ько
полегчало, что, может, нужно лечение остановить? Это надо понять. Ни Людмила
Афанасьевна,  ни  Вера  Корнильевна  мне  ничего  не  объясняют, лечат,  как
обезьяну. Принесите книжечку, Зоя,  прошу вас! Я  вас не  продам. Он говорил
так  настоятельно, что оживился. Зоя в  колебании взялась за ручку  ящика  в
столе.
     -- Она  у  вас здесь? -- догадался Костоглотов.-- Зоенька,  дайте! -- И
уже руку вытянул.-- Когда вы следующий раз дежурите?
     -- В воскресенье днем.
     -- И я вам отдам! Все! Договорились!
     Какая она  славная была, незаносчивая,  с  этой челкой  золотенькой,  с
этими чуть выкаченными глазками.
     Он  только себя  не видел,  как  во  всех  направлениях были  закручены
угловатые  вихры  на  его собственной голове, отлежанные  так на  подушке, а
из-под  курточки, недостегнутой до шеи,  с  больничною простотой высовывался
уголок казенной бязевой сорочки.
     --  Так-так-так,-- листал он книгу и лез в оглавление.-- Очень  хорошо.
Тут я все найду.  Вот спасибо. А то черт  его знает, еще может перелечат. Им
ведь только графу заполнить. Я еще, может, оторвусь. И хорошая аптека убавит
века.
     -- Ну  вот!  -- всплеснула Зоя ладонями.--  Стоило вам давать! А  ну-ка
назад!
     И она потянула книгу одной рукой, потом двумя. Но он легко удерживал.
     -- Порвем библиотечную! Отдайте!
     Круглые  плотные плечи  ее  и  круглые  плотные небольшие руки были как
облитые в натянувшемся халате. Шея была ни худа,  ни толста, ни  коротка, ни
вытянута, очень соразмерна.
     Перетягивая книгу, они  сблизились  и смотрели  в упор. Его  нескладное
лицо распустилось  в  улыбке. И  шрам уже не казался таким страшным, да он и
был-то  побледневший, давний.  Свободной рукой  мягко отнимая  ее пальцы  от
книги, Костоглотов шепотом уговаривал:
     -- Зоенька. Ну вы же не за невежество, вы же за просвещение.
     Как можно мешать людям развиваться? Я пошутил, я никуда не оторвусь.
     Напористым шепотом отвечала и она:
     -- Да вы уж  потому недостойны читать, что -- как  вы  себя  запустили?
Почему вы не приехали раньше? Почему надо было приезжать уже мертвецом?
     -- Э-э-эх,-- вздохнул Костоглотов уже полувслух.-- Транспорта не было.
     -- Да что это за место такое  -- транспорта  не было? Ну, самолетом! Да
почему надо  было  допускать  до последнего?  Почему заранее не  переехать в
более культурное место? Какой-нибудь врач, фельдшер у вас там был?
     Она сняла пальцы с книги.
     -- Врач есть, гинеколог. Даже два...
     -- Два гинеколога!? -- подавилась Зоя.-- Так у вас там одни женщины?
     --  Наоборот, женщин не хватает. Гинеколога два, а других врачей нет. И
лаборатории нет.  Крови не могли  взять  на исследование.  У  меня  РОЭ был,
оказывается -- шестьдесят, и никто не знал.
     -- Кошмар! И опять беретесь решать -- лечиться или нет? Себя не жалеете
-- хоть бы близких своих пожалели, детей!
     --  Детей? -- будто очнулся Костоглотов, будто вся  эта веселая возня с
книгой была  во сне,  а вот  опять он  возвращается  в свое жесткое  лицо  и
медленную речь.-- У меня никаких детей нет.
     -- А жена -- не человек? Он стал еще медленней.
     -- И жены нет.
     -- Мужчины всегда,  что -- нет. А  какие  ж вы семейные дела собирались
улаживать? Корейцу что говорили?
     -- Так я ему соврал.
     -- А может мне -- сейчас?
     -- Нет, правда нет.-- Лицо Костоглотова тяжелело.-- Я переборчив очень.
     -- Она не выдержала вашего характера?-сочувственно кивнула Зоя.
     Костоглотов совсем медленно покачал головой.
     -- И не было никогда.
     Зоя  недоуменно оценивала,  сколько  ж  ему  лет. Она шевельнула губами
раз-и отложила вопрос. И еще шевельнула-и еще отложила.
     Зоя к Сибгатову сидела  спиной, а Костоглотов лицом, и ему  было видно,
как  тот  преосторожно  поднялся  из  ванночки,  обеими  руками  держась  за
поясницу, и просыхал. Вид  его был обстрадавшийся: от крайнего горя  он  уже
отстал, а к радости не вызывало его ничто.
     Костоглотов вздохнул и выдохнул, как будто это работа была -- дышать.
     -- Ох, закурить хочется! Здесь никак нельзя?
     -- Никак. И для вас курить -- это смерть.
     -- Ни за что просто?
     -- Просто ни за что. Особенно при мне. Но улыбалась.
     -- А может одну все-таки?
     -- Больные спят, как можно!
     Он все же вытащил пустой длинный наборный мундштук ручной работы и стал
его сосать.
     -- Знаете,  как говорят: молодому жениться  рано,  а старому  поздно.--
Двумя  руками  облокотился  о  ее  стол и пальцы  с  мундштуком  запустил  в
волосы.-- Чуть-чуть я  не женился  после войны, хотя:  я  -- студент, она --
студентка. Поженились бы все равно, да пошло кувырком.
     Зоя  рассматривала  малодружелюбное,  но  сильное  лицо   Костоглотова.
Костлявые плечи, руки -- но это от болезни.
     -- Не сладилось?
     -- Она... как это называется... погибла.-- Один глаз он закрыл в кривой
пожимке, а  одним смотрел.-- Погибла, но  вообще  -- жива. В прошлом году мы
обменялись с ней несколькими письмами.
     Он расщурился.  Увидел в пальцах  мундштук  и  положил его в  карманчик
назад.
     -- И знаете, по некоторым фразам в этих письмах я вдруг задумался: а на
самом-то деле тогда, прежде, она  была ли таким  совершенством, как виделась
мне? Может и не была?.. Что мы понимаем в двадцать пять лет?..
     Он смотрел в упор на Зою темно-коричневыми глазищами:
     -- Вот вы, например -- что сейчас понимаете в мужчинах? Ни-чер-та!
     Зоя засмеялась:
     -- А может быть как раз понимаю?
     -- Никак этого  не может быть,-- продиктовал Костоглотов.-- То,  что вы
под  пониманием   думаете  --   это  не  понимание.   И  выйдете   замуж  --
о-бя-за-тельно ошибетесь.
     --  Перспективка!  --  покрутила  Зоя  головой,  и из  той  же  большой
оранжевой сумки достала и развернула вышивание: небольшой кусочек, натянутый
на  пяльцы, на нем уже  вышитый  зеленый журавль,  а  лиса  и  кувшин только
нарисованы.
     Костоглотов смотрел, как на диво:
     -- Вышиваете??
     -- Чему вы удивляетесь?
     -- Не представлял, что сейчас и студентка мединститута --  может вынуть
рукоделие.
     -- Вы не видели, как девушки вышивают?
     -- Кроме,  может  быть, самого раннего детства. В двадцатые годы.  И то
уже считалось буржуазным. За это б вас на комсомольском собрании выхлестали.
     --  Сейчас  это  очень распространено.  А  вы  не  видели?  Он покрутил
головой.
     И осуждаете?
     -- Что вы! Это так мило, уютно. Я любуюсь.
     Она клала стежок к  стежку,  давая  ему  полюбоваться. Она  смотрела  в
вышивание, а  он -- на нее. В желтом  свете лампы отсвечивали  призолотой ее
ресницы. И отзолачивал открытый уголок платья.
     -- Вы -- пчелка с челкой,-- прошептал он.
     -- Как? -- она исподлобья взбросила бровки. Он повторил.
     -- Да? -- Зоя будто ожидала похвалы и побольше.-- А там, где вы живете,
если никто не вышивает, так может быть свободно продаются мулинэ?
     -- Как-как?
     --  Му-ли-нэ. Вот эти  нитки -- зеленые, синие,  красные, желтые. У нас
очень трудно купить.
     -- Мулинэ. Запомню и спрошу. Если есть --  обязательно пришлю. А если у
нас окажутся  неограниченные запасы  мулинэ -- так,  может  быть, вам  проще
переехать самой к нам туда?
     -- А куда это, все-таки,-- к вам?
     -- Да можно сказать -- на целину.
     -- Так вы -- на целине? Вы -- целинник?
     -- То есть, когда я туда приехал, никто не  думал, что целина. А теперь
выяснилось,  что  --  целина,  и  к  нам  приезжают  целинники.  Вот   будут
распределять -- проситесь к нам! Наверняка не откажут. К нам -- не откажут.
     -- Неужели у вас так плохо?
     -- Ничуть. Просто у людей перевернуты представления -- что хорошо и что
плохо. Жить в пятиэтажной клетке, чтоб над твоей головой стучали и ходили, и
радио  со  всех  сторон   --  это  считается  хорошо.  А  жить  трудолюбивым
земледельцем в  глинобитной хатке на  краю  степи -- это  считается  крайняя
неудача.
     Он говорил ничуть не в шутку, с той утомленной убежденностью,  когда не
хочется даже силой голоса укрепить доводы.
     -- Но степь или пустыня?
     --  Степь. Барханов нет.  Все  же  травка кой-какая. Растет  жан-так --
верблюжья  колючка, не знаете? Это --  колючка, но в июле на  ней  розоватые
цветы и даже очень тонкий запах. Казахи делают из нее сто лекарств.
     -- Так это в Казахстане?
     -- У-гм.
     -- Как же называется?
     -- Уш-Терек.
     -- Это -- аул?
     --  Да хотите -- аул, а хотите -- и  районный  центр.  Больница. Только
врачей не хватает. Приезжайте. Он сощурился.
     -- И больше ничего не растет?
     -- Нет, почему же, есть поливное земледелие. Сахарная свекла, кукуруза.
На  огородах вообще  все, что угодно. Только трудиться    надо много.  С
кетменем.  На базаре  у греков всегда молоко,  у  курдов баранина, у  немцев
свинина.  А  какие  живописные базары,  вы  бы  видели!  Все в  национальных
костюмах, приезжают на верблюдах.
     -- Вы -- агроном?
     -- Нет. Землеустроитель.
     -- А вообще зачем вы там живете? Костоглотов почесал нос:
     -- Мне там климат очень нравится.
     -- И нет транспорта?
     -- Да почему, хо-одят машины, сколько хотите.
     --  Но зачем все-таки туда поеду я? Она  смотрела  искоса. За то время,
что они болтали, лицо Костоглотова подобрело и помягчело.
     -- Вы? -- Он поднял кожу со лба, как бы придумывая  тост.-- А откуда вы
знаете,  Зоенька,  в  какой точке  земли вы  будете  счастливы,  в какой  --
несчастливы? Кто скажет, что знает это о себе?


4

     Хирургическим больным, то есть тем, чью опухоль намечено было пресекать
операцией,  не хватало  места  в палатах нижнего этажа,  и  их  клали  также
наверху,  вперемежку с  "лучевыми", кому назначалось  облучение  или  химия.
Поэтому наверху каждое утро шло два обхода: лучевики смотрели своих больных,
хирурги -- своих.
     Но четвертого февраля была пятница, операционный день, и хирурги обхода
не  делали. Доктор же Вера Корнильевна  Гангарт, лечащий врач лучевых, после
пятиминутки  тоже не  пошла  сразу обходить,  а  лишь, поравнявшись с дверью
мужской палаты, заглянула туда.
     Доктор Гангарт была невысока и очень стройна -- казалось очень стройной
оттого, что у нее подчеркнуто узко сходилось в поясном перехвате. Волосы ее,
немодно  положенные узлом на  затылок, были  светлее  черных,  но  и  темней
темно-русых  --  те,  при  которых  нам  предлагают  невразумительное  слово
"шатенка", а сказать бы: чернорусые -- между черными и русыми.
     Ее заметил  Ахмаджан  и закивал радостно.  И Костоглотов успел  поднять
голову от большой книги и  поклониться издали.  И она обоим  им улыбнулась и
подняла палец, как предупреждают детей,  чтоб сидели без нее тихо. И тут же,
уклоняясь от дверного проема, ушла.
     Сегодня она должна была обходить палаты не одна, а с заведующей лучевым
отделением Людмилой  Афанасьевной Донцовой,  но Людмилу Афанасьевну вызвал и
задерживал Низамутдин Бахрамович, главврач.
     Только  в  эти дни  своих обходов, раз  в  неделю,  Донцова  жертвовала
рентгено-диагностикой. Обычно же два первых лучших  утренних часа, когда
острей всего  глаз  и яснее  ум, она сидела со своим  очередным  ординатором
перед экраном. Она считала это самой сложной частью своей работы и более чем
за  двадцать лет ее поняла, как дорого обходятся ошибки именно в диагнозе. У
нее в отделении было три врача, все молодые женщины,  и чтобы опыт каждой из
них был равномерен,  и ни  одна  не  отставала  бы  от  диагностики, Донцова
кругообразно  сменяла  их, держа  по три  месяца на  первичном  амбулаторном
приеме, в рентгенодиагностическом кабинете и лечащим врачом в клинике.
     У доктора Гангарт шел сейчас этот третий период. Самым главным, опасным
и  наименее  исследованным  здесь  было  --  следить  за  верною  дозировкой
облучения.  Не было  такой  формулы, по  которой  можно  было  бы рассчитать
интенсивности и дозы облучений, самые смертоносные для каждой опухоли, самые
безвредные для остального  тела. Формулы не было, а был -- некий опыт, некое
чутье и возможность  сверяться с состоянием больного. Это тоже была операция
-- но лучом, вслепую и растянутая во времени. Невозможно было не ранить и не
губить здоровых клеток.
     Остальные обязанности лечащего  врача  требовали  только  методичности:
вовремя назначать анализы, проверять их и делать записи в тридесяти историях
болезни.  Никакой  врач  не  любит исписывать разграфленные  бланки, но Вера
Корнильевна примирялась с ними  за  то, что  эти три месяца у нее были  свои
больные  -- не бледное сплетение  светов  и  теней на  экране, а  свои живые
постоянные люди,  которые верили ей,  ждали ее голоса  и взгляда. И когда ей
приходилось  передавать обязанности  лечащего  врача,  ей всегда было  жалко
расставаться с теми, кого она не долечила.
     Дежурная медсестра, Олимпиада Владиславовна, пожилая,  седоватая, очень
осанистая женщина,  с виду солиднее иных врачей, объявила по  палатам, чтобы
лучевые не расходились. Но в большой женской палате только как будто и ждали
этого  объявления -- сейчас  же одна за другой  женщины в однообразных серых
халатах потянулись на лестницу  и  куда-то  вниз:  посмотреть, не пришел  ли
сметанный дед;  и не пришла  ли  та бабка  с молоком; заглядывать с  крыльца
клиники  в  окна  операционных (поверх  забеленной  нижней части видны  были
шапочки  хирургов и  сестер, и  яркие  верхние  лампы); и  вымыть  банку над
раковиной; и кого-то навестить.
     Не   только  их  операционная  судьба,  но  еще  эти  серые  бумазейные
обтрепавшиеся палаты, неопрятные на  вид, даже когда они были вполне  чисты,
Отъединяли, отрывали  женщин от их женской  доли и  женского обаяния. Покрой
халатов был никакой: они были асе просторны так, чтобы любая толстая женщина
могла  в  любой запахнуться, и  рукава  шли бесформенными широкими  трубами.
Бело-розовые полосатые курточки мужчин  были гораздо аккуратнее, женщинам же
не выдавали платья, а только -- эти халаты, лишенные  петель и пуговиц. Одни
подшивали их, другие-удлиняли, все однообразно затягивали  бумазейные пояса,
чтоб не обнажать сорочек и так же однообразно стягивали рукою полы на груди.
Угнетенная болезнью и  убогая  в таком  халате, женщина не  могла обрадовать
ничьего взгляда и понимала это.
     А  в  мужской  палате  все,  кроме  Русанова,  ждали  обхода  спокойно,
малоподвижно.
     Старый  узбек, колхозный  сторож Мурсалимов, лежал вытянувшись на спине
поверх  застеленной  постели,   как  всегда  в  своей  вытертой-перевытертой
тюбетейке.  Он уж тому,  должно  быть, рад  был,  что кашель его не рвал. Он
сложил  руки  на  задышливой  груди  и смотрел в  одну  точку  потолка.  Его
темно-бронзовая  кожа  обтягивала  почти  череп: видны были  реберки носовой
кости,  скулы,  острая подбородочная  кость  за  клинышком  бородки. Уши его
утончились  и  были  совсем  плоские  хрящики.  Ему  уже  немного оставалось
досохнуть и дотемнеть до мумии.
     Рядом  с ним средолетний казах чабан Егенбердиев на  своей  кровати  не
лежал,  а сидел, поджав  ноги накрест,  будто дома у себя на кошме. Ладонями
больших сильных рук он  держался за  круглые большие колени --  и так жестко
сцеплено было его тугое ядреное тело, что если он и  чуть покачивался иногда
в своей неподвижности,  то лишь  как заводская труба или башня. Его плечи  и
спина распирали курточку,  и  манжеты  ее едва  не  рвались  на  мускулистых
предлокотьях.  Небольшая  язвочка  на  губе, с  которой  он  приехал  в  эту
больницу,  здесь под трубками  обратилась  в  большой темно-багровый  струп,
который заслонял ему рот и мешал есть и пить. Но он не метался, не суетился,
не кричал, а мерно и дочиста выедал из тарелок и вот так спокойно часами мог
сидеть, смотря никуда.
     Дальше, на  придверной койке,  шестнадцатилетний Дема  вытянул  больную
ногу по  кровати и все  время  чуть  поглаживал, массировал  грызущее  место
голени  ладонью. А  другую ногу  он  поджал, как котенок, и читал, ничего не
замечая. Он вообще читал все то время, что не спал и не проходил процедур. В
лаборатории,  где  делались все  анализы, у  старшей  лаборантки был шкаф  с
книгами, и уже Дема туда  был допущен  и менял себе книги сам, не дожидаясь,
пока обменят всей палате. Сейчас он читал журнал в  синеватой обложке, но не
новый,  а  потрепанный  и выгоревший  на  солнце  -- новых  не  было в шкафу
лаборантки.
     И Прошка, добросовестно, без  морщин  и  ямок застлав свою койку, сидел
чинно, терпеливо, спустив ноги на пол, как вполне здоровый человек. Он и был
вполне здоров -- в палате ни на что не жаловался, не имел никакого наружного
поражения, щеки были налиты здоровою смуглостью, а по лбу -- выложен гладкий
чубчик. Парень он был хоть куда, хоть на танцы.
     Рядом с ним Ахмаджан, не найдя с кем играть, положил на одеяло шашечную
доску углом и играл сам с собой в уголки.
     Ефрем в своей бинтовой как броневой обмотке, с некрутящейся головой, не
топал по проходу, не нагонял тоски, а подмостясь двумя подушками повыше, без
отрыву читал книгу,  навязанную ему вчера Костоглотовым. Правда, страницы он
переворачивал так редко, что можно было подумать -- дремлет с книгой.
     А Азовкин все так  же мучился, как и вчера.  Он  может быть и совсем не
спал. По  подоконнику и тумбочке были разбросаны его  вещи, постель  вся
сбита. Лоб и виски его пробивала испарина, по желтому лицу переходили все те
искорчины  болей, которые он ощущал внутри. То он становился на пол, локтями
упирался в кровать и стоял так, согнутый. То брался обеими руками за живот и
складывался в  животе. Он  уже много дней в комнате не отвечал  на  вопросы,
ничего  о себе  не говорил. Речь  он тратил  только на  выпрашивание  лишних
лекарств  у сестер и  врачей. И когда приходили к нему на свидание домашние,
он посылал их покупать еще этих лекарств, какие видел здесь.
     За  окном  был пасмурный,  безветренный, бесцветный день.  Костоглотов,
вернувшись с утреннего рентгена и не спросясь Павла Николаевича, отворил над
собой форточку, и оттуда тянуло сыроватым, правда не холодным.
     Опасаясь простудить  опухоль, Павел Николаевич  обмотал  шею  и отсел к
стене. Какие-то тупые  все,  покорные,  полубревна!  Кроме  Азовкина  здесь,
видимо,  никто не страдает  по-настоящему.  Как  сказал,  кажется,  Горький,
только тот достоин свободы, кто за нее идет на бой. Так  -- и выздоровления.
Павел-то Николаевич уже предпринял  утром  решительные шаги.  Едва открылась
регистратура, он пошел позвонить домой  и сообщил жене ночное решение: через
все каналы добиваться  направления  в Москву, а здесь не рисковать,  себя не
губить.  Капа -- пробивная, она  уже действует. Конечно, это было малодушие:
испугаться опухоли и лечь сюда. Ведь это только кому сказать -- с трех часов
вчерашнего дня никто даже не пришел пощупать -- растет ли его опухоль. Никто
не дал лекарства. Повесили температурный листок для дураков. Не-ет, лечебные
учреждения у нас еще надо подтягивать и подтягивать.
     Наконец, появились врачи,-- но  опять не вошли в комнату:  остановились
там,  за  дверью, и  изрядно  постояли около Сибгатова. Он открывал спину  и
показывал им. (Тем временем Костоглотов спрятал свою книгу под матрас.)
     Но вот вошли  и в  палату -- доктор Донцова, доктор Гангарт и осанистая
седая сестра с  блокнотом в руках и  полотенцем  на локте.  Вход  нескольких
сразу белых халатов вызывает всегда прилив внимания,  страха  и надежды -- и
тем сильней все три чувства,  чем белее халаты  и шапочки, чем  строже лица.
Тут строже и торжественней всех  держалась сестра, Олимпиада  Владиславовна:
для  нее  обход был как для дьякона богослужение.  Это была  та  сестра, для
которой врачи -- выше простых людей, которая знает, что  врачи все понимают,
никогда  не ошибаются, не дают неверных назначений. И  всякое назначение она
вписывает  в свой блокнот с  ощущением почти счастья, как молодые сестры уже
не