ость  -- лучшую опытную сестру выключить  из работы на десять
дней.
     И она пошла звонить. И ничего не добилась опять. Тут сразу же пошла она
смотреть больного из Ташауза. Сперва сидела в темноте, приучая глаза.  Потом
смотрела бариевую взвесь в тонком кишечнике больного -- то  стоя, то опуская
защитный  экран  как стол  и кладя  больного  на один  бок и  на  другой для
фотографирования. Проминая в резиновых перчатках живот больного и совмещая с
его  криками  "больно" слепые  расплывчатые  зашифрованные оттенки  пятен  и
теней, Людмила Афанасьевна перевела их в диагноз.
     Где-то за  всеми  этими делами  миновал  и ее обеденный  перерыв,
только она никогда его не отмечала, не выходила с бутербродиком в сквер даже
летом.
     Сразу  же пришли  ее звать на консультацию  в перевязочную. Там старший
хирург  сперва  предварила Людмилу  Афанасьевну  об  истории болезни,  затем
вызвали больную  и  смотрели ее. Донцова пришла к выводу: спасение  возможно
только одно -- путем кастрации. Больная, всего  лишь лет сорока,  заплакала.
Дали ей поплакать несколько минут. "Да  ведь это конец жизни!.. Да ведь меня
муж бросит..."
     -- А вы мужу и не говорите, что за операция! -- втолковывала ей Людмила
Афанасьевна.-- Как он узнает?  Он  никогда и не  узнает.  В ваших  силах это
скрыть.
     Поставленная спасать жизнь, именно жизнь -- и в их клинике почти всегда
шло о жизни, о меньшем не шло,--Людмила Афанасьевна непреклонно считала, что
всякий ущерб оправдан, если спасается жизнь.
     Но сегодня, как ни кружилась она по клинике, что-то мешало весь день ее
уверенности, ответственности и властности.
     Была ли  это  ясно  ощущаемая  боль  в  области  желудка  у  нее самой?
Некоторые дни  она не  чувствовала ее,  некоторые  дни  слабей,  сегодня  --
сильней. Если б она  не была онкологом, она бы не придала значения этой боли
или, напротив, бесстрашно  пошла бы на  исследования. Но слишком  хорошо она
знала эту ниточку,  чтобы  отмотать  первый  виток: сказать  родным, сказать
товарищам по  работе. Сама-то  для себя она  пробавлялась  русским авосем: а
может обойдется? а может только нервное ощущение?
     Нет, не это, еще другое мешало  ей весь день, как будто она занозилась.
Это  было смутно, но настойчиво. Наконец теперь, придя в свой уголок к столу
и   коснувшись  этой  папки  "Лучевая  болезнь",   подмеченной   доглядчивым
Костоглотовым, она поняла,  что весь день не только взволнована, но уязвлена
спором с ним о праве лечить.
     Она еще слышала его фразу: лет двадцать назад вы облучали какого-нибудь
Костоглотова, который умолял вас не  облучать, но вы  же  не знали о лучевой
болезни!
     Она  действительно  должна  была  скоро  делать  сообщение  в  обществе
рентгенологов на тему: "О поздних лучевых изменениях". Почти то самое, в чем
упрекал ее Костоглотов.
     Лишь  совсем недавно, год-два,  как  у нее  и  у  других рентгенологов-
здесь, и в  Москве,  и в Баку-стали появляться эти случаи, не сразу понятые.
Возникло подозрение. Потом догадка. Об этом стали писать друг  другу письма,
говорили  -- пока  не в докладах, а в  перерывах между докладами. Тут кто-то
прочел  реферат  по американским  журналам  -- назревало что-то  похожее и у
американцев. А случаи нарастали, еще и еще приходили больные с жалобами -- и
вдруг это все получило одно название: "Поздние лучевые изменения", и настало
время говорить о них с кафедр и что-то решать.
     Смысл был  тот,  что рентгеновские лечения,  благополучно,  успешно или
даже  блистательно закончившиеся  десять  и пятнадцать   лет  тому назад
дачею  крупных  доз  облучения,--  выявлялись  теперь  в  облученных  местах
неожиданными разрушениями и искажениями.
     Не обидно  было,  или  во  всяком  случае  оправдано,  если  те  давние
облучения проводились по поводу злокачественных опухолей. Тут не было выхода
даже и с сегодняшней  точки зрения: больного спасали единственным образом от
неминуемой  смерти и  только  большими дозами,  потому что малые  помочь  не
могли.  И, приходя теперь с увечьем, он должен был понять, что это плата  за
уже прожитые добавленные ему годы и еще за те, которые оставались впереди.
     Но тогда, десять, и пятнадцать, и восемнадцать лет назад, когда не было
и  названия  "лучевая  болезнь",   рентгеновское   облучение  представлялось
способом таким прямым, надежным и абсолютным, таким великолепным достижением
современной  медицинской техники, что считалось отсталостью мышления и  чуть
ли не  саботажем в  лечении  трудящихся --  отказываться  от него  и  искать
другие,  параллельные  или  окольные, пути.  Боялись  только  острых  ранних
поражений  тканей  и  костей,  но их  тогда  же  научились и избегать.  И --
облучали!  облучали  с увлечением!  Даже  доброкачественные  опухоли. Даже у
маленьких детей.
     А  теперь  эти  дети,  ставшие  взрослыми,  юноши и девушки,  иногда  и
замужние, приходили с необратимыми увечьями в тех местах, которые так ретиво
облучались.
     Минувшей  осенью  пришел  --  не  сюда,  не  в  раковый  корпус,  а   в
хирургический, но Людмила Афанасьевна узнала и тоже  добилась его посмотреть
-- пятнадцатилетний мальчик,  у которого рука и нога одной стороны отставали
в росте от другой, и  так же  -- кости  черепа,  отчего  он  снизу и доверху
казался дугообразно искаженным, как карикатура.  И, сравнив архивы,  Людмила
Афанасьевна  отождествила  с ним  того  двух с половиной  летнего  мальчика,
которого  мать  принесла  в клинику  медгородка со  множественным поражением
костей неизвестного никому происхождения, но совсем не опухолевой природы, с
глубоким поражением обмена веществ,--  и  тогда  же хирурги  послали  его  к
Донцовой -- наудачу,  авось да поможет рентген. И Донцова взялась, и рентген
помог! -- да как хорошо, мать плакала от радости, говорила,  что никогда  не
забудет спасительницы.
     А теперь он пришел один -- матери не было уже в живых, и никто ничем не
мог ему помочь, никто не мог взять назад из его костей прежнего облучения.
     А  совсем  недавно, вот  уже  в  конце  января, пришла  молодая мать  с
жалобой, что грудь не  дает  молока.  Она  пришла не сюда,  но ее  слали  из
корпуса в корпус, и она  достигла онкологического. Донцова не помнила ее, но
так как в их  клинике  карточки на больных хранятся вечно, пошли в сарайчик,
рылись  там  и  нашли  ее  карточку  девятьсот сорок  первого  года,  откуда
подтвердилось,   что   девочкой  она  приходила  и  доверчиво  ложилась  под
рентгеновские  трубки  -- с  доброкачественной опухолью, от  которой  теперь
никто б ее рентгеном лечить не стал.
     Оставалось  Донцовой  лишь продолжить  старую карточку,  записать,  что
стали  атрофичны мягкие  ткани и  что  по  всей  видимости  это есть позднее
лучевое изменение.
     Ни  этому  перекособоченному юноше, ни этой обделенной матери  никто не
объяснил, конечно, что  их  лечили в детстве не так: объяснять это было бы в
личном  отношении бесполезно,  а в общем отношении --  вредило бы санитарной
пропаганде среди населения.
     Но у самой Людмилы  Афанасьевны  эти случаи  вызвали потрясение, ноющее
чувство  неискупимой и  неисправимой вины --  и туда-то, в  эту точку, попал
сегодня Костоглотов.
     Она сложила руки накрест и прошлась по комнате от двери к окну, от окна
к двери, по свободной полоске пола между двумя уже выключенными аппаратами.
     Но  можно ли так?  -- ставить вопрос о  праве врача лечить? Если думать
так,  если  сомневаться в каждом научно-принятом сегодня методе, не будет ли
он позже опорочен  или отвергнут,--  тогда можно черт  знает  до чего дойти!
Ведь смертные  случаи описаны даже от аспирина: принял человек свой первый в
жизни  аспирин и  умер!.. Тогда  лечить  вообще нельзя! Тогда вообще  нельзя
приносить повседневных благ.
     Этот закон, вероятно, имеет и всеобщий характер: всякий делающий всегда
порождает и  то, и  другое -- и благо,  и зло. Один только --  больше блага,
другой -- больше зла.
     Но как  бы она себя ни успокаивала, и как бы ни  знала она отлично, что
эти несчастные случаи вместе со случаями неверных диагнозов, поздно принятых
или неверно  принятых  мер,  может быть не составят и двух процентов всей ее
деятельности,--  а  излеченные ею, а возвращенные к  жизни,  а  спасенные, а
исцеленные ею молодые и старые, женщины и мужчины, ходят по пашне, по траве,
по  асфальту,  летают по воздуху,  лазят  по столбам, убирают  хлопок, метут
улицы, стоят за прилавками, сидят в кабинетах или в чайханах, служат в армии
и во флоте, и  их тысячи,  и  не все они  забыли ее и не все  забудут,-- она
знала также,  что сама она скорее забудет их всех,  свои лучшие случаи, свои
труднейшие  победы,  а до  могилы будет помнить тех нескольких, тех немногих
горемык, которые попали под колеса.
     Такова была особенность ее памяти.
     Нет, готовиться к  сообщению сегодня она  уже  не сможет,  да  и день к
концу. (Разве взять папку домой? Наверняка провозишь зря, хоть сотни раз она
так брала и возила.)
     А что надо успеть  сделать  -- вот "Медицинскую радиологию" освободить,
статейки дочесть. И ответить этому фельдшеру в Тахта-Купыр на его вопрос.
     Плохой становился свет из пасмурного окна, она зажгла  настольную лампу
и уселась.  Заглянула одна из  ординаторок, уже  без  халата:  "Вы не идете,
Людмила Афанасьевна?" И Вера Гангарт зашла: "Вы не идете?" -- А как Русанов?

     --  Спит. Рвоты не было.  Температурка  есть.-- Вера Корнильевна  сняла
глухой  халат и осталась в серо-зеленоватом тафтяном платьи, слишком хорошем
для работы.
     -- Не жалеете таскать? -- кивнула Донцова.
     -- А  зачем беречь?.. Для чего беречь?.. -- хотела улыбнуться  Гангарт,
но получилось жалостно.
     -- Ладно, Верочка,  если так, следующий  раз введем ему полную,  десять
миллиграмм,-- в своей убыстренной манере, когда слова только время отнимают,
протолкнула Людмила Афанасьевна и писала письмо фельдшеру.
     -- А Костоглотов? -- тихо спросила Гангарт уже от двери.
     --  Был  бой,  но  он  разбит  и  покорился!   --  усмехнулась  Людмила
Афанасьевна и  опять  почувствовала от выпыха  усмешки, как резнуло ее около
желудка. Она даже захотела сейчас и пожаловаться Вере, ей первой, подняла на
нее  прищуренные  глаза,  но в  полутемной глубине  комнаты  увидела  ее как
собравшуюся в театр -- в выходном платьи, на высоких каблуках.
     И решила -- до другого раза.
     Все  ушли,  а она  сидела. Совсем  было ей неполезно и  полчаса  лишних
проводить в этих помещениях, ежедневно облучаемых, но вот так все цеплялось.
Всякий раз  к отпуску  она  была  бледно-сера,  а  лейкоциты  ее,  монотонно
падающие  весь год, снижались  до двух тысяч,  как преступно было бы довести
какого-нибудь больного. Три желудка в  день полагалось смотреть рентгенологу
по нормам, а она ведь  смотрела по десять в  день, а в  войну  и по двадцать
пять. И перед отпуском ей самой было в пору переливать кровь. И за отпуск не
восстанавливалось утерянное за год.
     Но повелительная инерция работы не легко отпускала ее. К  концу каждого
дня она  с досадой видела, что  опять не успела. И  сейчас между  делами она
снова   задумалась   о   жестоком  случае  Сибгатова  и   записала,   о  чем
посоветоваться при встрече на обществе с доктором Орещенковым. Как она ввела
в  работу своих  ординаторов,  так и  ее  когда-то до войны вводил  за руку,
осторожно  направлял  и  передал   ей  вкус  кругозора  доктор  Орещенков.--
"Никогда,  Людочка, не специализируйтесь  до сушеной воблы!  -- предупреждал
он.-- Пусть весь мир течет к специализации, а вы держитесь за свое --  одной
рукой  за  рентгенодиагностику,  другой  за  рентгенотерапию!   Будьте  хоть
последней такой -- но такой!" И он все еще был жив, и тут же в городе.
     Уже лампу потушив, она от  двери вернулась и записала  дело на  завтра.
Уже надев свое синее не новое пальто, она еще свернула к  кабинету главврача
-- но он был заперт.
     Наконец,  она  сошла  со  ступенек  между  тополями,  шла  по  аллейкам
медицинского городка, но в мыслях оставалась вся в работе и даже не пыталась
и не хотела выйти  из них. Погода была никакая --  она не заметила, какая. А
еще не сумерки. На аллейках встречались многие незнакомые лица, но в Людмиле
Афанасьевне и  здесь  не пробудилось естественное женское внимание -- кто из
встречных во что одет, что  на голове, что на ногах. Она шла с присобранными
  бровями и  на  всех этих людей  остро  поглядывала,  как  бы прозревая
локализацию тех возможных опухолей, которые в людях этих еще сегодня не дают
себе знать, но могут выявиться завтра.
     Так   она   шла,   и   миновала   внутреннюю   чайхану   медгородка   и
мальчика-узбеченка, постоянно торгующего здесь  газетными  фунтиками миндаля
-- и достигла главных ворот.
     Кажется, проходя  эти главные ворота, из  которых  неусыпная  бранчивая
толстуха-сторожиха  выпускала только  здоровых свободных  людей,  а  больных
заворачивала громкими окриками -- кажется, ворота эти проходя, должна ж была
она перейти из рабочей части своей жизни  в домашнюю,  семейную. Но  нет, не
равно  делились время и  силы ее между работой  и домом. Внутри медицинского
городка  она проводила  свежую  и лучшую половину  своего  бодрствования,  и
рабочие мысли еще вились вокруг ее головы, как пчелы, долго спустя ворота, а
утром -- задолго до них.
     Она опустила  письмо в Тахта-Купыр. Перешла улицу  к трамвайному кругу.
Позванивая, развернулся нужный номер. Стали густо садиться и в передние и  в
задние  двери. Людмила Афанасьевна поспешила захватить место  -- и  это была
первая   внешняя   мелкая  мысль,  начинавшая   превращать   ее  из  оракула
человеческих  судеб  в  простого  трамвайного  пассажира,  которого  толкали
запросто.
     Но еще и под дребезжание трамвая по старой однопутной колее и на долгих
разминных  остановках Людмила Афанасьевна смотрела  в окно неосмысленно, все
додумывая то  о  легочных метастазах у Мурсалимова, то  о  возможном влиянии
уколов на  Русанова. Его  обидная наставительность и угрозы, с  которыми  он
выступил сегодня на обходе,  затертые с  утра другими впечатлениями, сейчас,
после конца дня, проступили угнетающим осадком: на вечер и на ночь.
     Многие  женщины  в  трамвае,  как  и Людмила  Афанасьевна,  были  не  с
малоемкими дамскими  сумочками, а  с  сумками-баулами,  куда можно затолкать
живого поросенка или четыре буханки хлеба. С каждой пройденной остановкой  и
с  каждым  магазином,  промелькнувшим   за  окном,   Людмилой   Афанасьевной
завладевали мысли о хозяйстве и о  доме. Все это было  -- на ней и только на
ней, потому что  какой спрос с  мужчин? И муж и  сын  у нее  были такие, что
когда она уезжала на конференцию в Москву -- они и посуды не мыли неделю: не
потому,  что  хотели  приберечь  это  для  нее,  а  --  не  видели  в   этой
повторительной, вечно возобновляемой работе смысла.
     Была и  дочь у  Людмилы  Афанасьевны --  уже  замужняя, с маленьким  на
руках,  и даже уже почти не замужняя, потому что шло к разводу. В первый раз
за день вспомнив сейчас о дочери, Людмила Афанасьевна не повеселела.
     Сегодня была пятница. В это  воскресенье Людмила Афанасьевна непременно
должна была совершить  большую стирку, уж набралось. Значит, обед на  первую
половину недели (она готовила его дважды в неделю) надо было во что бы то ни
стало варить в субботу вечером. А замочить белье -- сегодня бы тоже, когда б
ни лечь.  И  в   общем сейчас  и только сейчас, хоть и  поздно, ехать на
главный рынок -- там и до вечера кого-нибудь застанешь.
     Она  сошла,  где  надо  было  пересаживаться  на  другой,  трамвай,  но
посмотрела  на соседний зеркальный  "Гастроном" и решила в него заглянуть. В
мясном отделе было пусто, и  продавец даже ушел.  В рыбном нечего было брать
--  селедка,  соленая  камбала,  консервы.  Пройдя  живописные  многоцветные
пирамиды винных бутылок и коричневые -- совсем под колбасу -- сырные круглые
стержни, она наметила  в  бакалейном  взять две бутылки подсолнечного  масла
(перед тем было только хлопковое) и ячневый концентрат. Так она и сделала --
пересекла мирный магазин, заплатила в кассу, вернулась в бакалейный.
     Но пока она тут стояла за двумя человеками --  какой-то оживленный  шум
поднялся  в  магазине,  повалил  с  улицы   народ,  и  все  выстраивались  в
гастрономический и  в кассу. Людмила  Афанасьевна дрогнула  и, не дождавшись
получить в бакалейном, ускоренным шагом пошла тоже занимать и к продавцу и в
кассу. Еще  ничего не было за  изогнутым оргстеклом прилавка, но теснившиеся
женщины точно сказали, что будут давать  ветчинно-рубленную по килограмму  в
руки.
     Так  удачно она  попала,  что был  смысл  чуть  позже занять  и  вторую
очередь.


8

     Если б  не этот  охват  рака  по шее, Ефрем Поддуев  был бы  мужчина  в
расцвете. Ему еще не  сравнялось полуста, и был он крепок в плечах,  тверд в
ногах  и здрав умом. Он не то, что был двужильный, но двухребетный, и  после
восьми часов мог еще восемь отработать как первую смену. В молодости на Каме
таскал он  шестипудовые мешки, и  из силы той не много убыло, он и сейчас не
отрекался выкатить  с  рабочими  бетономешалку  на  помост.  Перебывал он во
многих  краях, переделал пропасть разной  работы, там ломал, там копал,  там
снабжал, а здесь строил, не унижался  считать ниже червонца, от полулитра не
шатался, за вторым литром  не тянулся --  и так он  чувствовал себя и вокруг
себя, что ни предела, ни рубежа  не поставлено Ефрему Поддуеву, а  всегда он
будет такой. Несмотря на силищу, на  фронте  он не бывал  -- бронировали его
спецстроительства, не отведал он ни  ран, ни госпиталей.  И ничем никогда не
болел -- ни тяжелым, ни гриппом, ни в эпидемию, ни даже зубами.
     И только в запрошлом году первый раз заболел -- и сразу вот этим.
     Раком.
     Это сейчас  он так с размаху лепил: "раком",  а долго-долго перед собой
притворялся, что нет  ничего, пустяки, и сколько  терпежу было -- оттягивал,
не шел  к врачам.  И  когда уже  пошел,  и от   диспансера  к диспансеру
дослали его в раковый, а здесь всем до одного больным говорили, что у них --
не  рак,--  Ефрем  не  захотел  смекнуть,  что у  него,  не  поверил  своему
природному уму, а поверил своему хотению: не рак у него и обойдется.
     А заболел  у Ефрема  -- язык, поворотливый, ладный, незаметный, в глаза
никогда не видный и такой полезный в жизни язык. За полета лет много он этим
языком поупражнялся. Этим  языком он  себе выговаривал  плату  там,  где  не
заработал. Клялся в том, чего  не делал. Распинался, чему не верил. И кричал
на  начальство. И обкладывал рабочих. И укрючливо матюгался,  подцепляя, что
там  святей  да  дороже,  и  наслаждался  коленами многими,  как соловей.  И
анекдоты выкладывал жирнозадые, только всегда без политики. И волжские песни
пел. И многим бабам, рассеянным по всей земле, врал, что не женат, что детей
нет, что  вернется через неделю  и  будут дом  строить. "Ах, чтоб твой  язык
отсох!" --  проклинала одна  такая временная  теща. Но  язык только  в шибко
пьяном виде отказывал Ефрему.
     И вдруг -- стал наращиваться. Цепляться  о зубы. Не помещаться в сочном
мягком зеве.
     А Ефрем все отряхивался, все скалился перед товарищами:
     -- Поддуев? Ничего на свете не боется! И те говорили:
     -- Да-а, вот у Поддуева -- сила воли.
     А это была не сила воли,  а -- упятеренный страх. Не из силы воли -- из
страха он держался и держался за работу, как только мог откладывая операцию.
Всей жизнью  своей Поддуев был  подготовлен к  жизни,  а не к умиранию. Этот
переход был ему свыше сил, он не знал путей этого  перехода -- и отгонял его
от себя тем, что был на ногах и каждый день, как ни в чем не бывало,  шел на
работу и слышал похвалы своей воле.
     Не  дался  он  операции,  и  лечение  начали  иголками: впускали в язык
иголки,  как  грешнику в  аду,  и по нескольку  суток  держали. Так хотелось
Ефрему этим и обойтись, так  он  надеял