пать в профсоюз?
     С одной стороны такой ловкий, а с  другой  --  такой неприспособленный.
Этого дополнительного именно Гангарт ему добивалась, очень настойчиво,  было
не так легко... Но надо идти, идти, так можно проговорить целый день.
     Она подходила уже к двери, когда он с насмешкой крикнул:
     -- Подождите,  да  вы  меня не как старосту подкупаете? Теперь  я  буду
мучиться, что впал в коррупцию с первого дня!..
     Гангарт ушла.
     Но  после  обеда больных ей было  неизбежно снова  навещать Русанова. К
этому времени  она узнала, что ожидаемый обход главного врача  будет  именно
завтра.  Так появилось и  новое дело  в  палатах -- идти проверять тумбочки,
потому что Низамутдин Бахрамович ревнивее всего следил, чтобы в тумбочках не
было крошек,  лишних продуктов, а в идеале и ничего, кроме казенного хлеба и
сахара. И еще он проверял чистоту, да с такой находчивостью,  что и  женщина
бы не догадалась.
     Поднявшись на  второй этаж, Вера Корнильевна запрокинула голову и зорко
смотрела  по  самым  верхним  местам их высоких  помещений.  И  в  углу  над
Сибгатовым  ей повиделась паутина  (стало  больше света, на улице проглянуло
солнце). Гангарт подозвала  санитарку  --  это была  Елизавета  Анатольевна,
почему-то именно на нее выпадали  все авралы, объяснила, как надо сейчас все
мыть к завтрашнему дню, и показала на паутину.
     Елизавета Анатольевна достала из халата очки, надела их, сказала:
     -- Представьте, вы совершенно правы. Какой ужас!  -- Сняла очки и пошла
за лестницей и щеткой. Убирала она всегда без очков.
     Дальше Гангарт вошла в  мужскую палату. Русанов был в том же положении,
распаренный, но пульс снизился, а Костоглотов как раз надел сапоги и халат и
собирался гулять. Вера Корнильевна  объявила всей палате о завтрашнем важном
обходе  и  просила  самим  просмотреть  тумбочки  прежде,  чем  она  их тоже
проверит.
     -- А вот мы начнем со старосты,-- сказала.
     Начинать можно  было и не со старосты, она не знала, почему опять пошла
именно в этот угол.
     Вся Вера Корнильевна была -- два треугольника,  поставленных вершина на
вершину: снизу треугольник пошире,  а сверху узкий. Перехват ее стана был до
того узенький, что просто  руки тянулись наложить пальцы и  подкинуть ее. Но
ничего подобного Костоглотов  не  сделал,  а охотно растворил перед ней свою
тумбочку:
     -- Пожалуйста.
     -- Ну-ка,  разрешите,  разрешите,--  добиралась  она. Он  посторонялся.

     Она села на его кровать у самой тумбочки и стала проверять.
     Она сидела, а он  стоял над ней сзади и  хорошо видел  теперь ее шею --
беззащитные  тонкие  линии,  и волосы средней темности,  положенные просто в
узелок на затылке без всякой претензии на моду.
     Нет, надо было как-то освобождаться от этого наплыва. Невозможно, чтобы
каждая милая женщина вызывала полное замутнение  головы. Вот посидела с ним,
поболтала, ушла  -- а он все эти  часы думал о  ней. А ей что? -- она придет
вечером домой, ее обнимет муж.
     Надо было освобождаться! --  но  невозможно было  и освободиться иначе,
как через женщину же.
     И он  стоял и  смотрел ей в  затылок, в  затылок. Сзади воротник халата
поднялся  колпачком,  и  открылась  кругленькая  косточка  -- самая  верхняя
косточка спины. Пальцем бы ее обвести.
     -- Тумбочка, конечно, из самых  безобразных в клинике,-- комментировала
тем  временем Гангарт.-- Крошки, промасленная бумага, тут  же  и  махорка, и
книга, и перчатки. Как вам не стыдно? Это вы все-все сегодня уберете.
     А он смотрел ей в шею и молчал.
     Она  вытянула  верхний выдвижной ящичек и тут,  между мелочью, заметила
небольшой флакон с  бурой жидкостью, миллилитров на сорок. Флакон  был  туго
заткнут,  при  нем  была пластмассовая  рюмочка,  как в дорожных наборах,  и
пипетка.
     -- А это что? Лекарство? Костоглотов чуть свистнул.
     -- Так, пустяки.
     -- Что за лекарство? Мы вам такого не давали.
     -- Ну что ж, я не могу иметь своего?
     -- Пока вы лежите в нашей клинике и без нашего ведома -- конечно нет!
     -- Ну, мне неудобно вам сказать... От мозолей.
     Однако, она вертела в пальцах  безымянный ненадписанный флакон, пытаясь
его  открыть, чтобы  понюхать,-- и Костоглотов вмешался.  Обе жесткие горсти
сразу он наложил на ее руки и отвел ту, которая хотела вытянуть пробку.
     Вечное это сочетание рук, неизбежное продолжение разговора...
     --  Осторожно,-- очень тихо предупредил он.-- Это нужно умеючи.  Нельзя
пролить на  пальцы. И нюхать нельзя. И мягко отобрал  флакон. В конце концов
это выходило за границы всяких шуток!
     -- Что это? -- нахмурилась Гангарт.-- Сильное вещество?
     Костоглотов опустился, сел рядом с ней и сказал деловито, совсем тихо:
     --  Очень.  Это  -- иссык-кульский  корень. Его нельзя нюхать  --  ни в
настойке,  ни  в  сухом  виде.  Поэтому  он  так  и  заткнут.  Если   корень
перекладывать  руками,  а потом  рук  не помыть  и  забывши лизнуть -- можно
умереть.
     Вера Корнильевна была испугана:
     -- И зачем он вам?
     -- Вот беда,--  ворчал Костоглотов,-- откопали  вы на  мою голову. Надо
было мне его спрятать... Затем, что я им лечился и сейчас подлечиваюсь.
     -- Только для этого? -- испытывала  она его глазами.  Сейчас она ничуть
их не сужала, сейчас она была врач и врач.
     Она-то смотрела как врач, но глаза-то были светло-кофейные.
     -- Только,-- честно сказал он.
     -- Или это вы... про запас? -- все еще не верила.
     -- Ну, если хотите, когда я ехал сюда --  такая мысль у меня была. Чтоб
лишнего  не  мучиться...  Но  боли  прошли  -- это  отпало.  А лечиться я им
продолжал.
     -- Тайком? Когда никто не видит?
     -- А что человеку делать, если не дают вольно жить? Если везде режим?
     -- И по скольку капали?
     -- По ступенчатой схеме. От одной капли до десяти, от десяти до одной и
десять дней перерыв. Сейчас как раз перерыв. А  честно говоря,  я не уверен,
что боли упали у меня от одного рентгена. Может, и от корня тоже.
     Они оба говорили приглушенно.
     -- Это на чем настойка?
     -- На водке.
     -- Вы сами делали?
     -- У-гм.
     -- И какая ж концентрация?
     -- Да какая... Дал мне охапку, говорит: вот это -- на три поллитра. Я и
разделил.
     -- Но весит-то сколько?
     -- А он не взвешивал. Он так, на глазок принес.
     -- На глазок? Такой ядище! Это -- аконитум! Подумайте сами!
     --  А  что  мне  думать?  --  начал  сердиться  Костоглотов.--   Вы  бы
попробовали умирать одна  во всей  вселенной,  да  когда комендатура  вас за
черту  поселка не выпускает, вот тогда  б и думали  -- аконитум!  да сколько
весит! Мне эта пригоршня корня, знаете, сколько могла потянуть? Двадцать лет
каторжных  работ! За  самовольную  отлучку с места ссылки. А  я  поехал.  За
полтораста  километров.  В  горы.  Живет  такой  старик,  Кременцов,  борода
академика Павлова. Из поселенцев начала века. Чистый знахарь! -- сам корешок
собирает, сам дозы назначает. В собственной деревне над ним смеются, в своем
ведь  отечестве   нет  пророка.  А   из  Москвы   и   Ленинграда  приезжают.
Корреспондент  "Правды" приезжал.  Говорят,  убедился.  А  сейчас слухи, что
старика посадили. Потому что дураки какие-то развели на поллитре и открыто в
кухне держали, а позвали на ноябрьские гостей, тем водки не хватило, они без
хозяев и выпили. Трое насмерть. А еще в одном доме дети отравились. А старик
при чем? Он предупреждал...
     Но, заметив,  что уже говорит против себя, Костоглотов  замолк. Гангарт
волновалась:
     -- Так вот именно! Содержание сильнодействующих веществ в общих палатах
-- запрещено! Это  исключается  --  абсолютно! Возможен  несчастный  случай.
Дайте-ка сюда флакончик!
     -- Нет,-- уверенно отказался он.
     -- Дайте! -- она соединила брови и протянула руку к его сжатой руке.
     Крепкие, большие,  много работавшие пальцы Костоглотова закрылись  так,
что и пузырька в них видно не было.
     Он улыбнулся:
     -- Так у вас не выйдет. Она расслабила брови:
     --  В конце концов я знаю, когда вы гуляете, и могу взять флакончик без
вас.
     -- Хорошо, что предупредили, теперь запрячу.
     -- На веревочке за окно? Что ж мне остается, пойти и заявить?
     -- Не верю. Вы же сами сегодня осудили доносы!
     -- Но вы мне не оставляете никакого средства!
     -- И значит нужно доносить? Недостойно. Вы боитесь, что настойку выпьет
вот товарищ Русанов? Я не допущу. Заверну и упакую. Но я буду уезжать от вас
-- ведь я опять начну корнем лечиться, а как же! А вы в него не верите?
     -- Совершенно! Это темные суеверия и игра со  смертью. Я  верю только в
научные  схемы, испытанные  на практике.  Так меня  учили. И так думают  все
онкологи.  Дайте сюда  флакон.  Она все-таки  пробовала разжать его  верхний
палец. Он смотрел  в  ее рассерженные светло-кофейные глаза, и  не только не
хотелось ему упорствовать или  спорить с ней, а с удовольствием он отдал  бы
ей этот пузырек, и всю даже  тумбочку. Но поступиться убеждениями  ему  было
трудно.
     --  Э-эх,  святая  наука!  --  вздохнул он.-- Если  б это было все  так
безусловно,  не  опровергало само  себя  каждые десять лет. А во что  должен
верить я? В ваши уколы?  Вот зачем мне новые уколы еще назначили? Что это за
уколы?
     --  Очень  нужные! Очень  важные для вашей  жизни! Вам  надо  ж и з н ь
спасти! -- она выговорила это ему особенно настойчиво, и светлая вера была в
ее глазах.-- Не думайте, что вы выздоровели!
     -- Ну, а точней? В чем их действие?
     --  А  зачем  вам  точней!   Они  вылечивают.  Они  не  дают  возникать
метастазам. Точней  вы  не поймете... Хорошо, тогда отдайте мне  флакон, а я
даю вам честное слово, что верну его, когда будете уезжать!
     Они смотрели друг на друга.
     Он  прекомично выглядел  -- уже  одетый  для прогулки в бабий  халат  и
перепоясанный ремнем со звездой.
     Но до чего ж она настаивала! Шут с ним, с флаконом, не жалко  и отдать,
дома у него еще вдесятеро этого аконитума.
     Беда  в  другом: вот  милая женщина  со светло-кофейными глазами. Такое
светящееся лицо. С ней так приятно разговаривать. Но ведь никогда невозможно
будет  ее поцеловать. И  когда  он вернется в свою глушь,  ему даже поверить
будет нельзя, что он сидел рядом  вплоть вот с  такой светящейся женщиной, и
она хотела его, Костоглотова, спасти во что бы то ни стало! Но именно спасти
его она и не может.
     --  Вам  тоже я опасаюсь отдать,-- пошутил он.-- У  вас кто-нибудь дома
выпьет.
     (Кто!  Кто  выпьет  дома?! Она жила одна. Но  сказать это  сейчас  было
неуместно, неприлично.)
     --  Хорошо,  давайте  вничью. Давайте просто выльем. Он рассмеялся. Ему
жаль стало, что он так мало может для нее сделать.
     -- Ладно. Иду во двор и выливаю. А все-таки, губы она красила зря.
     -- Нет уж, теперь я вам не верю. Теперь я должна сама присутствовать.
     --  Но  вот идея!  Зачем  выливать? Лучше  я  отдам хорошему  человеку,
которого вы все равно не спасете. А вдруг ему поможет?
     -- Кому это?
     Костоглотов показал кивком на койку Вадима Зацырко и еще снизил голос:
     -- Ведь меланобластома?
     --  Вот теперь  я окончательно  убедилась, что  надо выливать.  Вы  тут
кого-нибудь  мне отравите  обязательно!  Да  как  у  вас  духу  хватит  дать
тяжелобольному яд? А если он отравится? Вас не будет мучить совесть?
     Она избегала как-нибудь его  называть. За весь  долгий разговор  она не
назвала его никак ни разу.
     -- Такой не отравится. Это стойкий парень.
     -- Нет-нет-нет! Пойдемте выливать!
     -- Просто я в ужасно хорошем настроении сегодня. Пойдемте, ладно.
     И они пошли между коек и потом на лестницу.
     -- А вам не будет холодно?
     -- Нет, у меня кофточка поддета.
     Вот, она сказала -- "кофточка поддета".  Зачем она так сказала?  Теперь
хотелось посмотреть -- какая кофточка, какого цвета. Но и этого он не увидит
никогда.
     Они вышли на  крыльцо. День разгулялся, совсем  был весенний, приезжему
не  поверить, что только седьмое  февраля.  Светило солнце.  Высоковетвенные
тополя и низкий кустарник изгородей -- все  еще было  голо, но и редкие  уже
были клочки  снега в тени.  Между деревьями лежала  бурая и серая  прилегшая
прошлогодняя  трава.  Аллеи,  плиты,  камни,  асфальт  были  влажны, еще  не
высохли.  По  скверу шло обычное оживленное движение --  навстречу, в обгон,
вперекрест   по   диагоналям.   Шли   врачи,  сестры,   санитарки,  обслуга,
амбулаторные больные и родственники клинических.
     В  двух  местах кто-то даже присел на  скамьи.  Там и  здесь, в  разных
корпусах,  уже были  открыты  первые  окна. Перед  самым крыльцом тоже  было
странно выливать.
     --  Ну,  вон туда пойдемте!  --  показал он  на  проход  между  раковым
корпусом и ухогорлоносовым. Это было одно из его прогулочных мест.
     Они  пошли рядом плитчатой дорожкой.  Врачебная шапочка Гангарт, сшитая
по фасону пилотки, приходилась Костоглотову как раз по плечо.
     Он покосился.  Она шла вполне серьезно, как бы делать важное дело.  Ему
стало смешно.
     --  Скажите,  как вас в школе  звали? -- вдруг  спросил  он. Она быстро
взглянула на него.
     -- Какое это имеет значение?
     -- Да никакого, конечно, а просто интересно.
     Несколько  шагов  она  прошла  молча,  чуть пристукивая  по плитам.  Ее
газельи тонкие  ноги  он заметил еще в первый раз, когда лежал  умирающий на
полу, а она подошла.
     -- Вега,-- сказала она.
     (То есть,  и это была неправда. Неполная правда. Ее  так в школе звали,
но  один только человек.  Тот самый развитой рядовой,  который  с  войны  не
вернулся. Толчком, не зная почему, она вдруг доверила это имя другому.)
     Они вышли из тени в проход между корпусами -- и солнце ударило в них, и
здесь тянул ветерок.
     --   Вега?  В  честь  звезды?  Но   Вега  --  ослепительно  белая.  Они
остановились.
     -- А  я -- не ослепительная,-- кивнула она.-- Но я  --  ВЕ-ра ГА-нгарт.
Вот и все.
     В первый раз не она перед ним растерялась, а он перед ней.
     -- Я хотел сказать... -- оправдывался он.
     -- Все понятно. Выливайте! -- приказала она.
     И не давала себе улыбнуться.
     Костоглотов  расшатал  плотно загнанную  пробку, осторожно  вытянул ее,
потом наклонился (это очень  смешно  было в его халате-юбке  сверх  сапог) и
отвалил небольшой камешек из тех, что остались тут от прежнего мощения.
     --  Смотрите! А то  скажете  --  я в карман  перелил! -- объявил  он  с
корточек у ее ног.
     Ее ноги, ноги ее газельи, он заметил еще в первый раз, в первый раз.
     В  сырую ямку на темную землю  он вылил  эту мутно-бурую чью-то смерть.
Или мутно-бурое чье-то выздоровление.
     -- Можно закладывать? -- спросил он. Она смотрела сверху и улыбалась.
     Было мальчишеское в этом выливании и закладывании камнем. Мальчишеское,
но и похожее на клятву. На тайну.
     -- Ну, похвалите же меня,-- поднялся он с корточек.
     -- Хвалю,-- улыбнулась она. Но печально. -- Гуляйте.
     И пошла в корпус.
     Он смотрел ей в белую спину. В два треугольника, верхний и нижний.
     До  чего же  его стало  волновать всякое  женское внимание!  За  каждым
словом  он понимал больше,  чем  было.  И  после  каждого поступка  он  ждал
следующего.
     Ве-Га. Вера Гангарт. Что-то тут не сошлось, но он сейчас не мог понять.
Он смотрел ей в спину.
     -- Вега!  Ве-га! -- вполголоса  проговорил он, стараясь внушить издали.
-- Вернись, слышишь? Вернись! Ну, обернись!
     Но не внушилось. Она не обернулась.


18

     Как  велосипед,  как  колесо,  раз   покатившись,  устойчивы  только  в
движении, а без движения валятся, так  и игра между женщиной и мужчиной, раз
начавшись,   способна  существовать  только  в  развитии.  Если  же  сегодня
нисколько не сдвинулось от вчера, игры уже нет.
     Еле  дождался  Олег вечера  вторника, когда Зоя  должна  была прийти на
ночное дежурство. Веселое расцвеченное колесо их игры непременно должно было
прокатиться  дальше, чем в первый  вечер и в воскресенье днем.  Все толчки к
этому качению он ощущал в себе и предвидел в ней и, волнуясь, ждал Зою.
     Сперва он вышел встречать ее в садик,  зная по какой  косой аллейке она
должна прийти, выкурил там  две махорочные скрутки, но потом  подумал, что в
бабьем халате  будет выглядеть глупо, не так, как хотел бы ей представиться.
Да и темнело. И он пошел в корпус,  снял халат, стянул сапоги  и в пижаме --
ничуть не менее смешной -- стоял у низа лестницы. Его  торчливые волосы были
сегодня по возможности пригнетены.
     Она появилась из врачебной  раздевалки, опаздывая  и спеша. Но  кивнула
бровями, увидев его,--  впрочем не с выражением удивления, а как бы отметив,
что  так и  есть,  правильно,  тут она его и ждала, тут ему  и место, у низа
лестницы.
     Она не остановилась  и, чтобы не отстать, он пошел с нею рядом, долгими
ногами шагая через ступеньку. Ему это не было сейчас трудно.
     -- Ну, что новенького? -- спросила она на ходу, как у адъютанта.
     Новенького! Смена Верховного Суда! -- вот что было новенького.  Но чтоб
это понять -- нужны были годы подготовки. И не это было сейчас Зое нужно.
     -- Вам -- имя новенькое. Наконец я понял, как вас зовут.
     -- Да? Как же? -- а сама проворно перебирала по ступенькам.
     -- На ходу нельзя. Это слишком важно.
     И вот они уже были наверху, и он отстал на последних ступеньках.
     Вослед ей  глядя,  он отметил, что ноги  ее толстоваты.  К  ее  плотной
фигурке они, впрочем, подходили. И даже  в этом  был особый вкус. А все-таки
другое настроение, когда невесомые. Как у Веги.
     Он сам  себе  удивлялся.  Он  никогда так не рассуждал,  не смотрел,  и
считал это  пошлым.  Он никогда так не перебрасывался от женщины  к женщине.
Его  дед назвал бы это, пожалуй, женобесием. Но сказано: ешь  с голоду, люби
смолоду. А  Олег смолоду все  пропустил.  Теперь  же,  как осеннее  растение
спешит  вытянуть из земли последние соки, чтоб не жалеть о пропущенном лете,
так и Олег  в  коротком  возврате  жизни  и уже  на скате ее, уже конечно на
скате,-- спешил видеть и вбирать в себя женщин -- и с  такой стороны, как не
мог бы им высказать вслух. Он острее других чувствовал, что в женщинах есть,
потому что много лет не  видел их вообще. И близко. И  голосов их не слышал,
забыл, как звучат.
     Зоя  приняла  дежурство  и сразу  закружилась  волчком --  вкруг своего
стола,  списка процедур  и  шкафа медикаментов,  а потом  быстро  неслась  в
какую-нибудь из дверей, но ведь и волчок так носится.
     Олег следил  и когда увидел, что у нее выдался маленький перемежек, был
тут как тут.
     -- И больше ничего нового  во всей клинике?  --  спрашивала  Зоя, своим
лакомым голоском, а сама кипятила шприцы на электрической плитке и вскрывала
ампулы.
     -- О!  В клинике сегодня было величайшее событие. Был обход Низамутдина
Бахрамовича.
     -- Да-а? Как хорошо, что без меня!.. И что же? Он отнял ваши сапоги?
     -- Сапоги-то нет, но столкновение маленькое было.
     -- Какое же?
     -- Вообще  это было величественно. Вошло к  нам  в камеру, то  есть,  в
палату сразу  халатов  пятнадцать  --  и заведующие  отделениями,  и старшие
врачи, и младшие врачи, и каких  я тут никогда не видел,--  и  главврач, как
тигр,  бросился к  тумбочкам.  Но  у  нас  агентурные  сведения  были, и  мы
кое-какую подготовочку  провели,  ничем он  не поживился.  Нахмурился, очень
недоволен.  А  тут  как раз  обо  мне  докладывали,  и  Людмила  Афанасьевна
допустила маленькую оплошность: вычитывая из моего дела...
     -- Какого дела?
     --  Ну, истории  болезни.  Назвала,  откуда  первый  диагноз и невольно
выяснилось, что я -- из Казахстана. "Как? -- сказал Низамутдин. -- Из другой
республики? У нас не  хватает коек,  а мы  должны  чужих  лечить? Сейчас  же
выписать!"
     -- Ну? -- насторожилась Зоя.
     --  И тут Людмила Афанасьевна, я не  ожидал, как квочка  за цыпленка --
так  за