!" Поддуев взял мерный шест, где у него через каждые десять сантиметров
была  выжжена поперечная черная полоска,  каждая пятая длинней, и они  пошли
мерить,  увязая в размокшей, раскисшей глине,  он  --  сапогами, бригадир --
ботинками.  В  одном месте померили  --  метр семьдесят. Пошли  дальше.  Тут
копали  трое:  один  длинный тощий  мужик, черно  заросший по лицу;  один --
бывший военный, еще в фуражке,  хоть и звездочка была с нее давно содрана, и
лакированный ободок, и лакированный козырек, а околыш был весь  в известке и
глине; третий  же, молоденький, был  в кепочке и городском пальтишке  (в  те
годы с обмундированием было трудно, и им казенного не выдали), да еще сшитом
на  него, наверно, когда  он был  школьником, коротком, тесном,  изношенном.
(Это  его пальтишко  Ефрем,  кажется, только сейчас  в  первый раз так  ясно
увидел.)  Первые  два  еще  ковырялись,  взмахивали  наверх  лопатами,  хотя
размокшая глина не отлипала  от железа, а этот третий, птенец, стоял, грудью
опершись о лопату, как  будто проткнутый ею, свисая с нее как  чучело, белое
от  снега, и руки собрав в рукавишки. На руки  им ничего не выдали, на ногах
же у военного были сапоги, а те двое --  в чунях из автомобильных  покрышек.
"Чего стоишь, раззепай? -- крикнул на малого бригадир.-- За штрафным пайком?
Будет!" Малой только вздохнул и опал, и еще будто глубже вошел ему черенок в
грудь.  Бригадир  тогда  съездил его по шее,  тот отряхнулся, взялся  тыкать
лопатой.
     Стали  мерить.  Земля была  набросана  с  двух  сторон  вплоть   к
траншее,   и  чтоб  верхнюю  зарубку  верно  заметить  на  глаз,  надо  было
наклониться туда сильно. Военный стал будто помогать, а на самом деле клонил
рейку вбок, выгадывая лишних десять сантиметров. Поддуев матюгнулся на него,
поставил рейку ровно, и явно получилось метр шестьдесят пять.
     -- Слушай,  гражданин  начальник,-- попросил тогда военный  тихо.-- Эти
последние сантиметры ты нам прости. Нам их не взять. Курсак пустой, сил нет.
И погода -- видишь...
     -- А  я за вас на скамью, да?  Еще чего  придумали! Есть проект. И чтоб
откосы ровные были, а не желобком дно.
     Пока Поддуев разогнулся, выбрал  наверх рейку и вытянул  ноги из глины,
они все трое  задрали  к нему  лица  --  одно  чернобородое,  другое  как  у
загнанной борзой, третье в пушке, никогда не бритое, и падал снег на их лица
как неживые, а они смотрели на него вверх. И малой разорвал губы, сказал:
     -- Ничего. И ты будешь умирать, десятник!
     А Поддуев  не  писал  записку  посадить их  в  карцер -- только оформил
точно, что они заработали, чтоб не брать  себе на шею их  лихо.  И  уж  если
вспоминать, так были случаи покрутей. И с тех пор прошло десять лет, Поддуев
уже не  работал  в лагерях,  бригадир тот освободился, тот газопровод  клали
временно, и может он  уже газу не подает, и трубы пошли  на другое,--  а вот
осталось, вынырнуло сегодня и первым звуком дня вступило в ухо:
     -- И ты будешь умирать, десятник!
     И  ничем таким, что весит, Ефрем  не мог от  этого загородиться. Что он
еще жить хочет? И малой хотел. Что у Ефрема сильная воля? Что он понял новое
что-то  и хотел  бы  иначе жить? Болезнь этого  не  слушает, у болезни  свой
проект.
     Вот эта книжечка синяя с золотым росчерком, четвертую ночь ночевавшая у
Ефрема под матрасом, напевала что-то про индусов, как они верят, что умираем
мы не целиком, а душа наша переселяется в животных  или других  людей. Такой
проект нравился сейчас  Поддуеву:  хоть что-нибудь свое бы вынести, не  дать
ему накрыться. Хоть что-нибудь свое пронести бы через смерть.
     Только не верил он в это переселение душ ни на поросячий нос.
     Стреляло ему от  шеи в голову, стреляло  не переставая, да как-то ровно
стало  бить, на  четыре удара.  И четыре удара втола --  кивали ему: Умер.--
Ефрем.-- Поддуев.-- Точка. Умер -- Ефрем -- Поддуев -- Точка.
     И так  без  конца. И сам  про  себя он стал эти  слова повторять. И чем
больше повторял, тем как будто сам отделялся от Ефрема Поддуева, обреченного
умереть. И  привыкал  к его смерти,  как к смерти соседа. А  то,  что  в нем
размышляло о  смерти  Ефрема Поддуева, соседа,-- вот это, вроде,  умереть бы
было не должно.
     А  Поддуеву, соседу? Ему  спасенья, как будто, и  не  оставалось. Разве
только если бы березовую  трутовицу пить? Но написано в письме, что  пить ее
надо  год, не прерываясь.  Для этого надо высушенной  трутовицы пуда два,  а
мокрой -- четыре. А посылок это будет, значит, восемь. И еще, чтоб трутовица
не залеживалась,  была бы недавно с дерева. Так не чохом все посылки, а
в разрядочку, в месяц раз. Кто  ж эти посылки  будет ему собирать ко времени
да присылать? Оттуда, из России?
     Это надо, чтоб свой человек, родной.
     Много-много  людей перешло через Ефрема за жизнь, и ни  один  из них не
зацепился как родной.
     Это бы первая  женка  его  Амина могла бы собирать-присылать. Туда,  за
Урал, некому и написать, кроме как только  ей. А она напишет:  "Подыхай  под
забором, старый кобель!" И будет права.
     Права по тому, как  это принято. А вот по  этой синей книжечке неправа.
По  книжечке выходит, что Амина должна его пожалеть, и даже любить -- не как
мужа, но как просто страдающего человека. И посылки с трутовицей -- слать.
     Книга-то получалась очень  правильная,  если б  все сразу  стали по ней
жить...
     Тут наплыло Ефрему в отлеглые уши,  как  геолог говорил, что живет  для
работы. Ефрем ему по книжечке ногтем и постукал.
     А потом  опять, не видя и не  слыша, он погрузился в  свое. И опять ему
стрелило в голову.
     И только донимала его эта стрельба,  а то легче  и приятней  всего  ему
было бы сейчас  не  двигаться,  не  лечиться,  не есть, не разговаривать, не
слышать, не видеть.
     Просто -- перестать быть.
     Но трясли  его за ногу и за локоть,  это  Ахмаджан  помогал, а девка из
хирургической оказывается давно над ним стояла и звала на перевязку.
     И вот Ефрему надо  было  за  чем-то ненужным  подниматься. Шести  пудам
своего тела надо было передать эту волю --  встать: напрячься  ногам, рукам,
спине, и из покоя, куда стали погружаться кости, оброщенные мясом, заставить
их  сочленения работать, их тяжесть -- подняться, составить  столб, облачить
его  в курточку  и  понести  столб коридорами и  лестницей  для бесполезного
мучения -- для размотки и потом замотки десятков метров бинтов.
     Это  было все  долго, больно и в каком-то  сером шумке.  Кроме  Евгении
Устиновны  были еще два хирурга, которые сами операций никогда  не делали, и
она им что-то толковала, показывала, и Ефрему говорила, а он ей не отвечал.
     Он чувствовал  так, что говорить  им  уже не о чем. Безразличный  серый
шумок обволакивал все речи.
     Его обмотали белым обручем мощнее прежнего, и так он вернулся в палату.
То,  что  его обматывало,  уже  было  больше  его  головы --  и  только верх
настоящей головы высовывался из обруча.
     Тут ему встретился Костоглотов. Он шел, достав кисет с махоркой.
     -- Ну, что решили?
     Ефрем  подумал: а что,  правда,  решили? И хотя в перевязочной  он
как будто ни во что не вникал, но сейчас понял и ответил ясно:
     -- Удавись где хочешь, только не в нашем дворе.
     Федерау со  страхом смотрел на чудовищную шею, которая, может,  ждала и
его, и спросил:
     -- Выписывают?
     И только  этот вопрос  объяснил Ефрему, что нельзя ему опять ложиться в
постель, как он хотел, а надо собираться к выписке.
     А потом,  когда  и наклониться нельзя,--  переодеваться  в свои обычные
вещи.
     А потом через силу передвигать столб тела по улицам города.
     И ему  нестерпимо  представилось, что еще это все он должен напрягаться
делать, неизвестно зачем и для кого.
     Костоглотов  смотрел на него  не  с  жалостью, нет,  а  -- с солдатским
сочувствием: эта пуля твоя оказалась, а следующая, может,  моя.  Он не  знал
прошлой  жизни  Ефрема, не  дружил  с  ним и  в палате, а  прямота  его  ему
нравилась, и это был далеко не самый плохой человек из встречавшихся Олегу в
жизни.
     -- Ну, держи, Ефрем! --  размахнулся он  рукой. Ефрем, приняв  пожатие,
оскалился:
     -- Родится -- вертится, растет -- бесится, помрет -- туда дорога.
     Олег повернулся  идти курить, но  в дверь вошла лаборантка, разносившая
газеты,  и по  близости  протянула  ему. Костоглотов  принял, развернул,  но
доглядел Русанов  и  громко, с обидой, выговорил лаборантке, еще не успевшей
ушмыгнуть:
     -- Послушайте!  Послушайте! Но  ведь  я  же  ясно просил  давать газету
первому мне!
     Настоящая  боль была в  его голосе,  но  Костоглотов не пожалел его,  а
только отгавкнулся:
     -- А почему это вам первому?
     -- Ну,  как почему?  Как почему?  --  вслух  страдал Павел  Николаевич,
страдал от  неоспоримости, ясной  видимости  своего права,  но невозможности
защитить его словами.
     Он испытывал не что иное как ревность, если кто-нибудь  другой до  него
непосвященными пальцами разворачивал свежую газету.  Никто из них тут не мог
бы понять в газете того, что понимал Павел Николаевич. Он понимал газету как
открыто  распространяемую, а на  самом  деле  зашифрованную инструкцию,  где
нельзя было высказать всего  прямо,  но где знающему  умелому человеку можно
было по разным мелким признакам,  по  расположению статей, по  тому,  что не
указано и опущено,--  составить  верное понятие  о новейшем  направлении.  И
именно поэтому Русанов должен был читать газету первый.
     Но  высказать-то  это здесь  было  нельзя!  И  Павел Николаевич  только
пожаловался:
     -- Мне ведь укол сейчас будут делать. Я до укола хочу посмотреть.
     -- Укол? -- Оглоед смягчился.-- Се-час...
     Он досматривал  газету впробежь,  материалы  сессии и оттесненные
ими другие сообщения. Он и шел-то курить. Он уже зашуршал было газетой, чтоб
ее  отдать -- и  вдруг заметил что-то, влез в газету -- и почти  сразу  стал
настороженным  голосом  выговаривать  одно  и  то  же длинное  слово,  будто
протирая его между языком и небом:
     -- Ин-те-рес-нень-ко... Ин-те-рес-нень-ко...
     Четыре глухих бетховенских  удара судьбы громыхнули  у него над головой
-- но никто  не слышал в палате, может и  не услышит  -- и что другое он мог
выразить вслух?
     -- Да что  такое? -- взволновался Русанов вовсе.--  Да  дайте  же  сюда
газету!
     Костоглотов не потянулся никому ничего показывать. И Русанову ничего не
ответил. Он соединил газетные листы, еще сложил газету вдвое и вчетверо, как
она была, но со своими шестью страницами она не легла точно в прежние сгибы,
а пузырилась. И сделав шаг к Русанову (а тот к нему), передал газету.  И тут
же,  не  выходя,  растянул  свой шелковый  кисет  и  стал  дрожащими  руками
сворачивать махорочную газетную цыгарку.
     И   дрожащими   руками  разворачивал  газету   Павел   Николаевич.  Это
"интересненько" Костоглотова пришлось  ему  как нож между  ребрами.  Что это
могло быть Оглоеду "интересненько"?
     Умело и делово, он быстро проходил глазами по заголовкам, по материалам
сессии и вдруг, и вдруг... Как? Как?..
     Совсем  не крупно набранный,  совсем  незначительный для  тех,  кто  не
понимает, со  страницы  кричал!  кричал!  небывалый! невозможный указ!  -- о
полной смене Верховного Суда! Верховного Суда Союза!
     Как?! Матулевич, заместитель  Ульриха?!  Детистов? Павленко? Клопов?  И
Клопов!!  -- сколько  стоит Верховный Суд,  столько был в  нем  и Клопов!  И
Клопова  --  сняли!.. Да  кто  же  будет  беречь  кадры?.. Совершенно  новые
какие-то  имена... Всех,  кто вершил правосудие четверть  столетия  -- одним
ударом! -- всех!?
     Это не могла быть случайность!
     Это был шаг истории...
     Испарина  выступила  у  Павла  Николаевича.  Только  сегодня  к утру он
успокоил себя, что все страхи -- пусты, и вот...
     -- Вам укол.
     -- Что?? -- безумно вскинулся он.
     Доктор Гангарт стояла перед ним со шприцем.
     -- Обнажите руку, Русанов. Вам укол.


16

     Он полз. Он полз какой-то бетонной трубой -- не трубой, а тоннелем, что
ли, где из боков торчала, незаделанная арматура, и за нее он цеплялся иногда
и как  раз  правой стороной шеи, больной.  Он полз на  груди и  больше всего
ощущал  тяжесть  тела, прижимающего   его  к  земле.  Эта  тяжесть была
гораздо больше, чем вес  его тела, он не  привык к такой тяжести, его просто
плющило. Он  думал сперва, что  это  бетон сверху  придавливает --  нет, это
такое тяжелое было его тело.  Он ощущал  его и тащил его как мешок железного
лома. Он  подумал, что  с такой  тяжестью и  на ноги  пожалуй не встанет, но
главное  бы  -- выползти  из этого  прохода,  хоть вздохнуть, хоть  на  свет
посмотреть. А проход не кончался, не кончался, не кончался.
     Тут чей-то голос -- но без голоса, а передавая одни  мысли, скомандовал
ему ползти  вбок. Как же я туда поползу, если там стена? -- подумал он. Но с
той тяжестью, с  какой плющилось его  тело, ему была и неотвратимая  команда
ползти влево. Он закряхтел и пополз -- и правда, так же и полз, как и раньше
прямо.  Все было  одинаково тяжело,  а ни света,  ни конца не  проглядывало.
Только он  приноровился сюда -- тот же внятный  голос велел ему заворачивать
вправо, да  побыстрей. Он  заработал  локтями и ступнями, и хотя справа была
непроницаемая стена -- а полз, и как будто получалось. Все время он цеплялся
шеей, а в голову отдавалось. Так тяжело он еще никогда не попадал в жизни, и
обидней всего будет, если он так и умрет тут, не доползя.
     Но вдруг полегчали его ноги  -- стали легкие,  как  будто  их  воздухом
надули, и  стали  ноги подниматься,  а грудью и  головой он  был по-прежнему
прижат  к земле. Он  прислушался -- команды ему никакой не было. И  тогда он
придумал, что вот так можно  и выбраться: пусть ноги поднимутся из трубы,  а
он за  ними назад поползет, и вылезет. И действительно, он стал  пятиться и,
выжимаясь на  руках,--  откуда  сила взялась? -- стал  лезть вслед за ногами
назад,  через дыру. Дыра была  узкая,  но  главное --  вся кровь  прилила  в
голову, и  он думал, что  тут и  умрет, голова разорвется.  Но  еще немножко
руками оттолкнулся от стенок -- обдирало его со всех сторон -- и вылез.
     И оказался на  трубе, среди какого-то строительства, только безлюдного,
очевидно рабочий  день кончился. Вокруг была грязная топкая земля. Он сел на
трубе передохнуть -- и увидел, что рядом сидит девушка в рабочей испачканной
одежде, а  с головой  непокрытой,  соломенные волосы  распущены, и ни одного
гребня, ни шпильки. Девушка не смотрела на него, просто так сидела, но ждала
от него вопроса, он знал. Он сперва  испугался, а  потом  понял, что она его
боится  еще  больше. Ему совсем  было  не  до разговоров,  но она так  ждала
вопроса, что он спросил:
     -- Девушка, а где твоя мать?
     -- Не знаю,-- ответила девушка, смотрела себе под ноги и ногти кусала.
     -- Ну, как не знаешь? -- он начинал сердиться.-- Ты должна знать.  И ты
должна откровенно сказать. И написать все, как есть... Что ты молчишь? Я еще
раз спрашиваю -- где твоя мать?
     -- А я у  вас  хочу спросить,-- взглянула девушка.  Она взглянула --  и
глаза ее были водянистые.  И его сразу    пробрало, и он  несколько раз
догадался, но не  одно за другим, а  сразу все несколько раз.  Он догадался,
что  это --  дочь прессовщицы Груши,  посаженной  за  болтовню против  Вождя
Народов.  И  что  эта дочь принесла ему неправильную  анкету,  скрыла, а  он
вызывал ее  и грозил судить за неправильную анкету, и тогда  она отравилась.
Она  отравилась, но  сейчас-то  по  волосам  и  глазам он догадался, что она
утопилась. И еще он догадался, что она  догадалась, кто он. И еще догадался,
что  если  она утопилась, а он  сидит с ней рядом -- так он тоже умер. И его
всего пробило потом. Он вытер пот, а ей сказал:
     -- Ну, и жарища! А где б воды выпить, ты не знаешь?
     -- Вон,-- кивнула девушка.
     Она показала ему на какое-то корыто или  ящик, наполненный застоявшейся
дождевой водой вперемешку с зеленоватой  глиной. И тут он еще раз догадался,
что  вот  этой-то  воды она тогда  и наглоталась, а теперь хочет,  чтоб и он
захлебнулся. Но если так она хочет, значит, он еще жив?
     -- Вот  что,-- схитрил  он, чтоб от нее отделаться.-- Ты сходи и позови
мне сюда прораба. И пусть он для меня сапоги захватит, а то как же я пойду?
     Девушка кивнула,  соскочила  с  трубы  и  похлюпала по  лужам такой  же
простоволосой  неряхой, а  в комбинезоне и в  сапогах,  как ходят девушки на
строительствах.
     Ему же  так пить хотелось, что он решил  выпить и из этого корыта. Если
немножко выпить, так  ничего. Он слез  и с удивлением заметил,  что по грязи
ничуть  не  скользит.  Земля под ногами была какая-то неопределенная. И  все
вокруг было неопределенное, не было ничего видно  вдаль.  Он  мог  бы так  и
идти, но вдруг испугался, что потерял важную бумагу. Проверил карманы -- все
сразу  карманы, и  еще  быстрей,  чем  управлялись  руки,  понял, что -- да,
потерял.
     Он испугался сразу, очень испугался, потому  что по теперешним временам
таких бумаг людям  читать не надо. Могут быть большие для него неприятности.
И  сразу он  понял, где потерял -- когда вылезал из трубы. И он быстро пошел
назад. Но  не  находил этого места.  Совсем  он не  узнавал  места.  И трубы
никакой не было. Зато ходили  туда-сюда рабочие. И это было хуже всего  -они
могли найти!
     Рабочие  были  все незнакомые, молодые.  Какой-то парень  в брезентовой
куртке сварщика,  с  крылышками  на плечах, остановился и  смотрел на  него.
Зачем он так смотрел? Может, он нашел?
     -- Слушай, парень, у тебя спичек нет? -- спросил Русанов.
     -- Ты ж не куришь,-- ответил сварщик. (Все знают! Откуда знают?)
     -- Мне для другого спички нужны.
     -- А для чего для  другого? -- присматривался сварщик. И действительно,
как глупо он ответил! Это же типичный ответ  диверсанта. Могут его задержать
-- а тем временем найдется   бумага. А спички ему вот для чего -- чтобы
сжечь ту  бумагу. А парень ближе, ближе  к нему  подходил --  Русанов  очень
перепугался, предчувствуя. Парень заглянул глазами в глаза и  сказал  четко,
раздельно:
     --  Судя  по тому,  что  Ельчанская как  бы  завещала мне  свою дочь, я
заключаю, что она чувствует себя виноватой и ждет ареста. Русанов задрожал в
перезнобе:
     -- А вы откуда знаете?
     (Это он так спросил, а понятно было, что  парень только что прочел  его
бумагу: слово в слово было оттуда!)
     Но  сварщик  ничего  не  ответил  и  пошел  своей  дорогой.  И  Русанов
заметался! Ясно было,  что где-то  тут близко лежит  его  заявление,  и надо
найти скорей, скорей!
     И  он кидался  между какими-то  стенами, заворачивал  за  углы,  сердце
выскакивало  вперед, а ноги  не  успевали,  ноги совсем медленно  двигались,
отчаяние! Но вот уже он увидел бумажку! Он так сразу и подумал, что это она.
Он  хотел  бежать к  ней, но  ноги  совсем  не шли.  Тогда он  опустился  на
четвереньки  и,  главные  толчки давая руками,  пошел  к бумаге.  Только  бы
кто-нибудь не  захватил раньше! Только б не опередили, не  выхватили! Ближе,
ближе... И наконец, он  схватил  бумагу! Она!! Но даже в пальцах уже не было
сил рвать, и он лег ничком отдохнуть, а ее поджал под себя.
     И тут  кто-то тронул  его  за  плечо. Он  решил  не оборачиваться и  не
выпускать из-под себя бумаги. Но его трогали мягко, это женская была рука, и
Русанов догадался, что это была сама Ельчанская.
     -- Друг мой! --  мягко спросила она,  наверно  наклоняясь  к самому его
уху.-- А, друг мой! Скажите, где моя дочь? Куда вы ее дели?
     -- Она  в хорошем месте, Елена Федоровна, не беспокойтесь!  --  ответил
Русанов, но головы к ней не повернул.
     -- А в каком месте?
     -- В детприемнике.
     -- А  в каком детприемнике? --  Она не  допрашивала,  ее  голос  звучал
печально.
     -- Вот, не скажу, право.-- Уж он искренне хотел ей ответить,  но сам не
знал: не он сд