-- Ушла,-- чеканила женщина. Но это не был ответ.
     Но и нелепо  было  стоять тут  перед ней  и  ждать. Дергался, плевался,
стрелял  мотоцикл  --  и заглохал. А на перилах лежали  --  тяжелые подушки.
Тюфяки.  Одеяла в  конвертных  пододеяльниках.  Их выложили  выжариваться на
солнце.
     -- Так что вы ждете, гражданин?
     Еще  из-за  этих громоздких  постельных  бастионов Олег  никак  не  мог
сообразить.
     А та разглядывала и думать не давала.
     И мотоцикл проклятый душу в клочья разрывал -- не заводился.
     И от подушечных бастионов Олег  попятился  и отступил  -- вниз,  назад,
откуда пришел,-- отброшенный.
     Если б еще не эти подушки -- с одним подмятым углом, двумя свисшими как
вымя коровье, и одним взнесенным как обелиск -- если б еще не подушки, он бы
сообразил, решился  на  что-то. Нельзя  было так  прямо  сразу  уйти.  Вега,
наверно, еще  вернется!  И скоро вернется! И она  тоже  будет  жалеть! Будет
жалеть!
     Но в подушках,  в матрасах, в одеялах с конвертными  пододеяльниками, в
простынных  знаменах   --  был  тот  устойчивый,  веками  проверенный  опыт,
отвергать который у него не было теперь сил. Права не было.
     Именно -- теперь. Именно -- у него.
     На  поленьях, на досках  может  спать  одинокий мужчина, пока жжет  ему
сердце вера или честолюбие. Спит на голых нарах и арестант, которому  выбора
не дано. И арестантка, отделенная от него силой.
     Но где женщина и мужчина сговорились быть вместе  -- эти  пухлые мягкие
морды ждут уверенно своего. Они знают, что не ошибутся.
     И от  крепости неприступной,  непосильной  ему,  с  болванкой утюга  за
плечами, с отрубленной рукой, Олег побрел, побрел за ворота -- и  подушечные
бастионы радостно били ему пулеметами в спину.
     Не заводился, треклятый!
     За  воротами глуше были  эти  взрывы, и  Олег  остановился  еще немного
подождать.
     Еще  не потеряно было дождаться Веги. Если она вернется -- она не может
здесь не пройти. И они  улыбнутся, и как обрадуются: "Здравствуйте!.." "А вы
знаете..." "А как смешно получилось..."
     И он тогда вытянет из рукава смятые, стиснутые, уже завядающие фиалки?
     Дождаться можно  и снова  повернуть во двор -- но ведь опять  же им  не
миновать этих пухлых уверенных бастионов!
     Их не пропустят вдвоем.
     Не сегодня,  так  в  день какой-то  другой --  и  Вега,  тоже  и  Вега,
легконогая, воодушевленная, с кофейно-светлыми глазами,  вся чуждая  земному
праху -- и  она же выносит на эту веранду свою воздушную, нежную, прелестную
-- но постель.
     Птица -- не живет без гнезда, женщина -- не живет без постели.
     Будь ты трижды нетленна, будь ты трижды  возвышенна -- но  куда  ж тебе
деться от восьми неизбежных ночных часов?
     От засыпании.
     От просыпании.
     Выкатился!  выкатился   пурпурный   мотоцикл,   на   ходу   достреливая
Костоглотова, и парень с расклепанным носом смотрел по улице победителем.
     И Костоглотов пошел, побитый.
     Он выдвинул фиалки из рукава. Они были при последних минутах, когда еще
можно было их подарить.
     Две пионерки-узбечки с одинаковыми черными косичками, закрученными туже
электрических  шнуров,  шли  навстречу.  Двумя руками Олег  протянул  им два
букетика:
     -- Возьмите, девочки.
     Они  удивились.  Переглянулись. Посмотрели на  него. Друг другу сказали
по-узбекски. Они поняли, что он не пьян,  и не пристает к ним. И даже, может
быть, поняли, что дядя-солдат дарит букетики от беды?
     Одна взяла и кивнула.
     Другая взяла и кивнула.
     И быстро пошли, притираясь плечо о плечо и разговаривая оживленно.
     И остался у него за плечами замызганный, пропотевший вещмешок.
     Где ночевать -- это надо было придумывать заново.
     В гостиницах нельзя.
     К Зое нельзя.
     К Веге нельзя.
     То есть, можно, можно. И будет рада. И вида никогда не подаст.
     Но запретнее, чем нельзя.
     А без Веги стал ему весь этот прекрасный изобильный миллионный город --
как мешок тяжелый на спине. И странно было, что еще  сегодня утром город ему
так нравился и хотелось задержаться подольше.
     И  еще странно: чему он сегодня утром так радовался? Все  излечение его
вдруг перестало казаться каким-то особенным даром.
     За неполный квартал Олег  почувствовал,  как голоден, и как ноги натер,
как  тело  все  устало, и  как  опухоль  недобитая перекатывается  внутри. И
пожалуй хотелось ему поскорей бы только уехать.
     Но и возврат в Уш-Терек, теперь вполне открытый, тоже  перестал манить.
Понял Олег, что там его тоска загложет теперь еще больше.
     Да просто не мог он представить себе сейчас такого места и  вещи такой,
которые могли бы его развеселить.
     Кроме как -- вернуться к Веге.
     К ногам ее опуститься: "Не гони меня, не гони! Я же не виноват."
     Но это было запретнее, чем нельзя.
     Посмотрел на солнце. Приспускаться начало. Как бы  уже не  третий  час.
Что-то надо было решать.
     Увидел на трамвае тот  самый номер, который вез в  сторону комендатуры.
Стал смотреть, где он останавливается ближе.
     И  с железным скрежетом, особенно на поворотах, трамвай, как сам тяжело
больной, потащил его  по каменным узким  улицам.  Держась за  кожаную петлю,
Олег наклонялся,  чтоб из  окна видеть что-нибудь. Но волоклись без  зелени,
без  бульваров,  мощенка и облезлые дома. Мелькнула афиша дневного  кино под
открытым  воздухом. Занятно было бы  посмотреть, как это устроено, но что-то
уже попригас его интерес к новинкам мира.
     Она горда, что выстояла  четырнадцать лет одиночества. Но не  знает она
-- а чего может стоить полгода таких: вместе -- и не вместе...
     Свою  остановку  он  узнал,  сошел. Теперь  километра полтора надо было
пройти -по широкой улице унылого заводского типа, без  деревца, раскаленной.
По ее мостовой грохотали в обе стороны непрерывные грузовики  и  тракторы, а
тротуар   тянулся  мимо  долгой     каменной   стены,  потом  пересекал
железнодорожную заводскую колею, потом -- пересыпь  мелкого  угля, потом шел
мимо пустыря, изрытого котлованами, и опять через рельсы, там  снова стена и
наконец одноэтажные деревянные бараки  -- те, что в титулах записываются как
"временное  гражданское  строительство",  а  стоят десять,  двадцать и  даже
тридцать лет. Сейчас хоть не было той грязи, как в январе, под дождем, когда
Костоглотов в первый раз  искал эту комендатуру. И  все равно -- уныло долго
было идти и  не верилось, что эта улица -- в том самом городе, где кольцевые
бульвары, неохватные дубы, неудержимые тополя и розовое диво урюка.
     Как бы она ни убеждала себя, что так надо, так верно, так хорошо -- тем
надрывней потом прорвется.
     По какому замыслу была так таинственно и окраинно помещена комендатура,
располагавшая судьбами  всех ссыльных  города?  Но вот  тут,  среди бараков,
грязных  проходов, разбитых и заслепленных фанерою окон, развешанного белья,
белья, белья -- вот тут она и была.
     Олег вспомнил  отвратное выражение лица того коменданта, даже на работе
не бывшего в рабочий день, как  он принимал его тут, и сам теперь в коридоре
комендантского  барака  замедлил,  чтоб  и  свое лицо  стало  независимым  и
закрытым. Костоглотов никогда  не разрешал  себе улыбаться  тюремщикам, даже
если те улыбались. Он считал долгом напоминать, что -- все помнит.
     Он постучал, вошел. Первая комната была полутемна, совсем гола и совсем
пуста: только  две долгих колченогих  скамьи без  спинок и, за  балюстрадной
отгородкой, стол,  где наверно и производили дважды в месяц таинство отметки
местных ссыльных.
     Никого тут сейчас не было,  а дверь  дальше  с табличкой "Комендант" --
распахнута. Выйдя в прогляд этой двери, Олег спросил строго:
     -- Можно?
     --  Пожалуйста, пожалуйста,--  пригласил  его очень  приятный  радушный
голос.
     Что такое? Подобного тона  Олег  сроду в НКВД не слыхивал. Он вошел. Во
всей солнечной комнате был только  комендант, за своим столом. Но это не был
прежний -- с глубокомысленным выражением загадочный дурак, а сидел армянин с
мягким, даже интеллигентным лицом, нисколько не чванный,  и не в форме,  а в
гражданском хорошем костюме, не подходящем к этой барачной окраине.  Армянин
так весело  посматривал,  будто работа его  была -- распределять театральные
билеты, и он рад был, что Олег пришел с хорошей заявкой.
     После лагерной жизни  Олег  не  мог быть очень привязан к армянам: там,
немногочисленные, они ревностно вызволяли друг друга, всегда занимали лучшие
каптерские, хлебные  и даже масляные места. Но по справедливости  рассуждая,
нельзя было за то на них  и обижаться:  не они эти лагеря придумали, не  они
придумали и эту Сибирь,-- и  во имя  какой идеи им надо было не спасать друг
друга, чуждаться коммерции и долбить землю киркой?
     Сейчас  же,  уведя  этого  веселого  расположенного к  нему армянина за
казенным  столом,   Олег   с  теплотой  подумал   именно  о  неказенности  и
деловистости армян.
     Услышав фамилию Олега и что он тут на временном учете, комендант охотно
и  легко  встал,  хотя  был полон, и в  одном  из  шкафов  начал  перебирать
карточки.  Одновременно,  как  бы стараясь  развлечь  Олега,  он  все  время
произносил что-нибудь вслух -- то пустые междометия, а то и фамилии, которых
по инструкции он жесточайше не имел права произносить:
     --   Та-а-ак...  Посмотрим...  Калифотиди...   Константиниди...  Да  вы
садитесь  пожалуйста...  Кулаев...  Карануриев.   Ох,  затрепался  уголок...
Казымагомаев... Костоглотов! -- И опять в  пущий  изъян всех правил  НКВД не
спросил, а сам же и назвал имя-отчество:- Олег Филимонович?
     -- Да.
     -- Та-а-ак...  Лечились в онкологическом диспансере с двадцать третьего
января... -- И  поднял от бумажки живые  человеческие  глаза:  -- Ну  и как?
Лучше вам?
     И  Олег почувствовал,  что уже --  растроган,  что даже защипало  его в
горле немножко. Как же мало  надо:  посадить за эти мерзкие столы человечных
людей -- и уже жизнь совсем другая. И сам уже не стянуто, запросто ответил:
     -- Да как вам сказать... В  одном лучше, в другом хуже... -- (Хуже? Как
неблагодарен человек! Что ж могло быть хуже, чем лежать на полу диспансера и
хотеть умереть?..) -- Вообще-то лучше.
     -- Ну, и хорошо! -- обрадовался комендант.-- Да почему ж вы не сядете?
     Оформление театральных  билетов требовало же  все-таки  времени! Где-то
надо  было  поставить  штамп, вписать  чернилами  дату, еще  в книгу толстую
записать,  еще  из  другой выписать.  Все это  армянин весело  незатрудненно
сделал,  освободил  Олегово  удостоверение  с  разрешенным  выездом,  и  уже
протягивая его и выразительно глядя, сказал совсем неслужебно и потише:
     -- Вы... не горюйте. Скоро это все кончится.
     -- Что -- это? -- изумился Олег.
     -- Как что? Отметки. Ссылка. Ко-мен-дан-ты! -- беззаботно улыбался  он.
(Очевидно, была у него в запасе работка поприятней.)
     -- Что? Уже есть... распоряжение? -- спешил вырвать Олег.
     -- Распоряжение не распоряжение,--  вздохнул комендант,-- но есть такие
наметки. Говорю вам точно. Будет! Держитесь крепче, выздоравливайте -- еще в
люди выйдете.
     Олег улыбнулся криво:
     -- Вышел уже я из людей.
     -- Какая у вас специальность?
     -- Никакой.
     -- Женаты?
     -- Нет.
     -- И хорошо! -- убежденно сказал комендант.-- Со ссыльными женами потом
обычно разводятся и целая  канитель. А вы  освободитесь, вернетесь на родину
-- и женитесь!
     Женитесь...
     -- Ну если так -- спасибо,-- поднялся Олег.
     Доброжелательно напутствуя кивком, комендант все же руки ему не подал.
     Проходя  две  комнаты,  Олег думал: почему такой комендант?  Отроду  он
такой или от поветрия? Постоянный он тут или временный? Или специально таких
стали назначать? Очень это важно было узнать, но не возвращаться же.
     Опять  мимо  бараков,  опять  через  рельсы, через  уголь, этой  долгой
заводской  улицей Олег  пошел увлеченно,  быстрей, ровней,  скоро  скинув  и
шинель от жары -- и  постепенно в нем расходилось и расплескивалось то ведро
радости, которое ухнул в него комендант. Лишь постепенно это доходило все до
сознания.
     Потому  постепенно,  что  отучили  Олега верить  людям, занимающим  эти
столы. Как  было не помнить специально распространяемой должностными лицами,
капитанами  и  майорами,  лжи  послевоенных  лет  о   том,  что   будто   бы
подготовляется широкая амнистия для политических? Как им верили! -- "мне сам
капитан сказал!"  А  им  просто  велели  подбодрить  упавших  духом -- чтобы
тянули! чтобы нормы выполняли! чтоб хоть для чего-то силились жить!
     Но об  этом армянине если что и можно  было предположить, то -- слишком
глубокую  осведомленность, не по занимаемому  посту.  Впрочем и сам  Олег по
обрывкам газет -- не того ли и ждал?
     Боже  мой,  да ведь  пора! Да ведь  давно  пора, как  же иначе! Человек
умирает  от  опухоли  -- как  же может  жить страна, проращенная лагерями  и
ссылками?
     Олег опять почувствовал себя счастливым. В конце  концов он не  умер. И
вот скоро сможет взять билет  до Ленинграда. До Ленинграда!.. Неужели  можно
подойти и потрогать колонну Исаакия?..
     Да   что   там   --   Исаакия!   Теперь   же  все  менялось   с  Вегой!
Головокружительно! Теперь если действительно... если серьезно... -- ведь это
не фантазия больше! Он сможет жить здесь, с ней!
     Жить  с  Вегой?!  Жить!  Вместе!  Да  грудь разорвет,  если  только это
представить!..
     А  как она  обрадуется, если  сейчас поехать  и  все это ей рассказать!
Почему же не рассказать? Почему не поехать? Кому ж во всем свете рассказать,
если не ей? Кому еще интересна его свобода?
     А  он уже был  у трамвайной остановки. И  надо было выбирать  номер: на
вокзал? Или к Веге? И надо было спешить,  потому что она ж уйдет. Уже не так
высоко стояло солнце.
     И опять он волновался. И тянуло  его опять к Веге! И ничего не осталось
от верных доводов, собранных по дороге в комендатуру.
     Почему как  виноватый,  как  загрязненный, он должен ее избегать?  Ведь
что-то же думала она, когда его лечила?
     Ведь  молчала, ведь  уходила за  кадр,  когда он  спорил,  когда просил
остановить это лечение?
     Почему же не поехать? Разве они не могут  --  подняться? не  могут
быть выше? Неужели они -- не люди? Уж Вега-то, Вега во всяком случае!
     И уже он продирался на посадку. Сколько набралось людей на остановке --
и все хлынули именно  на этот номер! Всем нужно было сюда! А у Олега в одной
руке была  шинель, в другой вещмешок, нельзя было за поручни ухватиться -- и
так его стиснуло, завертело и втолкнуло сперва на площадку, потом и в вагон.
     Со всех  сторон люто припираемый, он  очутился  позади двух девушек, по
виду студенток. Беленькая  и черненькая, они  так  оказались  к нему близки,
что,  наверно,  чувствовали,  как  он  дышит.  Его  разведенные  руки зажало
отдельно  каждую, так  что  не только  нельзя  было  заплатить  рассерженной
кондукторше, но просто нельзя было пошевелить ни той, ни другой. Левой рукой
с шинелью он как будто приобнимал черненькую. А к беленькой его прижало всем
телом, от  колен и до подбородка он  чувствовал ее всю, и  она тоже не могла
его не чувствовать. Самая большая страсть не могла бы  так  их сплотить, как
эта толпа.  Ее  шея, уши, колечки  волос  были  придвинуты к  нему за всякий
мыслимый предел. Через старенькое свое военное суконце он принимал ее тепло,
и мягкость, и  молодость. Черненькая продолжала  ей  что-то  об институтских
делах, беленькая перестала отвечать.
     В  Уш-Тереке  трамваев  не  было.  Так  стискивали,  бывало,  только  в
воронках. Но  там не  всегда вперемешку  с  женщинами. Это  ощущение  --  не
подтверждалось ему, не подкреплялось десятилетиями  --  и тем перворожденной
оно было сейчас!
     Но оно не было  счастьем. Оно было и  горем. Был в этом ощущении порог,
перейти который он не мог даже внушением.
     Ну да ведь предупреждали ж его: останется либидо. И только оно!..
     Так проехали  около двух  остановок. А  потом  хоть  и тесно, но уже не
столько жали сзади,  и  уже мог бы Олег немножечко и отслониться. Но  он  не
сделал  так:   у  него   не  стало   воли   оторваться  и   прекратить   это
блаженство-мучение.  В  эту минуту,  сейчас,  он  ничего  большего не хотел,
только еще, еще оставаться так. Хотя бы трамвай пошел теперь в Старый город!
хотя б, обезумев,  он и  до ночи лязгал и кружился без остановок! хотя б  он
отважился на  кругосветное  путешествие!  -- Олег не  имел  воли  оторваться
первым! Растягивая это счастье, выше которого он теперь не был достоин, Олег
благодарно запоминал колечки на затылке (а лица ее он так и не повидал).
     Оторвалась беленькая и стала двигаться вперед.
     И, выпрямляясь  с  ослабевших, подогнутых колен, понял Олег, что едет к
Веге -- на муку и на обман.
     Он едет требовать от нее больше, чем от себя.
     Они так  возвышенно  договорились, что  духовное общение дороже всякого
иного. Но этот высокий мост составив  из рук  своих и  ее, вот видит он уже,
что его собственные  подгибаются. Он едет  к ней  бодро уверять  в  одном, а
думать  измученно  другое. А  когда она  уйдет, и  он останется в ее комнате
один, ведь он будет скулить над ее одеждой, над каждой мелочью.
     Нет, надо быть мудрее девченки. Надо ехать на вокзал.
     И  не вперед,  не мимо тех студенток, он  пробился  к задней площадке и
спрыгнул, кем-то обруганный.
     А близ трамвайной остановки опять продавали фиалки...
     Солнце  уже  склонялось.  Олег  надел шинель и поехал на вокзал. В этом
номере уже не теснились так.
     Потолкавшись  на  вокзальной  площади,   спрашивая  и  получая   ответы
неверные,  наконец  он  достиг  того  павильона,  вроде крытого  рынка,  где
продавали билеты на дальние поезда.
     Было четыре  кассовых  окошечка  и  к  каждому  стояло человек  по  сто
пятьдесят-по двести. А ведь кто-то еще и отлучился.
     Вот эту  картину  -- многосуточных вокзальных очередей, Олег узнал, как
будто не покидал.  Многое  изменилось в мире  -- другие моды, другие фонари,
другая манера у молодежи, но это  было все такое же, сколько он помнил себя:
в сорок  шестом году так  было --  и в тридцать девятом так было, и так же в
тридцать четвертом и в тридцатом то ж. Еще витрины, ломящиеся  от продуктов,
он мог  вспомнить по НЭПу, но доступных вокзальных касс и вообразить даже не
мог: не знали  тягости уехать  только те, у кого  были  особые  книжечки или
особые справки на случай.
     Сейчас-то у него справка была, хоть и не очень видная, но подходящая.
     Было  душно, и он обливался,  но  еще вытянул из мешка  тесную  меховую
шапку и насадил ее на голову как на колодку для растяга. Вещмешок он нацепил
на одно плечо. Лицу своему внушил, что двух  недель не  прошло, как он лежал
на операционном столе  под  ножом  Льва Леонидовича,--  и в этом  изнуренном
сознании,  с  меркнущим взглядом,  потащился  между  хвостов-туда, к  окошку
поближе.
     Там и другие такие любители  были, но не лезли  к окошку и  не дрались,
потому что стоял милиционер.
     Здесь, на виду, Олег слабым движением вытащил справку из косого кармана
под полой и доверчиво протянул товарищу милиционеру.
     Милиционер -- молодцеватый усатый узбек, похожий  на молодого генерала,
прочел важно и объявил головным в очереди:
     -- Вот этого -- поставим. С операцией.
     И указал ему стать третьим.
     Изнеможенно  взглянув  на  новых товарищей  по очереди,  Олег  даже  не
пытался втесниться, стоял сбоку, с опущенной головой. Толстый  пожилой узбек
под бронзовой сенью коричневой бархатной  шапки с  полями,  вроде блюда, сам
его подтолкнул в рядок.
     Около кассы близко стоять  весело: видны пальцы кассирши, выбрасываемые
билеты, потные деньги, зажатые в руке пассажира, уже достанные с избытком из
глухого  кармана,  из  зашитого  пояса,  слышны  робкие  просьбы  пассажира,
неумолимые отказы кассирши -- видно,