ать сеансов  рентген  сделал вас живым
человеком из  мертвеца -- и как же вы смеете  руку заносить  на рентген?  Вы
жалуетесь, что вас в лагере и ссылке не лечили, вами пренебрегали --  и  тут
же вы жалуетесь, что вас лечат и о вас беспокоятся. Где логика?
     --  Получается,  логики нет,-- потряс черными кудлами Костоглотов.-- Но
может быть, ее и не должно  быть, Людмила  Афанасьевна?  Ведь человек  же --
очень  сложное  существо, почему он  должен быть  объяснен логикой? или  там
экономикой?  или  физиологией? Да, я  приехал к вам  мертвецом, и просился к
вам, и лежал на  полу около лестницы  -- и вот вы  делаете логический вывод,
что  я приехал к вам  спасаться л ю б о й  ц е н о й.  А я не  хочу -- любой
ценой!! Такого  и  на свете нет ничего,  за что б я согласился платить любую
цену! -- Он стал спешить, как не любил, но Донцова клонилась его перебить, а
еще тут  много было высказать.-- Я приехал к вам за облегчением страданий! Я
говорил:  мне очень больно,  помогите! И вы помогли!  И вот  мне  не больно.
Спасибо! Спасибо! Я  -- ваш благодарный  должник. Только теперь -- отпустите
меня! Дайте  мне,  как собаке, убраться к себе в  конуру и там отлежаться  и
отлизаться.
     -- А когда вас снова подопрет -- вы опять приползете к нам?
     -- Может быть. Может быть, опять приползу.
     -- И мы должны будем вас принять?
     --  Да!! И в  этом  я  вижу  ваше  милосердие! А вас беспокоит  что? --
процент выздоровления? отчетность? Как вы запишете, что отпустили меня после
пятнадцати  сеансов, если  Академия  медицинских наук рекомендует  не меньше
шестидесяти?
     Такой  сбивчивой ерунды  она еще  никогда не слышала.  Как  раз с точки
зрения  отчетности  очень  выгодно  было  сейчас  его  выписать   с  "резким
улучшением", а через пятьдесят сеансов этого не будет.
     А он все толок свое:
     -- С  меня довольно, что вы опухоль  попятили. И  остановили.  Она -- в
обороне. И я в обороне. Прекрасно. Солдату лучше всего живется в обороне.  А
вылечить "до конца"  вы все  равно не сможете, потому что  никакого  конца у
ракового лечения не бывает. Да и вообще все процессы природы характеризуются
асимптотическим  насыщением,  когда  большие  усилия  приводят  уже  к малым
результатам. Вначале моя  опухоль разрушалась быстро, теперь пойдет медленно
-- так отпустите меня с остатками моей крови.
     -- Где вы этих сведений набрались, интересно? -- сощурилась Донцова.
     -- А я, знаете, с детства любил подчитывать медицинские книги.
     -- Но чего именно вы боитесь в нашем лечении?
     -- Чего мне бояться --  я не знаю, Людмила Афанасьевна, я не врач. Это,
может быть,  знаете  вы,  да не  хотите мне  объяснить.  Вот например.  Вера
Корнильевна хочет назначить мне колоть глюкозу...
     -- Обязательно.
     -- А я -- не хочу.
     -- Да почему же?
     -- Во-первых, это неестественно. Если мне  уж очень  нужен  виноградный
сахар --  так  давайте мне его в рот! Что это  придумали  в двадцатом  веке:
каждое лекарство -- уколом? Где это видано  в природе?  у  животных? Пройдет
сто  лет -- над нами как над дикарями будут смеяться. А потом  -- как колют?
Одна сестра  попадет сразу, а другая истычет весь этот вот... локтевой сгиб.
Не хочу! Потом я вижу, что вы подбираетесь к переливанию мне крови...
     -- Вы радоваться должны! Кто-то отдает вам свою кровь! Это -- здоровье,
это -- жизнь!
     -- А я  не хочу! Одному чечену тут при мне перелили, его потом на койке
подбрасывало три часа, говорят: "неполное совмещение". А кому-то ввели кровь
мимо вены,  у него шишка на руке вскочила. Теперь  компрессы  и парят  целый
месяц. А я не хочу.
     -- Но без переливания крови нельзя давать много рентгена.
     --  Так не  давайте!!  Почему вообще  вы  берете  себе право  решать за
другого  человека? Ведь  это  --  страшное право,  оно  редко ведет к добру.
Бойтесь его! Оно не дано и врачу.
     --  Оно  именно  дано  врачу!  В первую  очередь -- ему!  --  убежденно
вскрикнула Донцова, уже сильно рассерженная.-- А без этого права не было б и
медицины никакой!
     -- А к  чему это ведет?  Вот скоро  вы будете делать  доклад  о лучевой
болезни, так?
     -- Откуда вы знаете? -- изумилась Людмила Афанасьевна.
     -- Да это легко предположить...
     (Просто лежала на столе  толстая папка с машинописными листами. Надпись
на  папке приходилась  Костоглотову вверх  ногами, но за  время разговора он
прочел ее и обдумал.)
     -- ... легко догадаться. Потому что появилось новое название и, значит,
надо делать доклады. Но ведь и двадцать лет назад вы  облучали какого-нибудь
такого Костоглотова, который  отбивался, что  боится  лечения, а вы уверяли,
что все в порядке, потому что еще не знали лучевой болезни. Так  и я теперь:
еще  не  знаю,  чего  мне  надо  бояться,  но  --  отпустите  меня!  Я  хочу
выздоравливать собственными силами. Вдруг да мне станет лучше, а?
     Есть   истина   у  врачей:  больного  надо  не  пугать,  больного  надо
подбодрять.  Но  такого  назойного  больного, как  Костоглотов,  надо  было,
напротив, ошеломить.
     --  Лучше?  Н е  с т а н е т!  Могу  вас  заверить,--  она  прихлопнула
четырьмя пальцами по столу как  хлопушкой муху,-- не станет!  Вы -- она  еще
соразмеряла удар, -- у м р е т е!
     И смотрела, как он вздрогнет. Но он только затих.
     -- У вас  будет судьба  Азовкина. Видели,  да? Ведь у вас  с  ним  одна
болезнь и запущенность почти одинаковая. Ахмаджана мы  спасаем -- потому что
его  стали облучать  сразу после  операции. А  у вас  потеряно два года,  вы
думайте об этом! И нужно было  сразу делать  вторую  операцию -- ближнего по
ходу следования лимфоузла, а  вам пропустили,  учтите. И метастазы  потекли!
Ваша опухоль
     -- из  самых опасных  видов  рака!  Она  опасна  тем, что  скоротечна и
резко-злокачественна,  то есть очень  быстро дает метастазы.  Ее  смертность
совсем недавно  составляла девяносто пять процентов, вас  устраивает? Вот, я
вам покажу...
     Она вытащила папку из груды  и начала рыться в ней. Костоглотов молчал.
Потом заговорил, но тихо, совсем не так уверенно, как раньше:
     -- Откровенно говоря, я за жизнь не очень-то держусь. Не только впереди
у меня ее нет, но и сзади не было. И если проглянуло мне пожить полгодика --
надо их и  прожить. А  на десять-двадцать  лет планировать не  хочу.  Лишнее
лечение -- лишнее мучение. Начнется рентгеновская тошнота, рвоты -- зачем?..
     -- Нашла! Вот! Это наша статистика.--  И  она повернула к  нему двойной
тетрадный листик. Через  весь развернутый лист шло название  его  опухоли, а
потом над левой стороной: "Уже  умерли", над  правой:  "Еще живы". И  в  три
колонки  писались фамилии -- в разное время, карандашами, чернилами. В левой
стороне  помарок  не  было,  а  в  правой  --   вычеркивания,  вычеркивания,
вычеркивания...--  Так вот.  При выписке  мы  записываем  каждого  в  правый
список, а  потом переносим в  левый. Но все-таки  есть  счастливцы,  которые
остаются в правом, видите?
     Она дала ему еще посмотреть список и подумать.
     -- Вам кажется, что вы выздоровели! -- опять приступила энергично.-- Вы
-- больны, как  и были. Каким пришли  к нам, такой и остались. Единственное,
что выяснилось  -- что  с вашей  опухолью  можно  бороться!  Что не  все еще
погибло. И  в этот момент вы  заявляете, что уйдете? Ну,  уходите!  Уходите!
Выписывайтесь  хоть сегодня! Я сейчас  дам распоряжение... А сама занесу вас
вот в этот список. Еще не умерших.
     Он молчал.
     -- А? Решайте!
     -- Людмила Афанасьевна,--примирительно выдвинул Костоглотов.-- Ну, если
нужно какое-то разумное количество сеансов -- пять, десять...
     --  Не пять и  не  десять!  Ни  одного! Или -- столько, сколько  нужно!
Например, с  сегодняшнего дня -- по два сеанса, а  не по одному. И  все виды
лечения,  какие понадобятся!  И курить бросите! И еще  обязательное условие:
переносить лечение не  только с верой, но и с р а д о с т ь ю!  С  радостью!
Вот только тогда вы вылечитесь!
     Он  опустил голову. Отчасти-то  сегодня  он торговался  с  запросом. Он
опасался, как бы  ему  не предложили операцию --  но вот и  не предлагали. А
облучиться  еще  можно,  ничего.  В  запасе  у Костоглотова  было  секретное
лекарство -- иссык-кульский корень, и он рассчитывал уехать к  себе в  глушь
не  просто, а полечиться корнем.  Имея корень, он вообще-то приезжал в  этот
раковый диспансер только для пробы.
     А доктор Донцова, видя, что победила, сказала великодушно:
     --  Хорошо,  глюкозы  давать  вам не буду. Вместо  нее  -- другой укол,
внутримышечный.
     Костоглотов улыбнулся:
     -- Ну, это я вам уступаю.
     --  И  пожалуйста: ускорьте  пересылку омского письма. Он шел от нее  и
думал, что идет между двумя вечностями. С одной стороны -- список обреченных
умереть.  С  другой стороны  в е ч н а я  ссылка. Вечная,  как  звезды.  Как
галактики.


7

     А вот начни  б он допытываться, что это за укол, какая цель его и нужен
ли  он  действительно  и  оправдан ли  морально; если  б Людмиле Афанасьевне
пришлось объяснять Костоглотову  смысл  и возможные последствия этого нового
лечения,-- очень может быть, что он бы и окончательно взбунтовался.
     Но именно тут, исчерпав свои блестящие доводы, он сдал.
     А она нарочно схитрила, сказала, как о пустяке,  потому что устала  уже
от этих объяснений, а знала твердо, что именно теперь, когда проверено  было
на  больном воздействие рентгена в чистом виде, пришла пора  нанести опухоли
еще  новый  удар,  очень рекомендуемый для данного  вида  рака  современными
руководствами.  Прозревая  нерядовую удачу  в лечении  Костоглотова,  она не
могла  послабить его упрямству и не обрушить на него всех средств, в которые
верила. Правда, не было  стекол с первичным препаратом,  но вся интуиция ее,
наблюдательность и память подсказывали, что  опухоль -- та самая, именно та,
не тератома и не саркома.
     По  этому самому  типу опухолей  с  этим  именно  движением метастазов,
доктор Донцова писала кандидатскую диссертацию. То есть,  не то чтобы писала
постоянно, а  когда-то  начинала, бросала, опять писала, и  друзья убеждали,
что все отлично получится, но,  заставленная и задавленная обстоятельствами,
она уже не предвидела когда-нибудь  ее  защитить. Не  потому, что у  нее  не
хватало  опыта  или  материала,  но  слишком  много  было  того и другого, и
повседневно они  звали ее  то  к  экрану,  то в  лабораторию, то к койке,  а
заниматься  подбором  и  описанием  рентгеноснимков,  и  формулировками,   и
систематизацией, да  еще  сдачей  кандидатского  минимума  --  не  было  сил
человеческих. Можно было получить научный отпуск на полгода,-- но никогда не
было в клинике таких благополучных больных и  того первого  дня, с  которого
можно было прекратить  консультации  трех  молодых  ординаторов  и  уйти  на
полгода.
     Людмила Афанасьевна  слышала,  будто  бы Лев Толстой сказал про  своего
брата: он  имел  все способности писателя, но не  имел недостатков, делающих
писателем.  Наверное, и она  не имела тех недостатков, которые делают  людей
кандидатами  наук.  Ей,  в общем, не было надо слышать шепот позади: "она не
просто  врач, она  кандидат медицинских наук".  Или чтобы  перед  статьей ее
(второй  десяток их  уже  печатался,  маленьких,  но  все  по делу) шли  эти
дополнительные,    мелкие, но такие  весомые  буквочки.  Правда,  деньги
лишние -- никогда не лишние. Но уж раз не получилось, так не получилось.
     Тою,  что  называется научно-общественная  работа,  полно  было  и  без
диссертации. В  их  диспансере  бывали  клинико-анатомические конференции  с
разбором   ошибок   в  диагностике   и  лечении,   с   докладами   о   новых
методах-обязательно  было  их  посещать  и обязательно  активно  участвовать
(правда,  лучевики  и  хирурги  и  без  того  каждый  день  советовались,  и
разбирались в ошибках, и применяли  новые  методы,--но конференции были сами
собой). А еще было городское научное общество рентгенологов -- с докладами и
демонстрациями. А еще недавно образовалось и научное общество онкологов, где
Донцова была не только участник, но и секретарь,  и где, как со всяким новым
делом, суета была повышенная. А еще был  Институт усовершенствования врачей.
А  еще  была  переписка  с рентгенологическим  Вестником,  и  онкологическим
Вестником, и  Академией  меднаук, и информационным центром,-- и  получалось,
что хотя Большая Наука была как будто вся в Москве и в Ленинграде, а они тут
как будто просто лечили, но  дня не проходило, чтоб досталось только лечить,
а о науке не хлопотать.
     Так и сегодня. Ей надо было звонить председателю общества рентгенологов
насчет своего близкого доклада. И надо было срочно просмотреть две маленькие
журнальные статьи. И  ответить на одно письмо в Москву.  И  на одно письмо в
глухой онкопункт, откуда спрашивали разъяснения.
     А скоро  старший хирург,  закончив операционный день,  должна  была, по
уговору,  показать  Донцовой  для  консультации одну  свою  гинекологическую
больную. А еще  надо было к  концу амбулаторного  приема  пойти посмотреть с
одной  из  своих  ординаторов этого больного  из  Ташауза  с подозрением  на
опухоль тонкого  кишечника. И сама же она на сегодня назначила разобраться с
рентгенолаборантами,  как  им  уплотнить  работу  установок,  чтобы   больше
пропускать  больных.  И эмбихинный  укол  Русанову не  надо было упустить из
памяти, подняться  проведать;  таких больных  они лишь недавно стали  лечить
сами, до сих пор отсылали в Москву.
     А   она   потеряла  время  на   вздорное  препирательство  с   упрямцем
Костоглотовым! -- методическое баловство. Еще во время их разговора два раза
заглядывали  в  дверь  мастера,  которые  вели   дополнительный   монтаж  на
гамма-установке. Они хотели доказать Донцовой  необходимость каких-то работ,
не  предусмотренных сметой,  и чтоб  она  подписала им  на эти работы акт  и
убедила главврача. Теперь они ее потащили туда, но  прежде в коридоре сестра
передала ей телеграмму. Телеграмма была из Новочеркасска -- от Анны Зацырко.
Пятнадцать  лет они  уже  не виделись и  не переписывались,  но это была  ее
хорошая  старая подруга,  с  которой они  вместе были в акушерской  школе  в
Саратове,  еще  до  мединститута,  в 1924  году.  Анна  телеграфировала, что
старший  сын ее  Вадим  поступит  сегодня или  завтра в  клинику  к  Люсе из
геологической экспедиции, и просит  она о  дружеском  внимании к нему,  и ей
честно написать, что с ним. Людмила Афанасьевна взволновалась,  покинула
мастеров и  пошла  просить  старшую  сестру  задержать  до  конца  дня место
Азовкина для  Вадима  Зацырко. Старшая сестра Мита, как  всегда,  бегала  по
клинике, и не так легко ее было найти.  Когда же она нашлась и обещала место
для Вадима,  она  озадачила Людмилу Афанасьевну  тем, что  лучшую  сестру их
лучевого  отделения  Олимпиаду  Владиславовну  требуют  на  десять  дней  на
городской семинар профказначеев -- и десять дней  ее  надо кем-то  заменять.
Это было настолько недопустимо и невозможно, что вместе с Митой Донцова  тут
же решительным шагом пошла через  много комнат в регистратуру  --  звонить в
райком союза и отбивать. Но был занят телефон сперва с этой стороны, потом с
той, потом перешвырнули  их звонить в  обком союза,  а оттуда удивлялись  их
политической беспечности и  неужели они  предполагают, что профсоюзная касса
может быть оставлена на произвол.  Ни  райкомовцев, ни обкомовцев, ни самих,
ни  родных -- никого  еще,  видно, не укусила опухоль и, как думали они,  не
укусит.  Заодно позвонив  в  общество  рентгенологов,  Людмила  Афанасьевна,
рванулась  просить  о заступничестве главврача,  но  тот сидел  с  какими-то
посторонними людьми и обсуждал намеченный ремонт одного крыла их здания. Так
все    осталось    неопределенно,    и    она    пошла    к    себе    через
рентгено-диагностический,  где  сегодня   не  работала.   Тут  был  перерыв,
записывались  при  красном  фонаре  результаты,  и тут  же  доложили Людмиле
Афанасьевне, что подсчитали  запасы пленки и при  нынешнем расходе ее хватит
не больше,  как на три недели, а это значит -- уже авария, потому что меньше
месяца заявки на пленки не выполняют. Отсюда  ясно  стало Донцовой, что надо
сегодня  же  или  завтра  свести аптекаря  и  главврача,  а  это  нелегко, и
заставить их послать заявку.
     Затем ей путь перегородили  мастера гамма-установки, и она подписала им
акт.  Кстати  было  зайти  и  к  рентгенолаборантам.  Тут она  села, и стали
подсчитывать. По  исконным техническим условиям аппарат должен работать один
час, а полчаса отдыхать,  но это  давно  было забыто и заброшено, а работали
все аппараты девять часов без перерыва, то есть полторы рентгеновские смены.
Однако и  при  такой  загрузке  и при том,  что проворные  лаборанты  быстро
сменяли больных под аппаратами, все равно не умещались дать столько сеансов,
сколько хотели. Надо было успевать пропускать амбулаторных по разу в день, а
клинических некоторых -- и по два (как  с  сегодняшнего  дня  назначено было
Костоглотову) -- чтоб усилить удар по опухоли, да и ускорить оборачиваемость
коек. Для этого тайком  от технического надзора  перешли на ток  в  двадцать
миллиампер вместо десяти: получалось вдвое быстрее,  хотя  трубки, очевидно,
изнашивались  тоже  быстрей. А  все  равно  не  умещались! И сегодня Людмила
Афанасьевна пришла разметить в  списках, каким больным и на  сколько сеансов
она разрешает не  ставить (это тоже  укорачивало сеанс вдвое) миллиметрового
медного    фильтра,   оберегающего    кожу,    а    каким   ставить   фильтр
полумиллиметровый.
     Тут она поднялась на второй этаж посмотреть, как ведет  себя  после
укола Русанов. Затем  пошла в кабинет короткофокусных аппаратов,  где  снова
уже шло облучение больных и  хотела приняться за свои статьи  и  письма, как
постучала вежливо Елизавета Анатольевна и попросила разрешения обратиться.
     Елизавета Анатольевна была просто "нянечкой" лучевого отделения, однако
ни у кого язык не поворачивался звать ее на "ты", Лизой или тетей Лизой, как
зовут даже старых  санитарок даже молодые врачи. Это была хорошо воспитанная
женщина,  в  свободные  часы  ночных  дежурств  она  сидела  с  книжками  на
французском языке,-- а вот почему-то работала санитаркой в онкодиспансере, и
очень исполнительно. Правда, она имела тут полторы ставки, и некоторое время
здесь  платили еще пятьдесят  процентов  за рентгеновскую вредность,  но вот
надбавку  нянечкам свели до пятнадцати процентов, а Елизавета Анатольевна не
уходила.
     -- Людмила Афанасьевна! -- сказала она, чуть изгибаясь в извинение, как
это бывает у повышенно вежливых людей.-- Мне очень неловко беспокоить вас по
мелкому поводу, но ведь просто берет отчаяние! -- ведь нет же тряпок, совсем
нет! Чем убирать?
     Да,  вот это еще  была  забота!  Министерство предусматривало снабжение
онкодиспансера  радиевыми иголками, гамма-пушкой, аппаратами "Стабиливольт",
новейшими  приборами  для   переливания  крови,   последними  синтетическими
лекарствами,-- но для простых тряпок и простых щеток в  таком высоком списке
не могло быть места. Низамутдин же Бахрамович отвечал: если  министерство не
предусмотрело  --  неужели я  вам буду на  свои  деньги покупать? Одно время
рвали на тряпки изветшавшее белье  --  но хозорганы спохватились и запретили
это,  заподозрив  тут расхищение нового  белья. Теперь требовали изветшавшее
свозить и сдавать в определенное место, где авторитетная комиссия актировала
его и потом рвала.
     -- Я думаю,-- говорила  Елизавета  Анатольевна,--  может  быть, мы все,
сотрудники лучевого отделения, обяжемся  принести из  дому по одной тряпке и
так выйдем из положения, а?
     --  Да что ж,-- вздохнула Донцова,-- наверное,  ничего и не остается. Я
согласна. Вы это, пожалуйста, предложите Олимпиаде Владиславовне...
     Да!  Саму-то  Олимпиаду Владиславовну  надо  было  идти выручать.  Ведь
просто же нелеп