не отличница, и с дочки почета сняли, но даже и
четверок у нее  немного.  А  все из-за перехода в пятый класс.  В  начальных
классах была у нее  все время одна учительница, знала ее, и  родителей знала
-- и
     Майя   училась   великолепно.   А  в   этом   году   у   нее   двадцать
учителей-предметников, придет на один  урок  в  неделю, он их и  в  лицо  не
знает, жмет свой учебный план, а о том, какая  травма наносится ребенку, как
калечится его характер --  разве об  этом он думает? Но Капитолина Матвеевна
не пожалеет сил, а через родительский комитет наведет в этой школе порядок.
     Так говорили они  обо всем-обо  всем,  не один час,  но -- вяло  шли их
языки, и разговоры эти, скрывая  от другого,  каждый ощущал  как не деловое.
Все опущено было в  Павле Николаевиче внутри, не верилось в реальность людей
и событий, которые они обсуждали, и делать ничего не хотелось, и  даже лучше
всего сейчас было бы лечь, опухоль приложить к подушке и укрыться.
     А  Капитолина  Матвеевна весь  разговор  вела  через  силу потому,  что
ридикюль прожигало ей письмо, полученное сегодня утром из К* от брата Миная.
В К* Русановы жили  до войны, там прошла  их  молодость, там они женились, и
все  дети родились там. Но во время войны они  эвакуировались сюда, в  К* не
вернулись, квартиру же сумели передать брату Капы.
     Она понимала,  что мужу сейчас не до таких  известий,  но и известие-то
было такое, что им не поделишься просто с хорошей знакомой. Во всем городе у
них  не  было ни одного  человека,  кому  б  это  можно  было  рассказать  с
объяснением  всего смысла.  Наконец,  во  всем утешая  мужа,  и  сама ж  она
нуждалась  в  поддержке! Она не  могла жить дома  одна с этим  неразделенным
известием. Из детей  только, может быть Авиете  можно было все рассказать  и
объяснить. Юре -- ни за  что.  Но  и для этого надо  было  посоветоваться  с
мужем.
     А он, чем больше сидел с нею здесь, тем больше томел, и все невозможнее
казалось поговорить с ним именно о главном.
     Подходило время ей  так  и так уезжать, и  из  хозяйственной сумки  она
стала вынимать и показывать мужу, что  привезла ему кушать.  Рукава ее  шубы
так  уширены были манжетами из чернобурки,  что едва входили в  раззявленную
пасть сумки.
     И  тут-то, увидев продукты (которых и в тумбочке у  него еще оставалось
довольно), Павел Николаевич вспомнил  другое, что было ему важнее всякой еды
и питья,  и с чего сегодня и надо было начинать -- вспомнил  чагу, березовый
гриб! И, оживясь, он стал рассказывать жене об этом чуде, об этом письме, об
этом докторе (может -- и шарлатане) и о том, что надо сейчас придумать, кому
написать, кто наберет им в России этого гриба.
     -- Ведь там  у нас, вокруг К*,-- березы сколько угодно. Что стоит Минаю
мне это организовать?! Напиши Минаю сейчас же! Да и еще кому-нибудь, есть же
старые друзья, пусть позаботятся! Пусть все знают, в каком я положении!
     Ну, он  сам заговорил о Минае и о К*!  И теперь, лишь письма  самого не
доставая, потому  что  брат писал  в  каких-то мрачных  выражениях, а только
отгибая и отпуская щелкающий капканом замок ридикюля, Капа сказала:
     --  Ты знаешь,  Паша,  трезвонить ли  о  себе  в К*  -- это  надо
подумать... Минька пишет... Ну, может это еще неправда... Что появился у них
в городе... Родичев... И будто бы ре-а-би-ли-ти-ро-ван... Может это быть, а?
     Пока она выговаривала это мерзкое длинное слово "ре-а-би-ли-ти-рован" и
смотрела на замок ридикюля, уже склоняясь достать и письмо,-- она пропустила
то мгновение, что Паша стал белей белья.
     -- Что ты?? -- вскрикнула  она, пугаясь больше, чем была напугана  этим
письмом сама.-- Что ты?!
     Он был откинут к спинке и женским движением стягивал на себе ее шаль.
     -- Да еще может нет! -- она подхватилась  сильными руками взять  его за
плечи, в  одной руке так  и держа  ридикюль, будто стараясь навесить ему  на
плечо.-- Еще может нет! Минька сам его не видел. Но -- люди говорят...
     Бледность Павла Николаевича постепенно сходила, но он весь ослабел -- в
поясе,  в  плечах, и ослабели его руки, а  голову  так и выворачивала на бок
опухоль.
     -- Зачем ты мне сказала?  -- несчастным, очень слабым голосом  произнес
он.-- Неужели у меня мало горя?  Неужели у  меня мало  горя?..-- И он дважды
произвел без слез плачущее вздрагивание грудью и головой.
     -- Ну, прости меня,  Пашенька! Ну,  прости меня, Пасик! --  она держала
его  за плечи, а сама  тоже трясла и трясла своей  завитой львиной прической
медного цвета.-- Но ведь и я  теряю голову! И неужели он теперь может отнять
у Миная  комнату? Нет, вообще,  к  чему это идет? Ты помнишь, мы уже слышали
два таких случая?
     --  Да  при  чем  тут  комната,  будь  она проклята, пусть  забирает,--
плачущим шепотом ответил он ей.
     -- Ну как проклята? А каково сейчас Минаю стесниться?
     -- Да ты о муже думай! Ты думай -- я как?.. А про Гузуна он не пишет?
     -- Про Гузуна нет... А если они все теперь начнут возвращаться -- что ж
это будет?
     --  Откуда я знаю! -- придушенным голосом отвечал  муж.--  Какое ж  они
право имеют теперь их выпускать?.. Как же можно так безжалостно травмировать
людей?


14

     Так ждал Русанов  хоть на этом свидании приободриться, а  получилось во
много тошней, лучше бы Капа совсем и не приезжала. Он поднимался по лестнице
шатаясь, вцепясь  в  перила,  чувствуя, как все больше его разбирает  озноб.
Капа  не   могла  провожать   его  наверх  одетая  --  бездельница-санитарка
специально стояла и не пускала, так ее Капа и погнала проводить Павла
     Николаевича  до  палаты  и  отнести сумку  с  продуктами.  За  дежурным
столиком лупоглазая эта сестра Зоя, которая почему-то понравилась Русанову в
первый  вечер,  теперь,  загородясь  ведомостями,  сидела  и  кокетничала  с
неотесанным  Оглоедом, мало думая о больных. Русанов попросил у нее аспирин,
она тут же заученно-бойко  ответила,  что аспирин только вечером. Но  все  ж
дала померить температуру. И потом что-то ему принесла.
     Сами  собой поменялись  продукты.  Павел Николаевич  лег,  как  мечтал:
опухоль --  в подушку (еще удивительно, что здесь  были мягкие  подушки,  не
пришлось везти из дому свою), и накрылся с головой.
     В  нем так  замотались,  заколотились,  огнем налились  мысли,  что все
остальное тело стало  бесчувственным, как  от наркоза,  и он  уже не  слышал
глупых комнатных  разговоров и,  потрясываясь вместе с половицами от  ходьбы
Ефрема, не чувствовал этой ходьбы. И не видел он, что день разгулялся, перед
заходом где-то проглянуло солнце, только  не  с их стороны здания. И  полета
часов он не замечал.  Он  засыпал,  может быть  от  лекарства, и просыпался.
Как-то  проснулся  уже при  электрическом свете,  и опять  заснул.  И  опять
проснулся среди ночи, в темноте и тишине.
     И почувствовал, что сна больше нет, отпала его благодетельная пелена. А
страх -- весь тут, вцепился в нижнюю середину груди и сжимал.
     И  разные-разные-разные мысли стали напирать и раскручиваться: в голове
Русанова, в комнате и дальше, во всей просторной темноте.
     Даже никакие не мысли, а просто -- он боялся. Просто -- боялся. Боялся,
что Родичев вдруг вот завтра  утром прорвется через сестер, через санитарок,
бросится сюда и начнет его бить.  Не правосудия,  не суда общественности, не
позора боялся Русанов, а просто, что его будут бить. Его били всего один раз
в жизни -- в  школе,  в  его последнем шестом  классе:  поджидали  вечером у
выхода, и ножей ни  у кого не было,  но на  всю жизнь осталось  это  ужасное
ощущение со всех сторон тебя встречающих костистых жестоких кулаков.
     Как  покойник  представляется  нам  потом  долгие  годы таким, каким мы
последний раз видели его  юношей, если даже за это время он должен был стать
стариком,  так и  Родичев,  который  через  восемнадцать лет  должен  бы был
вернуться  инвалидом,  может  быть  глухим, может быть скрюченным,--  сейчас
виделся Русанову тем прежним загорелым здоровяком,  с гантелями и гирей,  на
их общем длинном балконе в его последнее перед арестом воскресенье. Голый до
пояса, он подозвал:
     -- Пашка! Иди  сюда! На-ка пощупай  бицепсы. Да не брезгуй, жми!  Понял
теперь, что значит инженер новой формации?  Мы не рахитики, какие-нибудь там
Эдуарды Христофоровичи, мы --  люди гармонические. А ты  вот хиловатый стал,
засыхаешь за  кожаной дверью. Иди  к нам  на  завод,  в  цех устрою,  а?  Не
хочешь?.. Ха-га!..
     Захохотал и пошел мыться, напевая:
     Мы -- кузнецы, и дух наш молод.
     Вот этого-то здоровяка Русанов и представил  сейчас врывающимся сюда, в
палату, с кулаками. И не мог стряхнуть с себя ложный образ.
     С Родичевым они были когда-то друзья, в одной комсомольской ячейке, эту
квартиру получали вместе  от фабрики. Потом Родичев пошел по линии рабфака и
института, а Русанов -- по линии профсоюза и по анкетному хозяйству.  Сперва
начали  не ладить жены, потом  и  сами  они,  Родичев  часто разговаривал  с
Русановым   в   оскорбительном   тоне,  да   и   вообще   держался   слишком
безответственно, противопоставлял  себя коллективу.  Бок  о  бок с  ним жить
стало невыносимо и тесно. Ну, да все сошлось, и погорячились, конечно, и дал
на него  Павел  Николаевич  такой материал: что в  частном разговоре  с  ним
Родичев одобрительно высказывался о деятельности разгромленной Промпартии  и
намеревался у себя  на заводе сколотить группу вредителей. (Прямо так  он не
говорил, но по своему поведению мог говорить и мог намереваться.)
     Только Русанов очень просил, чтоб имя его нигде не фигурировало в деле,
и чтобы не было очной  ставки.  Но следователь гарантировал, что по закону и
не требуется открывать Русанова, и не обязательна очная ставка -- достаточно
будет  признания   самого   обвиняемого.  Даже   первоначальное  русановское
заявление можно не подшивать в том следственного  дела, так  что обвиняемый,
подписывая  206-ю  статью,  нигде  не  встретит  фамилию  своего  соседа  по
квартире.
     И  так бы все гладко  прошло, если б не Гузун --  секретарь  заводского
парткома.  Ему из органов  пришла выписка,  что Родичев  -- враг  народа, на
предмет исключения  его из партии первичной ячейкой. Но Гузун  уперся и стал
шуметь, что Родичев -- наш парень, и пусть ему дадут подробные материалы. На
свою  голову и  нашумел, через два дня в  ночь арестовали и его, а на третье
утро  благополучно  исключили  и Родичева,  и  Гузуна --  как  членов  одной
контрреволюционной подпольной организации.
     Но Русанова  теперь  прокололо  то, что  за  эти два  дня,  пока Гузуна
уламывали, ему  все-таки вынуждены  были сказать,  что материал поступил  от
Русанова. Значит, встретившись с Родичевым там (а  раз  они  пошли по одному
делу, так могли в  конце концов и встретиться), Гузун  скажет  Родичеву -- и
вот почему  Русанов  так опасался теперь  этого  зловещего  возврата,  этого
воскрешения из мертвых, которого никогда нельзя было вообразить.
     Хотя, конечно,  и  жена Родичева могла  догадаться, только жива ли она?
Капа так намечала: как только Родичева арестуют,  так Катьку Родичеву сейчас
же выселить, и захватить всю квартиру, и балкон тогда будет весь их. (Теперь
смешно, что  комната  в четырнадцать метров в квартире  без газа могла иметь
такое  значение.  Ну, да ведь и  дети росли.) Операция  эта с  комнатой
была уже вся согласована, и пришли Катьку выселять, но она выкинула номер --
заявила, что беременна. Настояли проверить -- принесла справку. А по  закону
беременную выселять нельзя. И только к следующей зиме ее выселили, а длинные
месяцы пришлось терпеть, и жить с ней обок -- пока она носила, пока родила и
еще до конца декретного.  Ну, правда,  теперь  ей  Капа пикнуть не давала на
кухне, и Аве уже шел пятый год, она очень смешно ее дразнила.
     Сейчас, лежа на спине,  в темноте посапывающей  и  похрапывающей палаты
(лишь легкий отсвет настольной лампы сестры из вестибюля достигал сюда через
стеклянную матовую дверь) Русанов бессонным ясным умом пытался  разобраться,
почему его так взбалмошили тени Родичева и Гузуна и испугался ли бы он, если
б  вернулся кто-то из других, чью виновность он тоже мог установить: тот  же
Эдуард Христофорович,  инженер буржуазного  воспитания,  назвавший Павла при
рабочих  дураком   (а  сам  потом  признался,   что   мечтал  реставрировать
капитализм); та стенографистка,  которая оказалась виновна в  искажении речи
важного начальника, покровителя Павла Николаевича, а  начальник  в  речи эти
слова  совсем  не  так  говорил; тот  неподатливый бухгалтер (еще к  тому  ж
оказался  и сыном священника, и скрутили  его в  одну минуту);  жена  и  муж
Ельчанские; да мало ли..?
     Ведь  никого  ж  из  них Павел  Николаевич не боялся,  он все смелее  и
открытое помогал устанавливать вину, даже  два раза ходил  на  очные ставки,
там  повышал голос и изобличал. Да тогда и не  считалось вовсе, что  идейной
непримиримости надо  стыдиться! В  то прекрасное честное  время,  в тридцать
седьмом-тридать восьмом году, заметно очищалась общественная  атмосфера, так
легко  стало  дышаться!  Все  лгуны,  клеветники,  слишком  смелые  любители
самокритики  или  слишком  заумные  интеллигентики  -- исчезли,  заткнулись,
притаились, а люди принципиальные,  устойчивые, преданные, друзья Русанова и
сам он, ходили с достойно поднятой головой.
     И вот теперь какое-то новое, мутное, нездоровое время, что этих прежних
своих лучших гражданских поступков надо стыдиться? Или даже за себя бояться?
     Какая  чушь. Да всю свою жизнь перебирая, Русанов не мог упрекнуть себя
в трусости.  Ему не приходилось  бояться! Может быть  он не был какой-нибудь
особо-храбрый человек,  но и  случая такого не припоминалось, чтобы  проявил
трусость.  Нет  оснований предполагать, что  он  испугался бы  на фронте  --
просто  на  фронт его  не  взяли  как  ценного,  опытного работника.  Нельзя
утверждать, что он растерялся бы  под бомбежкой или в пожаре -- но из К* они
уехали  до бомбежек, и в пожар  он не попадал никогда. Так же никогда  он не
боялся правосудия и закона, потому что  закона  он  не нарушал, и правосудие
всегда   защищало  его  и  поддерживало.   И   не  боялся   он  разоблачений
общественности --  потому что общественность тоже была всегда  за  него. И в
областной  газете   не  могла  бы появиться неприличная  заметка против
Русанова,  потому что или Александр Михалыч или Нил  Прокофьич  всегда  б ее
остановили. А центральная газета не могла бы до  Русанова опуститься.  Так и
прессы он тоже никогда не боялся.
     И пересекая Черное  море на пароходе, он  нисколько не  боялся  морской
глубины. А  боялся ли он высоты -- нельзя  сказать, потому что не был он так
пустоголов, чтобы лазить на горы или  на скалы, а  по роду  своей работы  не
монтировал мостов.
     Род работы Русанова  в течении уже многих лет, едва ли не двадцати, был
--  анкетное  хозяйство.  Должность  эта  в  разных  учреждениях  называлась
по-разному, но суть была всегда одна. Только неучи да несведущие посторонние
люди не знают, какая это ажурная тонкая  работа. Каждый человек на жизненном
пути  заполняет  немалое число  анкет, и в каждой анкете  -- известное число
вопросов. Ответ  одного  человека  на один вопрос одной  анкеты  -- это  уже
ниточка,  навсегда  протянувшаяся  от  человека в  местный  центр  анкетного
хозяйства.  От каждого человека  протянуты таким образом  сотни  ниточек,  а
всего их сходятся многие миллионы, и если б ниточки эти стали видимы, то все
небо  оказалось бы  в паутине, а  если б они стали материально-упруги, то  и
автобусы, и трамваи, и сами люди потеряли бы возможность двигаться, и  ветер
не мог бы вдоль улицы пронести клочков газеты или осенних листьев. Но они не
видимы  и не материальны, а  однако чувствуются человеком постоянно.  Дело в
том, что так называемые кристальные анкеты -- это как абсолютная истина, как
идеал, они  почти не достижимы.  На  каждого  живого человека  всегда  можно
записать  что-нибудь  отрицательное  или  подозрительное,  каждый человек  в
чем-нибудь виноват или что-нибудь утаивает, если разобраться дотошно.
     Из этого постоянного ощущения  незримых ниточек естественно рождается у
людей и  уважение  к тем лицам, кто  эти ниточки  вытягивает,  кто ведет это
сложнейшее анкетное хозяйство. Авторитет таких лиц.
     Пользуясь еще одним  сравнением,  уже  музыкальным,  Русанов, благодаря
своему особому положению, обладал как бы набором дощечек ксилофона и мог  по
выбору,  по  желанию,  по  соображениям необходимости  ударять  по любой  из
дощечек. Хотя все они были равно деревянные, но голос был у каждой свой.
     Были  дощечки, то  есть  приемы,  самого нежного, осторожного действия.
Например, желая какому-нибудь товарищу передать,  что  он им недоволен,  или
просто предупредить, немного поставить на место, Русанов умел особыми ладами
здороваться.  Когда  тот  человек  здоровался  (разумеется,  первый),  Павел
Николаевич мог  ответить деловито,  но  не улыбнуться;  а мог, сдвинув брови
(это он отрабатывал в  рабочем кабинете перед зеркалом), чуть-чуть замедлить
ответ -- как будто он сомневался,  надо  ли,  собственно,  с этим  человеком
здороваться, достоин ли тот -- и уж после этого поздороваться (опять же: или
с  полным поворотом головы, или с неполным, или вовсе не поворачивая). Такая
маленькая  задержка всегда имеет, однако, значительный эффект. В голове
работника,  который  был  приветствован  с  такой  заминкой  или   холодком,
начинались деятельные поиски тех грехов, в  которых  этот  работник мог быть
виноват.  И,  поселив  сомнение,  заминка  удерживала  его,  может  быть, от
неверного поступка, на грани которого работник уже был, но Павел  Николаевич
лишь с опозданием получил бы об этом сведения.
     Более  сильным  средством было, встретив человека (или позвонив  ему по
телефону, или даже специально вызвав его), сказать: "Зайдите, пожалуйста, ко
мне завтра в десять часов утра".-- "А сейчас нельзя?" -- обязательно спросит
человек, потому  что  ему  хочется скорее  выяснить, зачем его  вызывают,  и
скорее исчерпать разговор.-- "Нет, сейчас нельзя",-- мягко, но строго скажет
Русанов. Он не скажет, что занят другим делом или идет на совещание, нет, он
ни за что не даст ясной простой причины, чтоб успокоить вызванного (в том-то
и  состоит  прием),  он  так  выговорит  это  "сейчас  нельзя",  чтобы  сюда
поместилось  много серьезных значений -- и не все из них благоприятные.-- "А
по какому  вопросу?"  --  может  быть  осмелится  спросить  или  по  крайней
неопытности спросит работник.--  "Завтра  и узнаете",--  бархатисто  обойдет
этот нетактичный вопрос Павел Николаевич. Но до десяти часов завтрашнего дня
--  сколько времени!  сколько событий!  Работнику  надо  еще кончить рабочий
день, ехать  домой,  разговаривать с  семьей, может быть идти в кино или  на
родительское собрание в школу,  и еще потом спать (кто заснет, а кто и нет),
и  еще потом  утром давиться  завтраком-и все время  будет сверлить и грызть
работника  этот  вопрос: "А зачем  он  меня  вызывает?"  За эти  долгие часы
работник во многом  раскается,  во  многом опасется и  даст  себе  зарок  не
задирать  на собраниях начальство. А  уж когда  он придет  --  может  и дела
никакого не окажется, надо проверить дату рождения или номер диплома.
     Так,   подобно   дощечкам  ксилофона,   способы  нарастали   по  своему
деревянному голосу и наконец самым сухим и резким было: "Сергей Сергеич (это
директор  всего предприятия,  местный Хозяин)  просил вас  к такому-то числу
заполнить вот эту анкету."  И работнику протягивалась анкета -- но не просто
анкета, а из  всех анкет и форм, хранящихся в шкафу Русанова, самая полная и
самая  неприятная  --   ну,  например   та,   которая  для   засекречивания.
Работник-то, может быть, совсем и не засекречивается, и Сергей Сергеич вовсе
о том не знает, но  кто  ж пойдет проверять, когда  Сергея Сергеевича самого
боятся как