтобы просветляться. Натощак-то свежей, не замечал
разве?
     -- Нет, тетя Стефа, никогда не замечал.
     С самого первого класса, еще  и читать-писать не умел, а уже научен был
Дема,  и  знал  твердо  и  понимал ясно,  что  религия  есть дурман,  трижды
реакционное  учение,  выгодное  только  мошенникам.  Из-за  религии  кое-где
трудящиеся  и  не могут  еще освободиться от  эксплуатации. А как с религией
рассчитаются -- так и оружие в руки, так и свобода.
     И сама тетя Стефа  с ее смешным календарем, с ее Богом на каждом слове,
с ее незаботной  улыбкой даже  в этой мрачной клинике и вот с  этим пирожком
была фигурой как бы не реакционной.
     И тем  не менее сейчас,  в субботу после обеда, когда разошлись  врачи,
оставив  каждому больному свою думку, когда хмурый денек еще давал кой-какой
свет в  палаты, а в  вестибюлях и коридорах уже  горели лампы,  Дема  ходил,
прихрамывая, и всюду искал именно  тетю Стефу, которая и посоветовать-то ему
ничего дельно не могла, кроме как смириться.
     А как бы не отняли. Как бы не отрезали. Как бы не пришлось отдать.
     Отдать? -- не отдать? Отдать? -- не отдать?..
     Хотя от этой грызучей боли, пожалуй, и отдать легче.
     Но тети Стефы нигде на обычных местах не было. Зато  в нижнем коридоре,
где  он  расширялся,  образуя  маленький вестибюльчик,  который  считался  в
клинике красным уголком, хотя там же стоял и стол нижней  дежурной медсестры
и ее шкаф с медикаментами, Дема увидел девушку, даже девченку -- в  таком же
застиранном  сером  халате, а сама -- как из кинофильма: с желтыми волосами,
каких  не  бывает,  и  еще  из  этих  волос  было  что-то  состроено  легкое
шевелящееся.
     Дема еще вчера ее видел  мельком  первый раз, и от  этой  желтой клумбы
волос даже моргнул. Девушка показалась ему такой красивой,  что  задержаться
на  ней  взглядом  он не посмел -- отвел и прошел. Хотя по возрасту изо всей
клиники она  была ему  ближе всех (еще-Сурхан с отрезанной ногой),--но такие
девушки вообще были ему недостижимы.
     А сегодня утром он ее еще разок видел в спину. Даже в больничном халате
она была как осочка, сразу узнаешь. И подрагивал снопик желтых волос.
     Наверняка Дема ее сейчас не искал, потому что  не мог бы решиться с ней
знакомиться: он знал, что рот ему свяжет как тестом, будет мычать что-нибудь
неразборчивое и глупое. Но он увидел  ее -- ив груди  екнуло.  И стараясь не
хромать,  стараясь  ровней  пройти, он  свернул  в  красный  уголок  и  стал
перелистывать  подшивку  республиканской  "Правды", прореженную больными  на
обертку и другие нужды.
     Половину того  стола, застеленного кумачом, занимал бронзированный бюст
Сталина --  крупней головой  и  плечами, чем  обычный  человек. А  рядом  со
Сталиным стояла нянечка, тоже дородная, широкогубая. По-субботнему не ожидая
себе никакой  гонки, она  перед собой на  столе расстелила газету,  высыпала
туда семячек и сочно  лускала  их на ту же газету, сплевывая без помощи рук.
Она, может, и подошла-то на минутку, но никак не могла отстать от семячек.
     Репродуктор со  стены хрипленько  давал  танцевальную  музыку.  Еще  за
столиком двое больных играли в шашки.
     А девушка, как  Дема  видел  уголком  глаза,  сидела  на стуле у стенки
просто так, ничего не  делая, но сидела  пряменькая, и одной рукой стягивала
халат у шеи, где никогда не бывало застежек, если женщины сами не пришивали.
Сидел желтоволосый  тающий ангел, руками  нельзя прикоснуться. А  как славно
было бы потолковать о чем-нибудь!.. Да и о ноге.
     Сам  на  себя сердясь,  Демка  просматривал газеты. Еще спохватился  он
сейчас, что бережа  время, никакого  не делал зачеса на лбу,  просто стригся
под машинку сплошь. И теперь выглядел перед ней как болван.
     И вдруг ангел сам сказал:
     -- Что ты  робкий такой?  Второй  день  ходишь  -- не  подойдешь.  Дема
взрогнул,  окинулся. Да!  --  кому  ж  еще?  Это ему  говорили!  Хохолок или
султанчик, как на цветке, качался на голове.
     -- Ты что -- пуганый, да? Бери стул, волоки сюда, познакомимся.
     --  Я -- не пуганый.-- Но  в голосе подвернулось что-то и  помешало ему
сказать звонко.
     -- Ну так тащи, мостись.
     Он взял стул и,  вдвое стараясь  не хромать,  понес его к  ней в  одной
руке, поставил у стенки рядом. И руку протянул:
     -- Дема.
     --  Ася,--  вложила  та  свою  мягонькую  и вынула. Он сел, и оказалось
совсем смешно -- ровно рядышком сидят, как жених и невеста. Да и смотреть на
нее плохо. Приподнялся, переставил стул вольней.
     -- Ты что ж сидишь, ничего не делаешь? -- спросил Дема.
     -- А зачем делать? Я делаю.
     -- А что ты делаешь?
     -- Музыку слушаю. Танцую мысленно. А ты, небось, не умеешь?
     -- Мысленно?
     -- Да хоть ногами!
     Демка чмокнул отрицательно.
     --  Я сразу вижу,  не  протертый.  Мы  б  с  тобой  тут  покрутились,--
огляделась Ася,-- да негде. Да и что это за танцы? Просто так слушаю, потому
что молчание меня всегда угнетает.
     --  А  какие  танцы хорошие?  --  с удовольствием разговаривал Демка.--
Танго? Ася вздохнула:
     --   Какое  танго,  это  бабушки   танцевали!  Настоящий  танец  сейчас
рок-н-ролл. У нас его еще не танцуют. В Москве, и то мастера.
     Дема не  все слова ее улавливал, а  просто приятно было разговаривать и
прямо на  нее  иметь  право  смотреть.  Глаза  у  нее  были  странные  --  с
призеленью. Но ведь глаза не покрасишь, какие есть. А все равно приятные.
     -- Тот еще  танец! -- прищелкнула Ася.-- Только точно не могу показать,
сама не видела. А как же ты время проводишь? Песни поешь?
     -- Да не. Песен не пою.
     -- Отчего, мы -- поем. Когда молчание угнетает.  Что ж  ты делаешь?  На
аккордеоне?
     -- Не...-- застыживался Демка. Никуда он против нее не годился.
     Не  мог же  он  ей  так прямо ляпнуть, что его  разжигает  общественная
жизнь!..
     Ася просто-таки недоумевала: вот интересный попался тип!
     --  Ты, может,  в  атлетике  работаешь?  Я, между  прочим, в  пятиборьи
неплохо работаю.  Я сто  сорок  сантимертов  делаю и тринадцать  две десятых
делаю.
     -- Я  --  не...--  Горько  было  Демке сознавать, какой  он  перед  ней
ничтожный. Вот умеют же люди создавать себе развязную жизнь! А Демка никогда
не сумеет...-- В футбол немножко...
     И то доигрался.
     -- Ну, хоть куришь? Пьешь? -- еще с надеждой спрашивала Ася.-- Или пиво
одно?
     -- Пиво,-- вздохнул Демка. (Он и пива в  рот не брал, но нельзя  ж было
до конца позориться.)
     -- О-о-ох! -- простонала Ася, будто ей в подвздошье ударили.-- Какие вы
все еще, ядрена палка, маменькины сынки! Никакой  спортивной чести! Вот и  в
школе у нас такие. Нас в сентябре в  мужскую перевели  -- так директор  себе
одних прибитых оставил да отличников. А всех лучших ребят в женскую спихнул.
     Она не унизить его хотела, а жалела, но все ж он за прибитых обиделся.
     -- А ты в каком классе? -- спросил он.
     -- В десятом.
     -- И кто ж вам такие прически разрешает?
     -- Где разрешают! Бо-о-орются!.. Ну, и мы боремся! Нет, она простодушно
говорила.  Да хоть бы  зубоскалила,  хоть  бы  она Демку кулаками колоти,  а
хорошо, что разговорились.
     Танцевальная музыка кончилась, и стал диктор выступать о борьбе народов
против позорных парижских соглашений, опасных  для Франции тем, что отдавали
ее во власть Германии, но и для Германии невыносимых тем, что отдавали ее во
власть Франции.
     -- А что ты вообще делаешь? -- допытывалась Ася свое.
     -- Вообще -- токарем работаю,-- небрежно-достойно сказал Демка.
     Но и токарь не поразил Асю.
     -- А сколько получаешь?
     Демка очень уважал свою зарплату, потому что она была кровная и первая.
Но сейчас почувствовал, что -- не выговорит, сколько.
     -- Да чепуху, конечно,-- выдавил