сли выкинуть эту неловкость между ними, будто  они
друг друга обманули,  если начать  с чистого  места --  что мешает  им  быть
друзьями?
     -- Вот так,-- улыбнулся он.
     -- Вот так,-- улыбнулась она.
     О мулинэ больше не напоминала.
     Вот  и все. Четыре  раза в  неделю  она  будет  тут  дежурить.  Зубрить
учебники. Редко вышивать. А  там, в городе -- с  кем-то стоять в  тени после
танцев.
     Нельзя  же  сердиться  на нее за то, что ей  двадцать  три  года и  она
здорова до последней клеточки и кровинки.
     -- Счастливо! -- сказал он без  всякой  обиды. И уже пошел. Вдруг с той
же легкостью и простотой она окликнула:
     -- Але, Олег! Он обернулся.
     -- Вам, может, переночевать будет негде? Запишите мой адрес.
     (Как? И она?)
     Олег смотрел недоуменно. Понять это -- было выше его разумения.
     --  Очень удобно,  около  самой трамвайной  остановки.  Мы  с  бабушкой
вдвоем, но и комнатушки две.
     --  Спасибо большое,-- растерянно принял он клочок бумажки.--  Ну, вряд
ли... Ну, как придется...
     -- Ну, вдруг? -- улыбалась она.
     В общем, в тайге б он легче разобрался, чем среди женщин.
     Ступил  он еще два шага и  увидел Сибгатова, тоскливо лежащего на спине
на  твердом  щите  в  своем  затхлом  углу  вестибюля.  Даже  в  сегодняшний
буйно-солнечный день сюда попадали только десятые отражения.
     Смотрел Сибгатов в потолок, в потолок.
     Похужел он за эти два месяца.
     Костоглотов присел к нему на край щита.
     --  Шараф! Ходят слухи упорные: всю ссылку распустят. И --  спец,  и --
адм.
     Шараф  головы  к  Олегу не повернул, глаза только,  одни. И  как  будто
ничего не принял, кроме звука голоса.
     -- Слышишь? И вас, и нас. Точно говорят. А он -- не понимал.
     -- Не веришь?.. Домой поедешь?
     Увел Сибгатов глаза на свой потолок. Растворил безучастные губы:
     -- Мне -- раньше надо было.
     Олег положил ему руку на руку, а та была на груди, как у мертвеца.
     Мимо них бойко проскочила в палату Нэлля:
     -- Тут у вас тарелочков не осталось? -- и оглянулась: --  Э, чубатый! А
ты чего не обедаешь? А ну, тарелки освобождай, ждать тебя?
     Вот это  да! -- Пропустил  Костоглотов обед и даже не заметил. Домотало
его! Только одного он не понял:
     -- Тебе-то что?
     --  Как что?  Я -- раздатчица теперь! -- объявила гордо Нэлля.-- Халат,
видишь, чистый какой?
     Поднялся  Олег  --  пойти  похлебать  свой  последний  больничный обед.
Вкрадчивый,  невидимый и беззвучный, выжег в нем рентген всякий  аппетит. Но
по арестантскому кодексу невозможно было оставить в миске.
     -- Давай,  давай, управляйся быстро!  --  командовала Нэлля. Не  только
халат,-- у нее по-новому были и локоны закручены.
     -- Во ты какая теперь! -- удивлялся Костоглотов.
     -- А то!  Дура  я за  триста  пятьдесят по полу  елозить!  Да еще и  не
подкормишься...


34

     Как,  наверно,  у старика,  пережившего сверстников,  бывает  тоскливая
незаполненность -- "пора,  пора уходить и мне",  так  и Костоглотову  в этот
вечер  в палате  уже не жилось, хотя койки были все заполнены, и люди -- все
люди,  и заново  поднимались  как  новые те  же  вопросы: рак  или  не  рак?
излечивают или нет? и какие другие средства помогают?
     К  концу дня последний ушел Вадим: привезли  золото, и его  перевели  в
радиологическую палату.
     Только и осталось  Олегу пересматривать кровати  и вспоминать,  кто тут
лежал с самого начала и сколько из них умерло. Получалось, что  и умерло как
будто немного.
     Так душно  было в палате и так тепло снаружи, что Костоглотов лег спать
с  приоткрытым окном.  Воздух весны переваливал  на него  через  подоконник.
Весеннее оживление слышалось и из маленьких двориков старых домишек, которые
теснились вприлепку к  стене медгородка  с той стороны. Жизнь  этих двориков
через кирпичную стену городка  не была видна, но сейчас хорошо слышались  то
хлопанье дверей, то  крик на детей,  то  пьяный  зык, то гнусавая патефонная
пластинка, а  уже поздно после  отбоя донесся женский  сильный низкий голос,
выводивший врастяжку, то ли с надрывом, то ли с удовольствием:

     И шахте-ора молодо-ого
     На кварти-иру привела-а...

     Все песни пели --  о том же. Все  люди думали -- о том же. А Олегу надо
было -- о чем-нибудь другом.
     Именно  в эту  ночь,  когда встать предстояло  рано  и силы  надо  было
беречь, Олег совсем  не мог  заснуть.  Проволакивалось  через его голову все
нужное и ненужное: недоспоренное с Русановым; недосказанное Шулубиным; и еще
Вадиму  какие  надо  было  высказать  аргументы; и  голова  убитого Жука;  и
оживленные  лица  Кадминых  при  желтой  керосиновой  лампе, когда он  будет
выкладывать им миллион городских  впечатлений, а у них будут новости аульные
и какие они  за  это время  слышали  музыкальные передачи -- и  приплюснутая
хибарка   будет   казаться    им   троим    наполненною   вселенной;   потом
рассеянно-надменное  выражение  восемнадцатилетней  Инны  Штрем,  к  которой
теперь  Олег  и  подойти не  посмеет; и эти  два приглашения --  два женских
приглашения остаться ночевать, еще и  от них  ломило голову: как нужно  было
правильно их понимать?
     В  том  ледяном мире,  который отформовал, отштамповал Олегову душу, не
было такого  явления,  такого  понятия:  "нерасчетливая доброта". И Олег  --
просто забыл  о такой.  И теперь  ему чем  угодно было  легче объяснить  это
приглашение, чем простой добротой.
     Что они имели в  виду? и  как  он должен  был поступить? -- ему не было
понятно.
     С боку на бок, с боку на бок, и пальцы разминали невидимую папиросу...
     Поднялся Олег и потащился пройтись.
     В полутьме  вестибюля, сразу  у двери, в своем обычном  тазике на  полу
сидел Сибгатов, отстаивая свой крестец -- уже  не с терпеливой надеждой, как
прежде, а с завороженной безнадежностью.
     А за столиком дежурной  сестры, спиной  к Сибгатову, склонилась у лампы
узкоплечая невысокая женщина в белом  халате.  Но  это  не  была ни одна  из
сестер -- дежурил сегодня Тургун и, наверно, он уже спал в комнате врачебных
заседаний. Это была  та диковинная  воспитанная санитарка в очках, Елизавета
Анатольевна. Она  успела уже за вечер  все  дела  переделать и  вот  сидела,
читала.
     За два месяца, которые пробыл  тут  Олег, эта старательная санитарка  с
лицом,  полным  быстрого смысла, не раз  ползала под их  кроватями, моя пол,
когда  все они,  больные, лежали  поверх;  она передвигала  там,  в глубине,
таимые сапоги Костоглотова, не побранясь  ни разу; еще она обтирала тряпками
стенные  панели;  опорожняла  плевательницы  и  начищала  их  до  сверкания;
разносила  больным  банки  с наклейками; и  все  то  тяжелое, неудобное  или
нечистое, что не положено было брать в руки сестре, она приносила и уносила.
     И  чем она безропотнее работала, тем меньше  ее в корпусе замечали. Две
тысячи лет уже как сказано, что иметь глаза -- не значит видеть.
     Но тяжелая жизнь углубляет  способности зрения.  И были тут, в корпусе,
такие,  кто друг друга сразу опознавали.  Хотя  не было  им  учреждено среди
остальных ни погонов, ни явной  формы, ни нарукавной  повязки -- а они легко
опознавали  друг друга: как будто по какому-то светящемуся знаку во лбу; как
будто  по  стигматам  на ладонях и плюснах.  (На  самом  деле тут  была тьма
примет: слово оброненное одно;  тон этого слова; пожимка губ между  словами;
улыбка,  когда  другие серьезны;  серьезность, когда  другие  смеются.)  Как
узбеки или кара-калпаки  без труда признавали в клинике своих, так и эти, на
кого хоть однажды упала тень колючей проволоки.
     И Костоглотов с Елизаветой Анатольевной давно  друг друга признали, уже
давно понимающе здоровались друг с другом. А вот поговорить не сошлось им ни
разу.
     Теперь Олег подошел  к  ее столику,  слышно хлопая шлепанцами, чтоб  не
испугать:
     -- Добрый вечер. Елизавета Анатольевна!
     Она читала  без очков. Повернула  голову --  и самый  поворот этот  уже
чем-то неназываемым отличался от ее всегда готовного поворота на зов службы.
     -- Добрый вечер,-- улыбнулась  она со всем достоинством немолодой дамы,
которая под устойчивым кровом приветствует доброго гостя.
     Доброжелательно, не торопясь, они посмотрели друг на друга.
     Выражалось этим, что они всегда готовы друг другу помочь.
     Но что помочь -- не могут.
     Олег избочился кудлатой головой, чтоб лучше видеть книгу.
     -- И опять французская? И что же именно?
     Странная санитарка ответила, мягко выговаривая "л":
     -- Клед Фаррер.
     -- И где вы все французские берете?
     -- А в городе есть иностранная библиотека. И еще у одной старушки беру.
     Костоглотов косился на книгу как пес на птичье чучело:
     -- А почему всегда французские?
     Лучевые морщинки близ ее глаз и губ выражали и возраст, и замученность,
и ум.
     -- Не  так  больно,-- ответила она. Голос  ее  был постоянно  негромок,
выговор мягкий.
     --  А  зачем боли  бояться?  --  возразил Олег.  Ему было трудно стоять
долго. Она заметила и пододвинула ему стул.
     --  У нас  в России сколько? --  лет  двести уже наверно ахают:  Париж!
Париж! Все  уши  прогудели,--  ворчал Костоглотов.--  Каждую  улицу,  каждый
кабачок мы должны им наизусть знать. А мне вот назло -- совсем не  хочется в
Париж!
     --  Совсем не  хочется? -- засмеялась  она,  и  он за ней.--  Лучше под
комендатуру?
     Смех у них был одинаковый: как будто и начали, а дальше не тянется.
     --  Нет, правда,--  брюзжал Костоглотов.-- Какая-то  легкомысленная  их
перебросочка. Так и хочется их осадить: эй, друзья! а -- вкалывать вы как? а
на черняшке без приварка, а?
     -- Это несправедливо. Значит, -- они ушли от черняшки. Заслужили.
     -- Ну, может быть. Может, это я от зависти. А все-таки осадить хочется.
     Сидя на  стуле,  Костоглотов переваливался  то  вправо, то влево, будто
тяготился излишне-высоким  туловищем. Без всякого  перехода он естественно и
прямо спросил:
     --  А вы --  за мужа? Или сами по себе? Так же прямо и сразу ответила и
она, будто он ее о дежурстве спрашивал:
     -- Всей семьей. Кто за кого -- не поймешь.
     -- И сейчас все вместе?
     -- О, нет!  Дочь в  ссылке умерла.  После войны переехали  сюда. Отсюда
мужа взяли на второй круг, в лагерь.
     -- И теперь вы одна?
     -- Сынишка. Восемь лет.
     Олег смотрел на ее лицо, не задрожавшее к жалости.
     Ну, да ведь они о деловом говорили.
     -- На второй -- в сорок девятом?
     -- Да.
     -- Нормально. А какой лагерь?
     -- Станция Тайшет. Опять кивнул Олег:
     -- Ясно.  Озерлаг. Он  может быть и у самой  Лены, а почтовый  ящик  --
Тайшет.
     -- И вы там были?? -- вот надежды сдержать она не могла!
     -- Нет, но просто знаю. Все ж пересекается.
     --  Дузарский!??  Не  встречали?..  Нигде?..  Она  все-таки  надеялась!
Встречал... Сейчас расскажет... Дузарский?.. Чмокнул Олег: нет, не встречал.
Всех не встретишь.
     -- Два письма в год! -- пожаловалась она. Олег кивал. Все -- нормально.
     -- А  в прошлом году пришло одно. В мае. И с тех пор  нет!..  И вот уже
дрожала на одной ниточке, на одной ниточке.
     Женщина.
     --  Не  придавайте значения!  -- уверенно  объяснял  Костоглотов.--  От
каждого два письма  в год -- это знаете, сколько тысяч? А цензура ленивая. В
Спасском  лагере пошел  печник, зэк,  проверять  печи летом  -- ив цензурной
печке сотни две неотправленных писем нашел. Забыли поджечь.
     Уж  как он ей  мягко объяснял и как  она  давно  ко  всему должна  была
привыкнуть,-- а смотрела сейчас на него диковато-испуганно.
     Неужели так устроен человек, что нельзя отучить его удивляться?
     -- Значит, сынишка в ссылке родился? Она кивнула.
     -- И  теперь на вашу зарплату надо  его поставить?  А на высшую  работу
нигде не берут? Везде попрекают? В какой-нибудь конурке живете?
     Он вроде спрашивал, но вопроса не  было в его  вопросах. И так  это все
было ясно до кислоты в челюстях.
     На  толстенькой  непереплетенной  книжечке изящного  малого формата, не
нашей бумаги,  с легко-зазубристыми  краями от  давнишнего  разреза страниц,
Елизавета Анатольевна держала  свои  небольшие  руки, измочаленные стирками,
половыми тряпками, кипятками, и еще в синяках и порубах.
     -- Если  б только в этом, что  конура! -- говорила она.--  Но вот беда:
растет умный мальчик,  обо  всем  спрашивает --  и как  же  его воспитывать?
Нагружать всей правдой? Да ведь от нее и  взрослый потонет! Ведь от нее
и ребра разорвет! Скрывать правду, примирять его с жизнью? Правильно ли это?
Что сказал бы отец? Да еще и  удастся  ли? -- мальчонка ведь  и сам смотрит,
видит.
     --  Нагружать  правдой! --  Олег  уверенно  вдавил ладонь  в настольное
стекло. Он  так  сказал, будто сам вывел  в жизнь десятки мальчишек -- и без
промаха.
     Она выгнутыми кистями  подперла виски под  косынкой и тревожно смотрела
на Олега. Коснулись ее нерва!
     --  Так  трудно  воспитывать  сына  без  отца!  Ведь  для  этого  нужен
постоянный  стержень жизни, стрелка --  а где ее взять?  Вечно сбиваешься --
туда, сюда...
     Олег молчал. Он и раньше слышал, что это так, а понять не мог.
     -- И вот почему я читаю старые французские романы, да впрочем только на
ночных дежурствах. Я не  знаю, умолчали  они о  чем-нибудь более  важном или
нет,  шла  в то время за стенами такая жестокая жизнь  или нет --  не знаю и
читаю спокойно.
     -- Наркоз?
     -- Благодеяние,-- повела она  головой белой монашки.-- Близко я не знаю
книг, какие  бы не  раздражали. В одних  -- читателя за дурачка  считают.  В
других   --   лжи   нет,  и  авторы  поэтому   очень  собой  гордятся.   Они
глубокомысленно исследуют, какой  проселочной дорогой проехал великий поэт в
тысяча восемьсот  таком-то  году,  о  какой даме  упоминает  он на  странице
такой-то.  Да может это  им и  нелегко было выяснить, но как  безопасно! Они
выбрали  участь благую! И только до живых, до страдающих сегодня -- дела  им
нет.
     Ее в молодости  могли звать -- Лиля. Эта переносица еще не предполагала
себе вмятины от очков. Девушка строила глазки, фыркала, смеялась, в ее жизни
были и сирень,  и кружева, и стихи  символистов -- и никакая цыганка никогда
ей не предсказала кончить жизнь уборщицей где-то в Азии.
     -- Все литературные трагедии мне кажутся смехотворными  по  сравнению с
тем, что переживаем мы,-- настаивала Елизавета Анатольевна.-- Аиде разрешено
было  спуститься  к дорогому  человеку  и  с ним  вместе  умереть.  А нам не
разрешают даже узнать о нем. И если я поеду в Озерлаг...
     -- Не езжайте! Все будет зря.
     --  ...Дети  в  школах  пишут  сочинения:  о  несчастной,  трагической,
загубленной,  еще  какой-то  жизни   Анны  Карениной.  Но  разве  Анна  была
несчастна?  Она избрала страсть -- и заплатила за страсть, это  счастье! Она
была свободный гордый человек! А  вот  если в дом, где вы  родились и живете
отроду, входят в мирное время шинели и картузы -- и приказывают всей семье в
двадцать четыре часа покинуть этот дом и этот город только с тем, что  могут
унести ваши слабые руки?..
     Все, что  эти глаза  могли выплакать  -- они  выдали  давно, и вряд  ли
оттуда еще могло течь. И только, может быть,  на  последнюю  анафему еще мог
вспыхнуть напряженный сухой огонек.
     -- ...Если вы  распахиваете  двери  и  зовете прохожих  с улицы,  чтоб,
может, что-нибудь купили бы у вас, нет -- швырнули б вам медяков на  хлеб! И
входят нанюханные коммерсанты, все на свете знающие, кроме того, что и на их
голову  еще будет гром! -- и за рояль вашей матери бесстыдно дают сотую долю
цены,--  а девочка ваша  с бантом  на голове  последний раз  садится сыграть
Моцарта, но  плачет  и  убегает,--  зачем  мне перечитывать "Анну Каренину"?
Может быть мне хватит и этого?.. Где мне о  н а с прочесть, о  н а с? Только
через сто лет?
     И хотя она почти перешла на крик,  но  тренировка страха многих лет  не
выдала  ее:  она  не  кричала,  это  не  крик  был. Только  и  слышал  ее --
Костоглотов.
     Да может еще Сибгатов из тазика.
     Не так было много примет в ее рассказе, но и не так мало.
     -- Ленинград? -- узнал Олег.-- Тридцать пятый год?
     -- Узнаете?
     -- На какой улице вы жили?
     --  На Фурштадтской,-- жалобно, но и чуть  радостно протянула Елизавета
Анатольевна.-- А вы?
     -- На Захарьевской. Рядом!
     -- Рядом... И сколько вам тогда было лет?
     -- Четырнадцать.
     -- И ничего не помните?
     -- Мало.
     --  Не помните?  Как будто  землетрясение  было -- нараспашку квартиры,
кто-то входил, брал, уходил, никто никого не спрашивал. Ведь четверть города
выселили. А вы -- не помните?..
     -- Нет, помню. Но вот позор: это не казалось самым главным. В школе нам
объясняли, зачем это нужно, почему полезно.
     Как  кобылка  туго  занузданная,  стареющая санитарка  поводила головой
вверх и вниз:
     --  О блокаде  --  все будут  говорить!  О блокаде -- поэмы  пишут! Это
разрешено. А до блокады как будто ничего не было.
     Да, да.  Вот  так  же в  тазике грелся Сибгатов, вот на этом месте  Зоя
сидела, а  на  этом  же  -- Олег, и за  этим  столиком, при этой  лампе  они
разговаривали -- о блокаде, о чем же?
     До блокады ведь ничего в том городе не случилось.
     Олег вздохнул, боковато  подпер голову  локтем  и  удрученно смотрел на
Елизавету Анатольевну.
     -- Стыдно,--сказал он тихо.-- Почему мы  спокойны, пока  не трахнет нас
самих и наших близких? Почему такой человеческий характер?
     А  еще ему стало стыдно, что выше памирских тиков  вознес он эту пытку:
что  надо женщине  от мужчины? не меньше  -- чего?  Как будто  на этом одном
заострилась жизнь. Как будто  без этого  не  было на его родине ни  муки, ни
счастья.
     Стыдно стало -- но и спокойней гораздо. Чужие беды, окатывая, смывали с
него свою.
     --  А за несколько  лет до того,-- вспоминала  Елизавета Анатольевна,--
 выселяли из Ленинграда дворян. Тоже сотню тысяч, наверно -- а мы очень
заметили?  И  какие  уж  там оставались  дворянишки!  --  старые  да  малые,
беспомощные. А мы знали, смотрели и ничего: нас ведь не трогали.
     -- И рояли покупали?
     -- Может быть и покупали. Конечно, покупали.
     Теперь-то  Олег  хорошо разглядел, что  женщине  этой  еще  не  было  и
пятидесяти  лет. А  уже  шла она по лицу за старушку.  Из-под  белой косынки
вывисала по-старчески гладкая, бессильная к завиву космочка.
     -- Ну, а вас когда выселяли -- за что? как считалось?
     -- Да за что  же? -- соцвреды. Или  СОЭ  -- социально-опасный  элемент.
Литерные статьи, без суда, удобно.
     -- Ваш муж -- кто был?
     -- Никто. Флейтист Филармонии. В пьяном виде любил порассуждать.
     Олегу вспомнилась  его покойная мать --  вот  такая же ранняя старушка,
такая же суетливо-интеллигентная, такая же беспомощная без мужа.
     Жили  бы в одном городе --  он мог бы этой женщине  чем-то помочь. Сына
направить.
     Но  как насекомым,  приколотым  в отъединенных  клеточках, каждому была
определена своя.
     -- В  знакомой нашей  семье,--уже  теперь,  прорвавшись, рассказывала и
рассказывала  намолчавшаяся  душа,--были  взрослые  дети, сын  и  дочь,  оба
пламенные комсомольцы.  И  вдруг  -- всю  семью  назначили к  высылке.  Дети
бросились в  райком комсомола: "защитите!"  "Защитим,--  сказали там.-- Нате
бумагу, пишите: прошу с сего числа не считать меня  сыном, дочерью таких-то,
отрекаюсь от них  как от социально-вредных элементов и обещаю  в  дальнейшем
ничего общего с ними не иметь, никаких связей не поддерживать."
     Сгорбился Олег, выперли его костлявые плечи, голова свесилась.
     -- И многие писали...
     -- Да.  А  эти брат и сестра сказали: подумаем. Пришли домой,  кинули в
печку комсомольские билеты и стали собираться в ссылку.
     Зашевелился Сибгатов. Держась о кровать, он вставал из тазика.
     Санитарка подхватилась взять тазик и