Орещенкова, что  современный человек беспомощен  перед  ликом смерти,
что ничем он не вооружен встретить ее.
     -- И кто  же думает хуже? -- силилась улыбнуться Донцова. (Ей хотелось,
чтоб -- не он!) Орещенков развел пальцами:
     -- Хуже думают  ваши дочки. Вот как  вы их  воспитали. А я о вас все же
лучшего  мнения.--  Небольшой,  но  очень  доброжелательный изгиб  выразился
углами его губ.
     Гангарт сидела бледная, будто решения ждала себе.
     -- Ну, спасибо,-- немного легче стало Донцовой.--  И... что же? Сколько
раз за этим глотком передышки ждали  больные  решения от нее,  и всегда  это
решение строилось  на  разуме,  на цифрах, это  был логически-постигаемый  и
перекрестно-проверенный  вывод.  Но  какая  же  бочка  ужаса   еще  таилась,
оказывается, в этом глотке!
     -- Да  что ж,  Людочка  -- успокоительно рокотал  Орещенков.-- Мир ведь
несправедлив. Были бы вы  не  наши, мы бы  вот так сейчас  с  альтернативным
диагнозом  передали бы вас хирургам, а  они  бы там что-нибудь резанули,  по
пути что-нибудь бы выхватили.
     Есть такие негодники, что из брюшной полости  никогда  без сувенира  не
уйдут. Резанули бы -- и выяснилось, кто ж тут прав. Но вы  ведь -- наша. И в
Москве, в институте рентгенорадиологии  -- наша Леночка,  и Сережа  там. Так
вот что мы решили: поезжайте-ка  вы  туда?..  У-гм?  Они  прочтут, что мы им
напишем, они вас и сами посмотрят. Число мнений увеличится. Если надо  будет
резать -- так там и режут лучше. И вообще там все лучше, а?
     (Он сказал: "если надо будет резать".  Он хотел выразить, что, может, и
не придется?.. Или нет, вот что... Нет, хуже...)
     -- То есть,--  сообразила Донцова,-- операция настолько сложна,  что вы
не решаетесь делать ее здесь?
     -- Да нет же, ну нет! -- нахмурился и прикрикнул  Орещенков.-- Не ищите
за моими словами ничего больше сказанного. Просто  мы устраиваем вам...  как
это?.. блат.  А не  верите  --  вон,--  кивнул  на  стол,--  берите пленку и
смотрите сами.
     Да, это было  так просто! Это было  -- руку  протянуть  и подвластно ее
анализу.
     -- Нет, нет,-- отгородилась Донцова от рентгенограммы.-- Не хочу.
     Так и решили. Поговорили с главным.  Донцова съездила в республиканский
Минздрав. Там  почему-то  нисколько  не тянули, а  дали ей и  разрешение,  и
направление. И вдруг оказалось, что по сути ничто больше уже  не держит ее в
городе, где она проработала двадцать лет.
     Верно  знала Донцова, когда ото  всех скрывала свою боль: только одному
человеку объяви --  и все тронется неудержимо, и от тебя ничего уже не будет
зависеть.  Все постоянные  жизненные  связи, такие  прочные, такие вечные --
рвались и лопались не в дни даже, а в часы. Такая единственная и незаменимая
в диспансере и дома -- вот она уже и заменялась.
     Такие привязанные к земле -- мы совсем на ней и не держимся!..
     И что же теперь было медлить? В ту же среду  она  шла в свой  последний
обход  по  палатам  с   Гангарт,   которой  передавала  заведывание  лучевым
отделением.
     Этот обход у них начался утром, а шел едва ли не до обеда. Хотя Донцова
очень надеялась на Верочку, и всех тех же стационарных знала Гангарт, что  и
Донцова,-- но когда Людмила Афанасьевна  начала  идти  мимо коек  больных  с
сознанием, что  вряд  ли  вернется  к  ним  раньше месяца, а  может быть  не
вернется  совсем,--  она  первый  раз за  эти дни  просветлилась  и  немного
окрепла.  К ней  вернулись  интерес и  способность соображать.  Как-то сразу
отшелушилось  ее утреннее  намерение скорей  передать  дела, скорей оформить
последние бумаги  и ехать домой собираться. Так привыкла она направлять  все
властно  сама, что и сегодня ни  от одного  больного  не  могла  отойти,  не
представив себе хоть месячного прогноза: как потечет  болезнь,  какие  новые
средства  понадобятся  в лечении,  в  каких  неожиданных  мерах   может
возникнуть нужда.  Она почти  как прежде, почти как прежде ходила по палатам
--  и  это  были  первые  облегченные часы в заверти ее последних дней.  Она
привыкла к горю.
     А   вместе   с   тем  шла  она  и  как  лишенная  врачебных  прав,  как
дисквалифицированная за какой-то непростительный  поступок, к счастью еще не
объявленный   больным.  Она  выслушивала,  назначала,   указывала,  смотрела
мнимо-вещим взглядом на больную, а у самой холодок тек по спине, что она уже
не смеет судить жизнь и  смерть других, что через несколько дней  она  будет
такая же беспомощная  и поглупевшая  лежать в больничной постели, мало следя
за  своею внешностью,-- и  ждать, что  скажут старшие и  опытные. И  бояться
болей. И может  быть  досадовать, что легла  не в  ту  клинику. И может быть
сомневаться, что ее не так лечат.-- И как о счастьи  самом высшем  мечтать о
будничном  праве быть свободной от больничной пижамы и  вечером идти к  себе
домой.
     Это  все  подступало  и  опять-таки  мешало  ей  соображать  с  обычной
определенностью.
     А  Вера  Корнильевна  безрадостно принимала бремя,  которого совсем  не
хотела такой ценой. Да и вообще-то не хотела.
     "Мама"  не пустое  было  для Веры слово.  Она  дала Людмиле Афанасьевне
самый тяжелый  диагноз из трех, она ожидала  для нее изнурительной операции,
которой та, подточенная хронической лучевой болезнью,  могла  и  не вынести.
Она ходила сегодня  с ней рядом и думала, что может быть это в последний раз
-- и ей придется еще многие годы ходить между этих коек и всякий день щемяще
вспоминать  о  той,  кто сделал  из нее  врача.  И незаметно снимала пальцем
слезинки.
     А должна была Вера сегодня, напротив, как никогда четко предвидеть и не
упустить задать  ни одного  важного  вопроса,-- потому  что все эти полсотни
жизней первый раз  полной мерой ложились на нее, и уже спрашивать будет не у
кого.
     Так, в тревоге и рассеянии, тянулся их  обход полдня. Сперва они прошли
женские  палаты.  Потом  всех  лежащих  в лестничном  вестибюле и  коридоре.
Задержались, конечно, около Сибгатова.
     Сколько ж было  вложено  в этого  тихого  татарина!  А  выиграны только
месяцы оттяжки, да  и месяцы какие  -- этого  жалкого  бытия в  неосвещенном
непроветренном  углу вестибюля. Уже не держал  Сибгатова крестец, только две
сильных руки, приложенных сзади к спине, удерживали  его вертикальность; вся
прогулка его была -- перейти посидеть в соседнюю палату  и  послушать, о чем
толкуют; весь воздух --  что дотягивалось из дальней  форточки;  все небо --
потолок.
     Но  даже  и  за эту убогую  жизнь,  где  ничего не  содержалось,  кроме
лечебных процедур, свары санитарок, казенной еды да игры в домино,-- даже за
эту жизнь с  зияющею спиной на каждом  обходе  светились  благодарностью его
изболелые глаза.
     И Донцова подумала, что если свою обычную мерку отбросить, а принять от
Сибгатова, так она еще -- счастливый человек.
     А  Сибгатов  уже слышал  откуда-то,  что Людмила Афанасьевна -- сегодня
последний день.
     Ничего не  говоря, они  гляделись  друг в  друга, разбитые,  но  верные
союзники, перед тем как хлыст победителя разгонит их в разные края.
     "Ты видишь, Шараф,--  говорили глаза Донцовой,-- я сделала, что  могла.
Но я ранена и падаю тоже."
     "Я знаю, мать,-- отвечали глаза татарина.-- И  тот, кто  меня родил, не
сделал для меня больше. А я вот спасать тебя -- не могу."
     С Ахмаджаном  исход  был  блестящий: незапущенный  случай, все  сделано
точно по  теории и  точно по  теории оправдывалось.  Подсчитали, сколько  он
облучен, и объявила ему Людмила Афанасьевна:
     -- Выписываешься!
     Это бы с утра надо было, чтоб дать  знать  старшей сестре и  успели  бы
принести  его обмундирование со  склада,--  но и сейчас  Ахмаджан,  уже безо
всякого костыля, бросился вниз к  Мите. Теперь и вечера лишнего он тут бы не
стерпел -- на этот вечер его ждали друзья в Старом городе.
     Знал и Вадим, что  Донцова  сдает отделение и  едет  в  Москву. Это так
получилось: вчера  вечером пришла телеграмма от мамы в  два  адреса -- ему и
Людмиле Афанасьевне, о том, что коллоидное золото высылается их  диспансеру.
Вадим  сразу поковылял вниз, Донцова  была в Минздраве,  но Вера Корнильевна
уже  видела  телеграмму,  поздравила  его  и  тут  же  познакомила  с  Эллой
Рафаиловной, их  радиологом,  которая и  должна  была теперь  вести курс его
лечения, как  только  золото  достигнет  их  радиологического кабинета.  Тут
пришла и  разбитая  Донцова,  прочла  телеграмму и  сквозь  потерянное  свое
выражение тоже старалась бодро кивать Вадиму.
     Вчера Вадим  радовался безудержно, заснуть  не  мог,  но сегодня к утру
раздумался:  а когда ж  это золото довезут? Если б  его дали на руки маме --
уже сегодня утром оно было бы здесь. Будут ли его везти три дня? или неделю?
Этим вопросом Вадим и встретил подходящих к нему врачей.
     -- На днях, конечно на днях,-- сказала ему Людмила Афанасьевна.
     (Но про  себя-то  знала она эти  дни. Она знала  случай,  когда  другой
препарат был  назначен московским  институтом  для рязанского диспансера, но
девченка на сопроводиловке надписала: "казанскому", а в министерстве  -- без
министерства тут никак -- прочли "казахскому" и отправили в Алма-Ату.)
     Что  может сделать  радостное известие с  человеком! Те же самые черные
глаза, такие мрачные последнее время, теперь  блистали надеждой, те же самые
припухлые  губы,  уже  в непоправимо  косой  складке,  опять  выровнялись  и
помолодели, и весь Вадим, побритый, чистенький, подобранный, вежливый,  сиял
как именинник, с утра обложенный подарками.
     Как мог он так упасть духом, так ослабиться волей последние две недели!
Ведь в воле -- спасение, в воле -- все! Теперь -- гонка! Теперь только одно:
чтобы  золото быстрей  пронеслось  свои  три  тысячи  километров,  чем  свои
тридцать сантиметров проползут  метастазы! И тогда  золото очистит ему  пах.
Оградит остальное  тело. А ногой --  ну, ногой бы можно и  пожертвовать. Или
может быть -- какая наука в конце концов может совсем запретить нам веру? --
попятно распространяясь, радиоактивное золото излечит и саму ногу?
     В  этом была справедливость,  разумность, чтоб именно он остался жив! А
мысль примириться  со  смертью,  дать черной  пантере  себя загрызть -- была
глупа, вяла,  недостойна. Блеском  своего таланта он укреплялся в мысли, что
--  выживет,  выживет!  Полночи  он  не  спал   от  распирающего  радостного
возбуждения,  представляя,  что  может  сейчас  делаться  с   тем  свинцовым
бюксиком,  в котором везут ему золото: в  багажном ли  оно вагоне? или везут
его на аэродром? или оно  уже на самолете? Он глазами возносился туда, в три
тысячи километров темного ночного пространства, и торопил,  торопил,  и даже
ангелов бы кликнул на помощь, если б ангелы существовали.
     Сейчас  на обходе он с подозрением следил, что  будут делать врачи. Они
ничего худого  не говорили,  и  даже лицами  старались  не  выражать, но  --
щупали. Щупали, правда,  не только печень, а в разных местах, и обменивались
какими-то незначительными советами. Вадим отмеривал, не дольше ли они щупают
печень, чем все остальное.
     (Они видели, какой это пристальный  настороженный больной, и совсем без
надобности ходили пальцами даже на селезенку, но истинная цель их наторенных
пальцев была проверить, насколько изменена печень.)
     Никак  не  удалось  бы  быстро  миновать и  Русанова:  он  ждал  своего
спецпайка внимания. Он последнее время  очень подобрел к этим врачам: хотя и
не  заслуженные, и не  доценты, но они  его вылечили,  факт. Опухоль на  шее
теперь  свободно побалтывалась,  была плоская, небольшая. Да, наверно,  и  с
самого начала такой опасности не было, как раздули.
     --  Вот что, товарищи,--  заявил он врачам.--  Я  от уколов устал,  как
хотите. Уже больше двадцати. Может, хватит, а? Или я дома докончил бы?
     Кровь у  него,  действительно, была совсем  неважная,  хотя  переливали
четыре  раза.  И  -- желтый, заморенный,  сморщенный  вид. Даже тюбетейка на
голове стала как будто большая.
     --  В общем,  спасибо, доктор! Я тогда, вначале,  был  неправ,-- честно
объявил  Русанов  Донцовой.  Он  любил  признавать  свои ошибки.--  Вы  меня
вылечили -- и спасибо.
     Донцова неопределенно кивнула.  Не от скромности так, не от смущения, а
потому  что  ничего  он  не понимал, что говорил.  Еще  ожидали его  вспышки
опухолей  во  многих  железах.  И от  быстроты процесса зависело -- будет ли
вообще он жив через год.
     Как, впрочем, и она сама.
     Она  и  Гангарт жестко щупали его  под мышками и  надключичные области.
Русанов даже поеживался, так сильно они давили.
     -- Да там нет ничего! -- уверял он. Теперь-то ясно было, что его только
запугивали этой болезнью. Но он -- стойкий человек, и вот  легко ее перенес.
И этой стойкостью, обнаруженной в себе, он особенно был горд.
     --  Тем  лучше.  Но  надо  быть  очень  внимательным   самому,  товарищ
Русанов,-- внушала Донцова.-- Дадим вам еще укол или два, и пожалуй выпишем.
Но вы  будете  являться на  осмотр каждый  месяц.  А  если  сами  что-нибудь
где-нибудь заметите, то и раньше.
     Однако повеселевший Русанов из  своего-то служебного опыта понимал, что
эти обязательные  явки  на  осмотр  -- простые  галочные мероприятия,  графу
заполнить. И сейчас же пошел звонить домой о радости.
     Дошла очередь до Костоглотова. Этот ждал  их со смешанным чувством: они
ж его,  как будто,  спасли, они  ж его и погубили.  Мед был с  дегтем  равно
смешан в бочке, и ни в пищу теперь не шел, ни на смазку колес.
     Когда подходила  к нему Вера Корнильевна одна -- это была Вега, и о чем
бы  по службе  она его ни спрашивала, и что бы ни назначала -- он смотрел на
нее и радовался. Он почему-то,  последнюю  неделю, полностью простил  ей  то
калечение,  которое она настойчиво несла его телу. Он стал признавать за ней
как будто  какое-то право на свое тело -- и  это было ему тепло. И когда она
подходила к нему  на обходах, то всегда хотелось погладить ее маленькие руки
или мордой потереться о них как пес.
     Но  вот  они  подошли  вдвоем,  и  это  были врачи, закованные  в  свои
инструкции, и Олег не мог освободиться от непонимания и обиды.
     -- Ну как? -- спросила Донцова, садясь к нему на кровать. А Вега стояла
за  ее спиной  и  слегка-слегка  ему улыбалась.  К ней  опять  вернулось это
расположение или даже неизбежность  -- всякий  раз при  встрече хоть чуть да
улыбнуться ему. Но сегодня она улыбалась как через пелену.
     -- Да  неважно,-- устало  отозвался  Костопотов,  вытягивая  голову  из
свешенного состояния  на подушку.--  Еще  стало у меня от неудачных движений
как-то сжимать вот тут... в средостении.  Вообще чувство, что меня залечили.
Прошу -- кончать.
     Он не с прежним жаром этого требовал, а говорил  равнодушно, как о деле
чужом и слишком ясном, чтоб еще настаивать.
     Да Донцова что-то и не настаивала, устала и она:
     --  Голова -- ваша,  как  хотите. Но  лечение  не  кончено.  Она  стала
смотреть  его  кожу  на  полях  облучения.  Пожалуй,  кожа  уже  взывала  об
окончании. Поверхностная реакция могла еще и усилиться после конца сеансов.
     -- Он у нас уже не по два в день получает? -спросила Донцова.
     -- Уже по одному,-- ответила Гангарт.
     (Она  произносила  такие  простые   слова:  "уже  по  одному",  и  чуть
вытягивала тонкое горло, и получалось, что  она  что-то нежное выговаривала,
что должно было тронуть душу!)
     Странные  живые  ниточки,  как длинные  женские  волосы,  зацепились  и
перепутали ее с  этим больным. И только она  одна ощущала  боль,  когда  они
натягиваются и рвутся, а ему не было больно, и вокруг  не видел никто. В тот
день, когда Вера услышала о ночных сценах с Зоей, ей как будто рванули целый
клок. И  может, так было бы и лучше кончить. Этим рывком напомнили ей закон,
что  мужчинам не  ровесницы нужны,  а  те,  кто моложе. Она  не  должна была
забывать, что ее возраст пройден.
     Но потом он стал так явно попадаться ей на дороге, так ловить ее слова,
так хорошо  разговаривать и  смотреть. И ниточки-волосы  стали отбиваться по
одной и запутываться вновь.
     Что  были  эти ниточки?  Необъяснимое и  нецелесообразное.  Вот-вот  он
должен был уехать  -- и крепкая хватка будет держать его там. И приезжать он
будет лишь тогда, когда станет  очень  худо, когда смерть будет гнуть его. А
чем здоровей -- тем реже, тем никогда.
     -- А  сколько он  у  нас  получил синэстрола?  -- осведомлялась Людмила
Афанасьевна.
     -- Больше, чем надо,-- еще прежде Веры Корнильевны неприязненно  сказал
Костоглотов и смотрел тупо.-- На всю жизнь хватит.
     В  обычное время Людмила Афанасьевна  не  спустила  б ему  такой грубой
реплики и проработала бы крепко. Но сейчас --  поникла в ней  вся воля,  она
еле доканчивала  обход. А  вне  своей  должности,  уже  прощаясь с ней, она,
собственно,   не   могла   возразить  Костоглотову.  Конечно,  лечение  было
варварское.
     -- Вот вам мой совет,-- сказала она примирительно и так, чтобы в палате
не слышали.-- Не надо вам стремиться к семейному счастью. Вам надо еще много
лет пожить без полноценной семьи.
     Вера Корнильевна опустила глаза.
     -- Потому  что, помните: ваш  случай  был  очень  запущенный.  Вы к нам
прибыли поздно.
     Знал Костоглотов, что дело плохо, но так вот прямо услышав от Донцовой,
разинул рот.
     -- М-мда-а-а,--  промычал  он. Но нашел утешающую  мысль:  -- Ну, да  я
думаю -- и начальство об этом позаботится.
     -- Будете,  Вера  Корнильевна, продолжать ему  тезан  и  пентаксил.  Но
вообще придется отпустить его отдохнуть. Мы вот что сделаем, Костоглотов: мы
выпишем вам трехмесячный  запас  синэстрола,  он в  аптеках  сейчас есть, вы
купите -- и обязательно наладите лечение дома. Если уколы  делать там  у вас
некому -- берите таблетками.
     Костоглотов шевельнул губами напомнить ей, что, во-первых, нет  у  него
никакого дома, во-вторых,  нет денег, а в-третьих не  такой  он  дурак, чтоб
заниматься тихим самоубийством.
     Но она была серо-зеленая, измученная, и он раздумал, не сказал.
     На том и кончился обход.
     Прибежал Ахмаджан:  все  уладилось, пошли  и  за  его  обмундированием.
Сегодня он будет с  дружком выпивать!  А справки-бумажки завтра получит.  Он
так был возбужден, так  быстро  и  громко  говорил, как никогда  еще  его не
видели. Он с такой силой и  твердостью  двигался,  будто не  болел  эти  два
месяца с ними здесь. Под черным густым ежиком, под  мазутно черными  бровями
глаза его горели как у пьяного и всей спиной он вздрагивал от ощущения жизни
-- за порогом, сейчас. Он кинулся собираться, бросил, побежал просить,  чтоб
его покормили обедом вместе с первым этажом.
     А Костоглотова  вызвали  на  рентген.  Он  ждал  там, потом  лежал  под
аппаратом,  потом  еще  вышел  на крыльцо  посмотреть, отчего  погода  такая
хмурая.
     Все  небо заклубилось быстрыми  серыми тучами, а за ними  ползла совсем
фиолетовая, обещая большой  дождь. Но очень было тепло, и дождь  мог  полить
только весенний.
     Гулять не выходило, и снова он  поднялся в палату.  Еще из  коридора он
услышал громкий рассказ взбудораженного Ахмаджана:
     -- Кормят их, гад буду, лучше, чем солдат! Ну -- не хуже! Пайка -- кило
двести. А их бы говном кормить! А работать -- не работают! Только до зоны их
доведем, сейчас разбегут, прятают и спят целый день!
     Костоглотов  тихо вступил в дверной проем. Над постелью,  ободранной от
простынь и наволочки, Ахмаджан стоял с  приготовленным узелком и, размахивая
рукой, блестя  белыми зубами,  уверенно  досказывал  свой  последний рассказ
палате.
     А  палата вся переменилась  -- уже ни Федерау не было, ни  философа, ни
Шулубина. Этого рассказа  при прежних составах палаты почему-то Олег никогда
от Ахмаджана не слышал.
     --  И -- ничего  не строят?  --  тихо спросил  Костоглотов.--  Так-таки
ничего в зоне и не возвышается?
     -- Ну, строят,-- сбился немного Ахмаджан.-- Ну -- плохо строя