что дело движется и не медленно.
     А вот подошло и Олегу наклониться туда.
     -- Мне, пожалуйста, один общий жесткий до Хан-Тау.
     -- До куда? -- переспросила кассирша.
     -- До Хан-Тау.
     -- Что-то  не  знаю,--  пожала она  плечами и  стала  листать  огромную
книгу-справочник.
     -- Что ж ты, милок, общий берешь? --  пожалела женщина  сзади.--  После
операции  --  и общий? Полезешь  наверх -- швы разойдутся. Ты  бы  палацкарт
брал!
     -- Денег нет,-- вздохнул Олег. Это была правда.
     -- Нет такой станции! -- крикнула кассирша, захлопывая справочник.-- До
другой берите!
     -- Ну  как же нет,-- слабо  улыбнулся Олег.-- Она  уже год действует, я
сам с нее уезжал. Если б я знал -- я б вам билет сохранил.
     -- Ничего не знаю! Раз в справочнике нет -- значит станции нет!
     --  Но  поезда-то  останавливаются!  --   более  горячно,  чем  мог  бы
операционный, втягивался спорить Олег.-- Там-то касса есть!
     -- Гражданин, не берете -- проходите! Следующий!
     --  Правильно, чего время  отнимает?  --  рассудительно гудели сзади.--
Бери, куда дают!.. С операции, а еще ковыряется.
     Ух,  как  бы  Олег сейчас  мог поспорить! Ух,  как бы  он сейчас  пошел
вокруг, требуя начальника пассажирской  службы и начальника вокзала! Ух, как
любил  он  прошибать  эти  лбы  и  доказывать  справедливость  --  хоть  эту
маленькую,  нищенькую,  а  все  же  справедливость! Хоть в  этом отстаивании
ощутить себя личностью.
     Но  железен был закон спроса и предложения, железен закон  планирования
перевозок! Та добрая  женщина позади, что уговаривала его Б плацкартный, уже
совала  свои  деньги  мимо его плеча.  Тот  милиционер, который  только  что
вставил его в очередь, уже руку поднимал отвести его в сторону.
     -- От той мне тридцать километров добираться, а  от другой семьдесят,--
еще  жаловался  Олег  в окошечко,  но это  была  уже,  по-лагерному,  жалоба
зеленого  фрайера. Он сам спешил согласиться: --  Хорошо, давайте до станции
Чу.
     А эта станция  и наизусть была известна  кассирше, и  цена  известна, и
билет еще был --  и надо было только  радоваться. Тут же,  не отходя далеко,
проверил Олег дырчатую  пробивку  на свет, вагон  проверил,  цену  проверил,
сдачу проверил -- и пошел медленно.
     А чем дальше от тех, кто знал его как операционного,--уже распрямляясь,
и сняв убогую шапку, сунув ее в  мешок  опять. Оставалось до поезда два часа
-- и  приятно  было  их провести  с  билетом  в кармане.  Можно было  теперь
пировать: мороженого поесть, которого в Уш-Тереке уже не будет, кваса выпить
(не будет  и его). И  хлеба-черняшки  купить  на  дорогу. Сахара не  забыть.
Терпеливо налить  кипятка в  бутылку (большое дело -- своя  вода с собой!) А
селедки -- ни  за  что  не брать. О,  насколько же это вольготнее, чем ехать
арестантским этапом! -- не будет обыска при посадке, не повезут воронком, не
посадят на землю в обступе конвоиров, и от  жажды не мучаться двое суток! Да
еще если удастся захватить  третью, багажную, полку, там растянуться во
всю длину -- ведь не на двоих, не на троих она будет -- на одного! Лежать --
и  болей от опухоли  не  слышать. Да ведь  это  же  счастье!  Он  счастливый
человек! На что он может жаловаться?..
     Еще и комендант что-то сболтнул про амнистию...
     Пришло долгозванное  счастье жизни, пришло! -- а Олег его почему-то  не
узнавал.
     В конце концов, ведь есть же "Лева" и на "ты". И еще другой кто-нибудь.
А  нет --  сколько возможностей!.. Появляется взрывом  один человек в  жизни
другого.
     Утреннюю луну сегодня  когда он увидел  -- он верил! Но луна-то была --
ущербная...
     Теперь  надо было выйти  на перрон --  гораздо раньше выйти, чем  будет
посадка  на его поезд: когда будут пустой их состав подавать, уже надо будет
заметить вагон и бежать к нему,  захватывать  очередь.  Олег пошел посмотрел
расписание.  Был  поезд в другую сторону -- семьдесят пятый, на который  уже
должна  была  идти  посадка.  Тогда,  выработав  в  себе  запышку  и  быстро
проталкиваясь  перед  дверью,  он спрашивал  у кого попало, и  у  перронного
контролера тоже (билет же вытарчивал из его пальцев):
     -- Семьсь пятый -- уже?.. семьсь пятый -- уже?..
     Очень  он  был  испуган  опоздать на  семьдесят пятый, и контролер,  не
проверяя  билета,  подтолкнул  его  по  огрузневшему, распухшему  заспинному
мешку.
     По  перрону же Олег  стал спокойно гулять,  потом  остановился, сбросил
мешок  на  каменный выступ.  Он  вспомнил  другой такой  смешной случай -- в
Сталинграде, в тридцать девятом году, в  последние вольные деньки Олега: уже
после  договора  с Риббентропом,  но  еще  до речи  Молотова  и  до указа  о
мобилизации девятнадцатилетних. Они с другом  в  то лето спускались по Волге
на лодке,  в Сталинграде  лодку продали, и надо было на поезд-возвращаться к
занятиям. А  порядочно  у  них было вещей от  лодочной  езды, еле  тянули  в
четырех  руках,  да  еще в  каком-то глухом  сельмаге приятель  Олега  купил
репродуктор --  в Ленинграде в то время  их нельзя  было купить. Репродуктор
был  большой  открытый раструб без футляра  -- и друг боялся  его помять при
посадке. Они вошли в сталинградский вокзал-и сразу оказались в  конце густой
очереди, занявшей весь зал, заставившей его деревянными чемоданами, мешками,
сундучками -- и  пробиться прежде времени было  невозможно, и грозило  им на
две ночи остаться  без лежачих мест. А на перрон тогда свирепо не пускали. И
Олега  осенило:  "Уж  дотащишь  как-нибудь  все  вещи до  вагона, хоть самый
последний?" Он взял репродуктор и  легким шагом пошел к служебному запертому
проходу. Через стекло важно помахал дежурной репродуктором. Та отперла. "Еще
вот этот поставлю -- и  все", сказал Олег. Женщина  кивнула понимающе, будто
он  тут целый  день таскался  с  репродукторами. Подали поезд  --  он прежде
посадки первый вскочил и захватил две багажных полки.
     Ничего не изменилось за шестнадцать лет.
     Олег похаживал по перрону и видел тут других таких хитрых, как он: тоже
прошли не к своему поезду  и здесь с вещами ждали. Немало их было, но все же
перрон был куда свободней, чем вокзал и привокзальные скверы.  Тут  беспечно
гуляли и с  семьдесят  пятого люди свободные, одетые хорошо, у которых места
были  нумерованы,  и  никто  без  них  захватить  не  мог.  Были  женщины  с
подаренными   букетами,   мужчины   с  пивными   бутылками,  кто-то  кого-то
фотографировал  -- жизнь  недоступная и почти непонятная. В теплом  весеннем
вечере этот долгий перрон под  навесом напоминал что-то южное из детских лет
-- может быть Минеральные Воды.
     Тут Олег заметил, что на перрон выходит почтовое отделение и даже прямо
на перроне стоит четырехскатный столик для писем.
     И  --  заскребло  его.  Ведь  это   надо.   И  лучше  сейчас,  пока  не
раздробилось, не затерлось.
     Он втолкнулся  с  мешком внутрь, купил конверт,--  нет, два  конверта с
двумя  листами  бумаги,-- нет, еще  и  открытку,-- и  вытолкнулся  опять  на
перрон. Мешок  с  утюгом  и буханками он поставил между  ног, утвердился  за
покатым столиком и начал с самого легкого -- с открытки: "Здорово, Демка!
     Ну, был в  зоопарке! Скажу тебе: это вещь! Такого  -- никогда не видел.
Пойди  обязательно.  Белые медведи,  представляешь?  Крокодилы, тигры, львы.
Клади  на осмотр  целый  день,  там и  пирожки внутри продают.  Не  пропусти
винторогого козла.  Не торопясь  постой около него --  и подумай.  Еще  если
увидишь антилопу нильгау -- тоже... Обезьян много, посмеешься. Но одной нет:
макаке-резус злой человек насыпал в глаза табаку -- просто так, ни за чем. И
она ослепла.
     Скоро поезд, спешу.
     Выздоравливай -- и будь человек! На тебя -- надеюсь!
     Алексею Филиппычу пожелай от меня доброго! Я надеюсь -- он выздоровеет.
     Жму руку!
     Олег."
     Писалось легко, только  ручка  очень мазала, перья  были перекособочены
или испорчены, взрывали бумагу, упирались в нее как лопата,  и в чернильнице
хранились лохмотья,  так  что  при  всей  обереге  страшным  на вид выходило
письмо:
     "Пчелка Зоенька!
     Я благодарен вам, что  вы разрешили мне прикоснуться  губами -- к жизни
настоящей. Без этих нескольких вечеров я был бы  совсем, ну совсем  какой-то
обокраденный.
     Вы были благоразумнее меня -- зато  теперь я могу уехать без угрызений.
Вы приглашали меня зайти -- а я не зашел. Спасибо! Но я подумал: останемся с
тем, что было,  не  будем портить. Я  с благодарностью  навсегда запомню все
ваше.
     Искренне, честно желаю вам -- самого счастливого замужества!
     Олег."
     Это  как  во внутренней тюрьме:  в  дни  заявлений давали вот  такую же
мерзость в  чернильнице, перо вроде этого,  а бумага -- меньше  открытки,  и
чернила сильно  плывут,  и насквозь проступают.  Пиши  кому  хочешь,  о  чем
хочешь.
     Олег  перечел,  сложил,  вложил, хотел  заклеить  (с детства  помнил он
детективный роман, где все начиналось с путаницы  конвертов) -- но не тут-то
было! Лишь утемнение на скосах  конверта обозначало то место, где  по  ГОСТу
подразумевался клей, а не было его конечно.
     И, обтерев из  трех  ручек  не  самое плохое  перо,  Олег задумался над
последним письмом. То он твердо стоял, даже улыбался. А сейчас все зыбилось.
Он уверен был, что напишет "Вера Корнильевна", а написал:
     "Милая Вега!
     (Я все время порывался вас так назвать, ну -- хоть сейчас.)
     Можно мне написать вам совсем  откровенно  -- так, как мы не говорили с
вами вслух, но -- ведь думали? Ведь  это не просто больной -- тот, кому врач
предлагает свою комнату и постель?
     Я  несколько  раз к вам шел сегодня! Один раз -- дошел.  Я  шел к вам и
волновался,  как  в  шестнадцать лет, как  может быть, уже неприлично с моей
биографией.  Я  волновался,  стеснялся, радовался,  боялся.  Ведь  это  надо
столько лет исколотиться, чтобы понять: Бог посылает!
     Но, Вега! Если б  я вас застал, могло бы начаться что-то неверное между
нами, что-то насильно задуманное! Я ходил потом и понял:  хорошо, что я  вас
не застал. Все, что мучились вы до сих пор и что мучился до сих пор я -- это
по крайней мере можно назвать, можно  признать! Но то, что началось бы у нас
с вами -- в этом  нельзя было бы даже сознаться никому!  Вы, я, и между нами
это -- какой-то серый, дохлый, но все растущий змей.
     Я -- старше вас, не так по годам, как по жизни. Так поверьте мне: вы --
правы, вы во  всем, во всем,  во  всем  правы!  -- в вашем прошлом, в  вашем
сегодняшнем,  но  только  будущую  себя  угадать  вам  не  дано.  Можете  не
соглашаться, но я предсказываю: еще прежде, чем вы доплывете  до равнодушной
старости, вы благословите этот день, когда не разделили моей судьбы. (Я не о
ссылке совсем говорю --  о ней даже  слух, что  кончится.) Вы полжизни своей
закололи как ягненка -- пощадите второго!
     Сейчас,  когда   я  все  равно  уезжаю  (а  если  кончится  ссылка,  то
проверяться и дальше лечиться я буду  не у  вас, значит -- мы  прощаемся), я
открою вам: и тогда, когда мы говорили о самом духовном, и я честно тоже так
думал и верил, мне все время, все время хотелось -- вскинуть вас на руки и в
губы целовать!
     Вот и разберись.
     И сейчас я без разрешения -- целую их."
     То же было и на втором конверте: отемненная полоска, совсем не клейкая.
Всегда Олег  почему-то думал, что это  --  не случайно, это --  чтоб цензуре
легче работать.
     А  за спиной  его  --  хо-го!  -- пропала  вся  предусмотрительность  и
хитрость -- уже подавали состав и бежали люди!
     Он схватил мешок, схватил конверты, втиснулся в почту:
     -- Где клей? Девушка! Клей есть у вас? Клей!
     -- Потому  что уносят! -- громко объяснила девушка. Посмотрела на него,
нерешительно выставила баночку: -- Вот тут, при мне, клейте! Не отходя.
     В черном густом клее маленькая ученическая кисточка по всей длине давно
обросла засохшими и  свежими комьями клея. Почти не за  что было ухватить, и
мазать надо было -- всем телом ручки, как пилой водя по  конвертной укосине.
Потом  пальцами  снять  лишнее.  Заклеить.  Еще  снять  пальцем  избыточный,
выдавленный.
     А люди -- бежали.
     Теперь: клей --  девушке, мешок  -- в руки (он между ногами  все время,
чтоб не уперли), письма-в яшик, и самому бегом!
     Как будто и доходяга, как будто и сил нет, а бегом -- так бегом!
     Наперерез тем, кто, сволакивая тяжелые вещи с  перрона на  пути и потом
взволакивая на вторую платформу, бежал  из  главных  выпускных ворот,-- Олег
донесся  до  своего вагона и  стал  примерно  двадцатым.  Ну, к ставшим  еще
подбегали свои, ну пусть будет тридцатым. Второй полки не будет, но ему и не
надо по длинным ногам. А багажной должно бы хватить.
     Все везли какие-то однообразные корзины, и ведра даже -- не с первой ли
зеленью? Не в  ту ли  Караганду, как  рассказывал  Чалый, исправлять  ошибки
снабжения?
     Седой  старичок-кондуктор  кричал,  чтобы  стали  вдоль вагона, чтоб не
лезли, что всем место будет. Но это  последнее  у него не так  уже  уверенно
было, а хвост  позади Олега рос.  И сразу же заметил Олег движение, которого
опасался:  движение прорваться  поперед  очереди. Первым таким  лез какой-то
бесноватый  кривляка, которого незнающий  человек принял бы за психопата,  и
пусть  себе  идет  без очереди,  но Олег  за  этим  психопатом  сразу  узнал
полуцвета  с этой  обычной  для  них  манерой пугать. А  вслед  за  крикуном
подпирали и простые тихие: этому можно, почему не нам?
     Конечно, и Олег мог  бы так же полезть, и была б его верная  полка,  но
насточертело это  за прошлые  годы, хотелось  по чести,  по  порядку, как  и
кондуктору-старичку.
     Старичок все-таки не пускал бесноватого, а тот уже толкал его в грудь и
так запросто  матерился, как будто это были  самые обычные  слова  речи. И в
очереди сочувственно загудели:
     -- Да пусть идет! Больной человек!
     Тогда  Олег  сорвался  с  места, в несколько  больших  шагов  дошел  до
бесноватого и в самое ухо, не щадя перепонки, заорал ему:
     -- Э-э-эй! Я тоже-оттуда! Бесноватый откинулся, ухо потер:
     -- Откуда?
     Олег знал, что слаб сейчас  драться, что это все на последних силах, но
на всякий случай обе длинных руки у него были свободны, а у бесноватого одна
с корзиной. И, нависнув над бесноватым, он теперь, наоборот, совсем негромко
отмерил:
     -- Где  девяносто  девять плачут, один смеется.  Очередь не поняла, чем
излечен был бесноватый, но видели, как он остыл, моргнул и сказал длинному в
шинели:
     -- Да я ничего не говорю, я не против,  садись хоть ты. Но Олег остался
стоять рядом с бесноватым и с кондуктором.
     На  худой-то  конец  отсюда и  он  полезет.  Однако  подпиравшие  стали
расходиться по своим местам.
     --  Пожалуйста!  --  укорял  бесноватый.--  Подождем!  И   подходили  с
корзинами,  с ведрами. Под мешочной накрывой  иногда ясно была видна крупная
продолговатая  лилово-розовая редиска.  Из  трех  двое предъявляли билет  до
Караганды.  Вот  для кого  Олег  очередь установил!  Садились  и  нормальные
пассажиры. Женщина  какая-то приличная, в синем жакете. Как сел  Олег -- так
за ним уверенно вошел и бесноватый.
     Быстро идя по вагону,  Олег заметил небоковую багажную полку, еще почти
свободную.
     -- Так,-- объявил он.-- Корзинку эту сейчас передвинем.
     -- Куда? чего? -- всполошился какой-то хромой, но здоровый.
     -- Того! -- отозвался Костоглотов уже сверху.-- Людям ложиться негде.
     Полку он освоил  быстро: вещмешок  пока сунул в головы, вытащив из него
утюг; шинель снял, расстелил,  и  гимнастерку сбросил  -- тут, наверху,  все
можно было.  И  лег остывать.  Ноги его в  сапогах  сорок четвертого размера
нависали над проходом на полголени, но так высоко не мешали никому.
     Внизу тоже разбирались, остывали, знакомились.
     Тот хромой, общительный, сказал, что раньше ветфельдшером был.
     -- И чего ж бросил? -- удивились.
     --  Да  что ты!  -- чем  за  каждую овечку на  скамью садиться,  отчего
подохла, я лучше буду инвалид, да овощи свезу! -- громко разъяснял хромой.
     -- Да чего ж! -- сказала та женщина  в синем жакете.-- Это при Берии за
овощи, за фрукты ловили. А сейчас только за промтовары ловят.
     Солнце было уже, наверно, последнее, да его  и заслонял вокзал.  В низу
купе еще было светловато,  а наверху тут --  сумерки.  Купированные и мягкие
сейчас гуляли по платформе, а тут сидели на занятом, вещи устраивали. И Олег
вытянулся во  всю длину. Хорошо! С поджатыми ногами очень  плохо двое  суток
ехать в арестантском вагоне. Девятнадцати человекам в таком купе очень плохо
ехать. Двадцати трем еще хуже.
     Другие не дожили. А он дожил. И вот от рака не  умер. Вот и  ссылка уже
колется как яичная скорлупа.
     Он вспомнил совет коменданта жениться. Все будут скоро советовать.
     Хорошо лежать. Хорошо.
     Только когда дрогнул и тронулся поезд --  там, где сердце, или там, где
душа  --  где-то  в  главном месте  груди, его  схватило  --  и  потянуло  к
оставляемому. И он перекрутился, навалился ничком на  шинель, ткнулся  лицом
зажмуренным в угловатый мешок с буханками.
     Поезд шел  --  и  сапоги Костоглотова, как  мертвые, побалтывались  над
проходом носками вниз.

             1963-1967




Комментарии

     Повесть задумана  весной 1955  в Ташкенте  в день  выписки  из ракового
корпуса. Однако -- замысел лежал  без всякого движения до января 1963, когда
повесть начата, но и тут  оттеснена началом работы над  "Красным Колесом". В
1964 автором предпринята поездка в Ташкентский онкодиспансер для встречи  со
своими  бывшими  лечащими  врачами  и  для  уточнения  некоторых медицинских
обстоятельств. С осени 1965, после ареста авторского архива, когда материалы
"Архипелага"  дорабатывались в Укрывище,-- в местах открытой  жизни только и
можно  было  продолжать  эту  повесть.  Весной  1966  закончена  1-я  часть,
предложена "Новому миру", отвергнута  им -- и пущена  автором в Самиздат.  В
течении  1966  закончена и 2-я  часть,  с такой же судьбой. Осенью того года
состоялось обсуждение 1-й  части в секции прозы московского отделения  союза
писателей -- и это был верхний предел  достигнутой легальности. Осенью  1967
"Новый  мир" легализовал  принятие повести к  печатанию,  но  дальше сделать
ничего не мог.
     Тем  временем  движение повести в публикацию уже  произошло заграницей.
Одну главу ("Право лечить")  автор отдал для напечатания в  Словакии,  1967.
Весной 1968 в "Гранях" были напечатаны другие главы из 1-й части, полученные
из  Самиздата. Тогда  же  появились и отрывки  в  литературном приложении  к
Типех.  Весной же 1968 вся 1-я часть полностью, но с большими погрешностями,
была напечатана по-русски итальянским издательством Il Saggiatore (Милан). В
том  же 1968 вышли и  два полных  издания повести по-русски: в издательствах
"Посев" (Франкфурт) и YMCA-PRESS (Париж).
     Нынешнее издание -- первое выверенное автором и окончательное.
     Когтоглотов возник наполнением жизненной биографии знакомого фронтового
сержанта -- личным опытом  автора. Прототип  Русанова лежал в  диспансере  в
другое время, его больничное  поведение взято из рассказов однопалатников, а
сам  он  списан с двух разных лиц --  одного  крупною  имвгдешника и  одного
школьного  парторга. Истинная медицинская история Вадима Зацырко совмещена с
образом его здорового брата, которого автор знал. Таким же  соединением двух
лиц получен Ефрем Поддуев. Демка слился из коктерекского ссыльного ученика и
мальчика с больной ногой  в Ташкенте. Шулубин не  имеет  частных прототипов.
Большинство  же  прочих больных  списаны  с натуры,  и многие оставлены  под
своими  именами.  Также  почти  без  изменений взяты  заведующие  лучевым  и
хирургическим  отделениями  (истинные  фамилии  -- Л.  А. Дунаева  и  А.  М.
Статников).