и эти приснились?  Может их  не было?..
Скажите, разве человек -- бревно?! Это бревну безразлично -- лежать ли ему в
одиночку или рядом с  другими бревнами.  А я  живу  так,  что  если  потеряю
сознание, на пол упаду,  умру -- меня и несколько суток соседи не обнаружат.
И все-таки  --  слышите, слышите! -- он вцепился в плечо Олега, будто боясь,
что тот не услышит,--  я  по-прежнему  остерегаюсь, оглядываюсь! Вот что я в
палате  у вас осмелился произнести -- в Фергане я этого не скажу! на  работе
не скажу! А то, что вам сейчас говорю  -- это потому, что  стол операционный
мне уже подкатывают!  И то бы: при третьем не стал!  Вот как.  Вот куда меня
приперли... А  я кончил сельскохозяйственную академию. Я  еще кончил  высшие
курса  истмата-диамата. Я  читал лекции по нескольким специальностям --  это
все  в  Москве.  Но  начали падать  дубы.  В  сельхозакадемии  пал  Муралов.
Профессоров заметали десятками.  Надо  было признать  ошибки? Я их  признал!
Надо  было отречься? Я отрекся! Какой-то процент ведь  уцелел же?  Так вот я
попал в этот процент. Я ушел в чистую биологию -- нашел себе тихую гавань!..
Но началась чистка  и там,  да какая! Прометали кафедры  биофаков. Надо было
оставить лекции? -- хорошо, я их оставил. Я ушел ассистировать,  я  согласен
быть маленьким!
     Палатный молчальник -- с какой легкостью он говорил! Так у него лилось,
будто привычней дела не знал -- ораторствовать.
     -- Уничтожались учебники  великих ученых, менялись программы -- хорошо,
я согласен! --  будем учить  по новым. Предложили: анатомию,  микробиологию,
нервные  болезни  перестраивать  по  учению  невежественного агронома  и  по
садоводной  практике. Браво,  я  тоже  так  думаю,  я  --  за!  Нет,  еще  и
ассистентство  уступите! -- хорошо, я не спорю, я буду методист. Нет, жертва
неугодна, снимают и с  методиста -- хорошо, я согласен, я буду библиотекарь,
библиотекарь в далеком Коканде! Сколько я отступил! -- но все-таки я жив, но
дети  мои кончили институты. А библиотекарям    спускают тайные списки:
уничтожить  книги  по лженауке  генетике! уничтожить все  книги  персонально
таких-то! Да  привыкать  ли нам? Да разве сам я  с  кафедры диамата четверть
века  назад  не  объявлял  теорию  относительности   --   контрреволюционным
мракобесием? И я составляю акт, его подписывает мне парторг, спецчасть --  и
мы  суем  туда, в  печку  --  генетику! левую эстетику!  этику! кибернетику!
арифметику!..
     Он еще смеялся, сумасшедший ворон!
     --  ... Зачем нам  костры на улицах,  излишний этот драматизм?  Мы -- в
тихом уголке, мы -- в печечку, от печечки тепло!.. Вот куда меня приперли --
к печечке  спиной... Зато  я вырастил  семью.  И дочь моя, редактор районной
газеты, написала такие лирические стихи:

     Нет, я не хочу отступаться!
     Прощенья просить не умею.
     Уж если драться -- так драться!
     Отец? -- и его в шею!

     Бессильными крыльями висел его халат.
     -- Да-а-а-а... -- только и мог отозваться  Костоглотов.-- Согласен, вам
не было легче.
     -- То-то.-- Шулубин поотдышался, сел равновесней и заговорил спокойнее:
-- И скажите, в чем загадки чередования этих периодов Истории? В одном и том
же  народе за каких-нибудь  десять  лет спадает  вся общественная энергия, и
импульсы доблести, сменивши знак, становятся  импульсами трусости. Ведь я же
--  большевик с  семнадцатого года.  Ведь как же я смело разгонял в  Тамбове
эсеро-меньшевистскую думу, хотя  только  и было у  нас -- два пальца в рот и
свистеть. Я -- участник гражданской войны. Ведь мы же ничуть не берегли свою
жизнь!  Да мы просто счастливы  были  отдать ее за  мировую революцию! Что с
нами сделалось? Как мы  могли поддаться? И  -- чему  больше?  Страху? Идолам
рынка?  Идолам  театра?  Ну  хорошо,  я  -- маленький  человек,  но  Надежда
Константиновна Крупская?  Что ж она -- не понимала, не видела? Почему она не
возвысила  голос? Сколько  бы стоило  одно ее выступление для всех нас, даже
если б оно  обошлось  ей в жизнь?  Да может быть мы бы все переменились, все
уперлись -- и дальше бы не пошло? А Орджоникидзе? -- ведь это  был  орел! --
ни Шлиссельбургом, ни каторгой его не взяли -- что ж  удержало его один раз,
один раз выступить  вслух против Сталина? Но они предпочли загадочно умирать
или кончать самоубийством -- да разве это мужество, объясните мне?
     --  Я  ли  -- вам,  Алексей  Филиппович!  Мне ли  --  вам... Уж  это вы
объясните.
     Шулубин вздохнул и попробовал изменить  посадку на скамье.  Но было ему
больно и так, и сяк.
     --  Мне интересно другое. Вот вы родились  уже после революции.  Но  --
сидели. И что ж -- вы разочаровались в социализме? Или нет?
     Костоглотов улыбнулся неопределенно.
     Шулубин освободил одну руку, он поддерживался ею на скамье, слабую уже,
больную руку, и повис ею на плече Олега:
     -- Молодой человек! Только не сделайте этой ошибки! Только из страданий
своих  и из этих жестоких лет не  выведите,  что виноват социализм. То есть,
как бы вы ни думали, но капитализм все равно отвергнут историей навсегда.
     --   Там   у  нас...   там   у  нас  так   рассуждали,  что  в  частном
предпринимательстве очень много хорошего.  Жить  -- легче, понимаете? Всегда
все есть. Всегда знаешь, где что найти.
     -- Слушайте, это обывательское рассуждение! Частное предпринимательство
очень  гибко,  да,  но  оно  хорошо  только  в  узких пределах. Если частное
предпринимательство  не  зажать  в  железные клещи,  то  из  него  вырастают
люди-звери, люди биржи,  которые  знать  не  хотят удержу  в  желаниях  и  в
жадности.  Прежде,  чем  быть обреченным  экономически,  капитализм уже  был
обречен этически! Давно!
     -- Но  знаете,-- повел Олег лбом,-- людей,  которые  удержу не знают  в
желаниях и  жадности, я, честно говоря, наблюдаю и у  нас. И совсем не среди
кустарей с патентами.
     -- Правильно!  -- все тяжелей ложилась рука Шулубина  на плечо Олега.--
Так потому  что:  социализм --  но  какой?  Мы  проворно поворачивались,  мы
думали: достаточно изменить способ производства -- и сразу изменятся люди. А
--  черта лысого! А -- нисколько не  изменились.  Человек есть биологический
тип! Его меняют тысячелетия!
     -- Так -- какой же социализм?
     --  А  вот,  какой?  Загадка?  Говорят  --  "демократический",  но  это
поверхностное  указание:  не на суть социализма, а только на вводящую форму,
на  род государственного устройства. Это  только  заявка, что не будет рубки
голов, но ни слова  -- на чем  же социализм этот будет строиться.  И  не  на
избытке  товаров можно  построить  социализм,  потому  что  если люди  будут
буйволами -- растопчут  они и эти  товары. И не  тот  социализм, который  не
устает повторять  о ненависти -- потому что не  может строиться общественная
жизнь на ненависти. А  кто  из  года в год пламенел ненавистью,  не  может с
какого-то одного  дня сказать: шабаш!  с  сегодняшнего  дня я отненавидел  и
теперь  только  люблю.  Нет,  ненавистником  он  и  останется,  найдет  кого
ненавидеть поближе. Вы не знаете такого стихотворения Гервега:

     Wir haben lang genug geliebt...

     Олег перехватил:

     -- Und wollen endlich hassen!*

     Еще б не знать. Мы его в школах учили.
     ----------------------------
     *Мы достаточно долго любили
     И хотим, наконец, ненавидеть!
     -- Верно-верно, вы учили его в школах! А ведь это  страшно! Вас учили в
школах ему, а надо бы учить совсем наоборот:

     Wir haben lang genug gehasst,
     Und wollen endlich leben!*

     К  чертовой матери с вашей  ненавистью, мы наконец хотим любить! -- вот
какой должен быть социализм.
     -- Так -- христианский, что ли? -- догадывался Олег.
     -- "Христианский" -- это слишком запрошено. Те партии, которые так себя
назвали, в обществах, вышедших из-под Гитлера и  Муссолини,  из кого и с кем
берутся такой  социализм строить -- не представляю.  Когда  Толстой  в конце
прошлого века  решил  практически  насаждать в обществе  христианство -- его
одежды оказались  нестерпимы  для современности, его  проповедь не  имела  с
действительностью никаких связей. А я бы сказал: именно для России, с нашими
раскаяниями, исповедями  и мятежами, с  Достоевским, Толстым и  Кропоткиным,
один только верный социализм есть: нравственный! И это -- вполне реально.
     Костоглотов хмурился:
     -- Но как это можно понять и представить -- "нравственный социализм"?
     --  А  нетрудно и представить! -- опять оживлялся Шулубин, но без этого
всполошенного выражения мельника-ворона. Он  --  светлей оживился и,  видно,
очень ему хотелось Костоглотова убедить. Он говорил раздельно, как урок:  --
Явить миру такое общество, в котором все отношения, основания и законы будут
вытекать из нравственности -- и только из нее! Все  расчеты: как воспитывать
детей? к чему их готовить? на что направить труд  взрослых? и  чем занять их
досуг? --  все это  должно  выводиться только из требований  нравственности.
Научные исследования? Только те, которые не пойдут в ущерб нравственности --
ив первую очередь  самих  исследователей. Так и во  внешней политике!  Так и
вопрос о  любой границе: не о  том думать, насколько этот шаг  нас обогатит,
или усилит, или  повысит наш престиж, а только об  одном: насколько он будет
нравственен?
     -- Ну, это  вряд ли возможно! Еще двести лет! Но подождите,--  морщился
Костоглотов.-- Я чего-то не ухватываю. А где  ж у вас -- материальный базис?
Экономика-то должна быть, это самое... -- раньше?
     --  Раньше?  Это у  кого  как.  Например,  Владимир  Соловьев  довольно
убедительно развивает,  что можно и нужно экономику строить -- на  основании
нравственности.
     -- Как?..  Сперва  нравственность,  потом экономика?  -очудело  смотрел
Костоглотов.
     -- Да!  Слушайте, русский человек,  вы  Владимира Соловьева  не читали,
конечно, ни строчки?
     ----------------------------
     * Мы так долго ненавидели
     И хотим, наконец, любить!
     Костоглотов покачал губами.
     -- Но имя-то хоть слышали?
     -- В тюряге.
     -- А Кропоткина хоть страницу читали? "Взаимопомощь среди людей..."?
     Все то же было движение Костоглотова.
     -- Ну да, он  же  неправ, зачем  его читать!.. А Михайловского? Да нет,
конечно, он же опровергнут, и после этого запрещен и изъят.
     --  Да когда читать!  Кого читать! --  возмутился Костоглотов.-- Я весь
век горблю, а меня со всех сторон теребят: читал ли? читал? В армии я лопату
из рук не выпускал  и в лагере -- ее же, а в ссылке сейчас -- кетмень, когда
мне читать?
     Но --  растревоженное и настигающее выражение светилось на круглоглазом
мохнобровом лице Шулубина:
     -- Так  вот  что такое нравственный социализм:  не  к счастью устремить
людей,  потому что  это тоже  идол  рынка  -- "счастье"! --  а  ко взаимному
расположению. Счастлив и зверь, грызущий добычу, а взаимно расположены могут
быть только люди! И это -- высшее, что доступно людям!
     -- Нет,  счастье -- вы  мне оставьте! -- живо настаивал Олег.-- Счастье
вы  мне  оставьте, хоть на  несколько  месяцев  перед  смертью! Иначе  -- на
черта..?
     -- Счастье  -- это мираж! -- из  последних  сил настаивал  Шулубин.  Он
побледнел.-- Я вот  детей воспитывал  --  и был счастлив. А  они мне в  душу
наплевали. А я для этого счастья книги с истиной -- в печке жег. А тем более
еще так называемое "счастье будущих поколений". Кто  его может выведать? Кто
с  этими  будущими  поколениями  разговаривал --  каким еще идолам они будут
поклоняться?  Слишком  менялось  представление  о  счастье   в  веках,  чтоб
осмелиться  подготовлять  его  заранее.  Каблуками   давя  белые  буханки  и
захлебываясь  молоком  --  мы  совсем  еще  не  будем  счастливы.  А  делясь
недостающим -- уже  сегодня  будем! Если только  заботиться о "счастьи" да о
размножении  --  мы   бессмысленно  заполним   землю  и  создадим   страшное
общество... Что-то мне плохо, вы знаете... Надо пойти лечь...
     Олег пропустил, как бескровно и  предмертво стало все  лицо Шулубина, и
без того-то измученное.
     -- Дайте, дайте, Алексей Филиппыч, я вас под руку!..
     Нелегко  было Шулубину  и  встать из своего  положения.  А побрели  они
медленно  совсем.  Весенняя  невесомость   окружала  их,  но  они  оба  были
подвластны тяготению, и  кости  их, и  еще  уцелевшее  мясо  их, и одежда, и
обувь, и даже солнечный падающий на них поток -- все обременяло и давило.
     Они шли молча, устав говорить.
     Только перед ступеньками ракового крыльца, уже в тени корпуса, Шулубин,
опираясь на Олега, поднял  голову на  тополя,  посмотрел  на клочок веселого
неба и сказал:
     -- Как бы мне под ножом не кончиться. Страшно... Сколько ни живи, какой
собакой ни живи -- все равно хочется...
     Потом они вошли  в вестибюль -- и стало сперто, вонько. И медленно,  по
ступенечке, по ступенечке одолевали большую лестницу. И Олег спросил:
     -- Слушайте,  и это все вы обдумали за двадцать пять лет, пока гнулись,
отрекались..?
     -- Да. Отрекался --  и думал,-- пусто,  без выражения,  слабея, отвечал
Шулубин.--  Книги в печку совал  -- и размышлял.  А что ж я? Мукой своей.  И
предательством. Не заслужил хоть немного мысли?..


32

     Чтобы до такой степени известное  тебе,  многократно,  вдоль  и поперек
известное,  могло так выворотиться  и стать совсем новым и  чужим -- Донцова
все-таки не  представляла. Тридцать лет уже она занималась болезнями  других
людей,  добрых двадцать сидела  у рентгеновского экрана, читала на  экранах,
читала  на пленке,  читала  в  искаженных умоляющих  глазах,  сопоставляла с
анализами, с книгами, писала статьи, спорила с коллегами, спорила с больными
--  и только все непреложнее  становились ей  свой опыт  и своя выработанная
точка зрения, все связнее -- медицинская теория. Была этиология и патогенез,
симптомы,   диагноз,   течение,   лечение,   профилактика   и   прогноз,   а
сопротивления,   сомнения  и   страхи  больных,   хотя   и   были  понятными
человеческими  слабостями и вызывали сочувствие врача,-- но  при взвешивании
методов они были нули, в логических квадратах им не оставлено было места.
     До  сих  пор все человеческие тела  были устроены абсолютно  одинаково:
единый  анатомический  атлас  описывал  их.   Одинакова  была  и  физиология
жизненных  процессов  и физиология ощущений.  Все, что было нормальным и что
было  отклонением  от  нормального,--  разумно   объяснялось   авторитетными
руководствами.
     И  вдруг  в  несколько  дней  ее  собственное тело  вывалилось  из этой
стройной системы, ударилось о жесткую землю, и оказалось беззащитным мешком,
набитым органами, органами, каждый из которых в любую минуту  мог заболеть и
закричать.
     В несколько дней все выворотилось наизнанку и, составленное по-прежнему
из изученных элементов, стало неизученно и жутко.
     Когда сын ее еще был маленьким мальчиком, они смотрели с  ним картинки:
самые простые домашние предметы  -- чайник, ложка,  стул  -- нарисованные из
необычной точки, были неузнаваемы.
     Таким же неузнаваемым выглядел  теперь ей ход ее  собственной болезни и
ее новое  место в  лечении.  Теперь  уже не  предстояло  ей быть  в  лечении
разумной  направляющей силой --  но отбивающимся безрассудным комком. Первое
приятие болезни раздавило  ее как  лягушку. Первое сживание  с болезнью
было  невыносимо:  опрокидывался  мир,  опрокидывался  весь порядок  мировых
вещей. Еще не умерев, уже надо было бросить и мужа, и сына, и дочь, и внука,
и  работу --  хотя  именно эта самая  работа будет теперь грохотать по ней и
через нее. Надо было в один день отказаться ото всего, что составляло жизнь,
и бледно-зеленой  тенью  потом еще сколько-то  мучиться,  долго  не зная, до
конца ли она домрет или вернется к существованию.
     Никаких, кажется,  украшений,  радостей и празднеств не было в ее жизни
-- труд и  беспокойства, труд и беспокойства -- но  до чего ж,  оказывается,
была прекрасна эта жизнь, и как до вопля невозможно было с ней расстаться!
     Все  воскресенье  уже  было  ей  не  воскресенье,  а  подготовка  своих
внутренностей к завтрашнему рентгену.
     В  понедельник,   как   договорились,  в  четверть  десятого  Дормидонт
Тихонович в их рентгеновском кабинете  вместе с Верой Гангарт и еще одной из
ординаторок  потушили  свет  и  начали  адаптироваться  к  темноте.  Людмила
Афанасьевна разделась, зашла  за экран.  Беря  от  санитарки  первый  стакан
бариевой взвеси, она проплеснула неловко: оказалось, что ее рука  -- столько
раз тут же, в резиновых перчатках, твердо выминавшая животы,-- трясется.
     И   все   известные  приемы  повторили  над  ней:  щупанья,  выминанья,
поворачиванья, подъем рук, вздохи. Тут же опускали стойку, клали ее и делали
снимки в  разных проекциях.  Потом надо  было  дать  время контрастной массе
распространиться по пищевому  тракту дальше -- а  рентгеновская установка не
могла  же пустовать, и ординатор пока пропускала своих  очередных больных. И
Людмила Афанасьевна даже подсаживалась ей  на помощь,  но плохо соображала и
не помогла.  Снова подходило  ей  время  становиться за экран,  пить барий и
ложиться под снимок.
     Только  просмотр не  проходил  в обычной  деловой  тишине  с  короткими
командами,  а  Орещенков  все   время  подшучивал  то  над  своими  молодыми
помощницами, то над  Людмилой Афанасьевной, то над собой:  рассказывал,  как
его, еще студента, вывели  из  молодого тогда  МХАТа  за  безобразие -- была
премьера  "Власти  тьмы",  и  Аким так  натурально  сморкался  и  так  онучи
разворачивал, что Дормидонт с приятелем стали  шикать. И с тех пор,  говорил
он, каждый раз  во МХАТе боится, чтоб его не узнали и опять не вывели. И все
старались побольше  говорить,  чтоб  не  такие томительные были паузы  между
этими  молчаливыми рассматриваниями.  Однако  Донцова  хорошо  слышала,  что
Гангарт говорит через силу, сухим горлом, ее-то она знала!
     Но так ведь  Людмила  Афанасьевна и хотела! Вытирая рот после  бариевой
сметаны, она еще раз объявила:
     --  Нет, больной не должен знать всего!  Я так всегда считала  и сейчас
считаю. Когда вам надо будет обсуждать -- я буду выходить из комнаты.
     Они  приняли  этот  порядок,  и  Людмила  Афанасьевна  выходила,
пыталась  найти  себе  дело  то  с  рентгенолаборантами,  то  над  историями
болезней, дел много было, но ни одного из них она не могла сегодня допонять.
И вот снова звали ее -- и она шла с колотящимся сердцем, что они встретят ее
обрадованными словами, Верочка Гангарт облегченно обнимет  и поздравит -- но
ничего этого не случалось, а снова были распоряжения, повороты и осмотры.
     Подчиняясь  каждому  такому  распоряжению,  Людмила Афанасьевна сама не
могла над ним не думать и не пытаться объяснить.
     --  По вашей методике я  же  вижу,  что  вы  у  меня ищете! -- все-таки
вырвалось у нее.
     Она так  поняла, что они подозревают у  нее  опухоль не желудка и не на
выходе из желудка, но на входе -- а это был самый трудный случай, потому что
требовал бы при операции частичного вскрытия грудной клетки.
     -- Ну  Лю-удочка,-- гудел  в  темноте Орещенков,-- ведь  вы же требуете
раннего  распознания,  так  вот  методика  вам  не та!  Хотите,  месяца  три
подождем, тогда быстрей скажем?
     -- Нет уж, спасибо вам за три месяца!
     И большой главной рентгенограммы, полученной  к концу  дня, она тоже не
захотела смотреть. Потеряв обычные решительные мужские движения, она смяклая
сидела на стуле  под  верхней  яркой  лампой  и  ждала  заключительных  слов
Орещенкова -- слов, решения, но не диагноза!
     --  Так вот,  так вот, уважаемый коллега,--  доброжелательно растягивал
Орещенков,-- мнения знаменитостей разделились.
     А  сам из-под угловатых бровей смотрел  и  смотрел на ее растерянность.
Казалось бы, от решительной непреклонной  Донцовой можно было ждать  большей
силы в этом  испытании. Ее внезапная обмяклость  еще и еще раз  подтверждала
мнение