рокими взмахами рук, а теперь и по проходу выдвинулся.
     --  Товарищи! Товарищи! -- сипел он, и вчуже становилось больно за  его
горло.-- Не надо этой  мрачности!  Мы и  так убиты нашими болезнями! Вот вы,
товарищ!  -- он шел  по проходу и  почти умоляюще протягивал одну  руку
(вторая  была на горле) к  возвышенно  сидевшему растрепанному Костоглотову,
как к божеству.--  Вы так интересно  начали  о березовом грибе. Продолжайте,
пожалуйста!
     -- Давай, Олег, о березовом! Что ты начал? -- просил Сибгатов.
     И бронзовый Ни, с тяжестью ворочая языком, от которого часть отвалилась
в  прежнем лечении,  а остальное теперь распухло, неразборчиво  просил о том
же.
     И другие просили.
     Костоглотов ощущал  недобрую  легкость. Столько  лет  он  привык  перед
вольными помалкивать, руки держать назад,  а голову опущенной, что это вошло
в него как природный признак, как сутулость от рождения, от чего он не вовсе
отстал и за  год жизни в ссылке. А руки его на прогулке по аллеям медгородка
и сейчас легче  и проще  всего складывались позади. Но вот  вольные, которым
столько  лет запрещалось разговаривать с  ним как с равным,  вообще  всерьез
обсуждать с  ним что-нибудь,  как с человеческим существом, а  горше того --
пожать  ему руку или принять от него письмо,-- эти вольные теперь, ничего не
подозревая,  сидели  перед ним, развязно  умостившимся на  подоконнике,--  и
ждали  опоры  своим надеждам.  И за  собой замечал теперь Олег, что  тоже не
противопоставлял себя им, как привык, а в общей беде соединял себя с ними.
     Особенно он  отвык от  выступления сразу перед  многими,  как вообще от
всяких  собраний, заседаний,  митингов.  И  вдруг  стал оратором.  Это  было
Костоглотову дико, в  забавном  сне.  Но как по  льду  с  разгону уже нельзя
остановиться, а летишь -- что  будет,  так  и  он с веселого  разгона своего
выздоровления, нечаянного, но кажется выздоровления, продолжал нестись.
     --  Друзья! Это удивительная история.  Мне  рассказал ее один  больной,
приходивший на проверку, когда я еще ждал приема  сюда. И я тогда  же, ничем
не рискуя, написал открытку с обратным адресом диспансера. И вот сегодня уже
пришел  ответ!  Двенадцать дней прошло --  и ответ. И доктор Масленников еще
извиняется  передо  мной  за задержку,  потому что, оказывается, отвечает  в
среднем на десять писем в день. А  меньше, чем за полчаса, толкового  письма
ведь не напишешь.  Так он  пять часов в день  одни письма пишет! И ничего за
это не получает!
     -- Наоборот, на марки четыре рубля в день тратит,-- вставил Дема.
     -- Да. Это в день --  четыре рубля. А  в месяц, значит, сто двадцать! И
это не его обязанность, не  служба его,  это просто его доброе дело. Или как
надо сказать? -- Костоглотов обернулся к Русанову.-- Гуманное, да?
     Но Павел Николаевич дочитывал  бюджетный доклад в газете и притворился,
что не слышит.
     -- И  штатов  у него  никаких,  помощников, секретарей. Это  все  -- во
внеслужебное  время. И славы --  тоже ему за это никакой! Ведь нам, больным,
врач  --  как паромщик: нужен на час,    а там не  знай  нас. И кого он
вылечит -- тот  письмо  выбросит. В  конце письма  он жалуется, что больные,
особенно кому  помогло, перестают ему писать.  Не пишут о принятых  дозах, о
результатах.  И еще  он  же  меня  просит  --  просит, чтоб  я  ему  ответил
аккуратно! Когда мы должны ему в ноги поклониться!
     --  Но ты  по  порядку, Олег!  --  просил  Сибгатов  со  слабой улыбкой
надежды.
     Как ему  хотелось вылечиться!  -- вопреки удручающему,  многомесячному,
многолетнему и уже явно безнадежному лечению -- вдруг  вылечиться внезапно и
окончательно!  Заживить спину,  выпрямиться, пойти  твердым  шагом, чувствуя
себя мужчиной-молодцом! Здравствуйте, Людмила Афанасьевна! А я -- здоров!
     Как всем им  хотелось  узнать о таком враче-чудодее, о таком лекарстве,
не  известном  здешним  врачам!  Они  могли  признаваться,  что  верят,  или
отрицать,  но все  они до одного в глубине души верили,  что такой врач, или
такой травник, или такая старуха-бабка где-то живет, и только надо узнать --
где, получить это лекарство -- и они спасены.
     Да не могла же, не могла же их жизнь быть уже обреченной!
     Как   ни  смеялись   бы  мы  над  чудесами,  пока  сильны,  здоровы   и
благоденствуем, но если жизнь так заклинится, так сплющится, что только чудо
может нас спасти, мы в это единственное, исключительное чудо -- верим!
     И Костоглотов,  сливаясь  с жадной настороженностью, с которой товарищи
слушали его, стал говорить распаленно,  даже более веря своим словам сейчас,
чем верил письму, когда читал его про себя.
     -- Если  с самого  начала, Шараф,  то вот. Про доктора Масленникова тот
прежний больной рассказал мне, что это старый земский  врач Александровского
уезда, под Москвой. Что он десятки лет -- так раньше это было принято, лечил
в одной и той же больнице. И вот  заметил, что хотя в медицинской литературе
все больше пишут  о раке,  у него среди  больных  крестьян  рака не  бывает.
Отчего б это?..
     (Да,   отчего   б  это?!  Кто  из  нас  с  детства  не  вздрагивал   от
Таинственного?  -- от  прикосновения  к  этой  непроницаемой, но  податливой
стене, через которую все же нет-нет да проступит то как будто чье-то  плечо,
то  как будто чье-то бедро.  И в  нашей  каждодневной, открытой, рассудочной
жизни,  где  нет ничему  таинственному места, оно вдруг  да  блеснет  нам: я
здесь! не забывай!)
     --  ...Стал он исследовать, стал он исследовать,-- повторял Костоглотов
с  удовольствием,--  и  обнаружил такую  вещь: что,  экономя деньги на  чай,
мужики  во всей этой местности заваривали  не чай, а  чагу, иначе называется
березовый гриб...
     --  Так  подберезовик? -- перебил  Поддуев. Даже сквозь то  отчаяние, с
которым он себя согласил и в котором замкнулся последние дни, просветило ему
такое простое доступное средство.
     Тут все  кругом были люди южные и не то, что подберезовика,   но и
березы самой иные в жизни не видали, тем более вообразить  не  могли,  о чем
толковал Костоглотов.
     -- Нет, Ефрем, не  подберезовик. Вообще это даже не березовый  гриб,  а
березовый рак. Если ты помнишь, бывают на старых березах  такие... уродливые
такие наросты -- хребтовидные, сверху черные, а внутри -- темно-коричневые.
     -- Так трутовица? -- добивался Ефрем.-- На нее огонь высекали раньше?
     -- Ну, может быть. Так  вот Сергею  Никитичу  Масленникову  и пришло  в
голову: не этой ли самой чагой русские мужики уже несколько веков лечатся от
рака, сами того не зная?
     -- То-есть, совершают профилактику? -- кивнул молодой геолог. Не давали
ему весь вечер читать, однако разговор того стоил.
     -- Но догадаться было мало, вы понимаете? Надо было все проверить. Надо
было многие-многие годы еще наблюдать за теми, кто этот самодельный чай пьет
и кто не пьет. И еще -- поить тех, у кого появляются  опухоли, а ведь это --
взять  на себя  не  лечить их  другими  средствами.  И  угадать,  при  какой
температуре заваривать  и в какой дозе,  кипятить  или  не  кипятить,  и  по
скольку стаканов пить, и не будет ли вредных последствий,  и  какой  опухоли
помогает больше, а какой меньше. На все это ушли...
     -- Ну, а теперь? Теперь? -- волновался Сибгатов.  А Дема думал: неужели
и от ноги может помочь? Ногу -- неужели спасет?
     -- А теперь? -- вот он на письма отвечает. Вот пишет мне, как лечиться.
     -- И у вас есть адрес?  --  жадно спросил  безголосый,  все придерживая
рукой  сипящее  горло, и  уже.  вытягивал  из  кармана  курточки  блокнот  с
авторучкой.-- И написан способ употребления? А от опухоли  гортани помогает,
он не пишет?
     Как  ни  хотел  Павел Николаевич выдержать  характер и  наказать соседа
полным  презрением,  но упустить такой  рассказ было  нельзя. Уже не мог  он
вникать дальше в смысл и цифры проекта государственного бюджета на 1955 год,
представленный  сессии  Верховного  Совета,  уже  явно  опустил  газету,   и
постепенно повернулся к Оглоеду  лицом, не скрывая и  своей надежды, что это
простое народное средство вылечит и его. Безо всякой уже враждебности, чтобы
не раздражать Оглоеда, но и напоминая все же, Павел Николаевич спросил:
     --  А  --  официально   этот   способ  признан?  Он  --  апробирован  в
какой-нибудь инстанции?
     Костоглотов сверху, со своего подоконника, усмехнулся.
     --  Вот  насчет  инстанции не  знаю.  Письмо,-- он  потрепал в  воздухе
маленьким  желтоватым  листиком,  исписанным  зелеными  чернилами,--  письмо
деловое:  как  толочь,  как разводить.  Но  думаю,  что  если  б  это прошло
инстанции,  так  нам бы уже сестры  разносили  такой напиток. На лестнице бы
бочка стояла. Не надо было бы и писать в Александров.
     -- Александров,-- уже записал безголосый.-- А какое почтовое отделение?
Улица? -- Он быстро управлялся.
     Ахмаджан тоже слушал  с интересом, еще  успевая тихо  переводить  самое
главное Мурсалимову и  Егенбердиеву. Самому-то Ахмаджану этот березовый гриб
не был нужен, потому что он выздоравливал. Но вот чего он не понимал:
     -- Если такой гриб  хороший  -- почему врачи на  вооружение  не  берут?
Почему не вносят в свой устав?
     -- Это долгий  путь, Ахмаджан.  Одни  люди  не  верят, другие  не хотят
переучиваться   и  поэтому  мешают,  третьи   мешают,  чтоб   свое  средство
продвинуть. А нам -- выбирать не приходится.
     Костоглотов  ответил  Русанову,  ответил  Ахмаджану,  а безголосому  не
ответил -- не дал ему адреса.  Он это сделал незаметно, будто недослышал, не
успел, а на самом деле не хотел. Привязчивое было что-то в этом  безголосом,
хотя  и очень  почтенном  -- с фигурой  и  головой  директора банка,  а  для
маленькой южноамериканской страны даже и премьер-министра. И было жаль Олегу
честного  старого  Масленникова,  не  досыпающего  над  письмами  незнакомых
людей,--  закидает его  безголосый вопросами. А с другой стороны нельзя было
не  сжалиться  над этим сипящим горлом, потерявшим  человеческую  звонкость,
которою  совсем  мы не  дорожим,  имея. А еще  с  третьей  стороны, сумел же
Костоглотов болеть как специалист, быть больным как преданный своей болезни,
и  вот  уже патологическую  анатомию  почитал, и  на  всякий  вопрос добился
разъяснений от Гангарт и Донцовой, и вот уже от  Масленникова получил ответ.
Почему  же  он,  столько  лет  лишенный  всяких  прав, должен был учить этих
свободных людей изворачиваться под навалившейся глыбой? Там, где складывался
его характер,  закон был:  нашел --  не сказывай, облупишь --  не показывай.
Если все  кинутcя Масленникову  писать, то уж Костоглотову второй раз ответа
не дождаться.
     А  все это  было -- не  размышление,  лишь один  поворот  подбородка со
шрамом от Русанова к Ахмаджану мимо безголосого.
     -- А способ употребления он пишет? -- спросил геолог. Карандаш и бумага
без того были перед ним, так читал он книгу.
     --   Способ  употребления  --  пожалуйста,   запасайтесь   карандашами,
диктую,--объявил Костоглотов.
     Засуетились, спрашивали друг у друга карандаш и листик бумажки. У Павла
Николаевича не оказалось ничего (да дома-то у него была авторучка со скрытым
пером, нового фасона), и  ему  дал карандаш Демка. И  Сибгатов, и Федерау, и
Ефрем, и Ни  захотели  писать. И когда собрались, Костоглотов медленно  стал
диктовать из  письма,  еще разъясняя: как чагу высушивать не  до конца,  как
тереть,  какой  водой  заваривать, как  настаивать,  отцеживать и по скольку
пить.
     Выводили строчки  кто быстрые,  кто  неумелые,  просили  повторить -- и
стало  особенно  тепло  и дружно  в  палате.  С  такой нелюбовью они  иногда
отвечали друг другу -- а что было им делать? Один у них  был враг -- смерть,
и что может разделить на  земле человеческие существа, если против всех
них единожды уставлена смерть?
     Окончив записывать, Дема  сказал грубоватым голосом и медленно, как, не
по возрасту, он говорил:
     -- Да... Но  откуда ж березу  брать,  когда ее  нет?.. Вздохнули. Перед
ними, давно уехавшими из  России (кто -- и  добровольно) или даже никогда не
бывавшими   там,  прошло  видение   этой   непритязательной,  умеренной,  не
прожаренной  солнцем  страны, то  в занеси легкого  грибного  дождика,  то в
весенних половодьях и увязистых полевых и лесных дорогах, тихой стороны, где
простое лесное дерево так служит и так  нужно человеку. Люди, живущие в  той
стороне,  не всегда понимают свою  родину,  им  хочется  ярко-синего моря  и
бананов, а вон оно, что нужно человеку: черный уродливый нарост на беленькой
березе, ее болезнь, ее опухоль.
     Только Мурсалимов с Егенбердиевым понимали про себя так, что и здесь --
в степи  и в горах,  обязательно есть  то, что нужно им, потому что в каждом
месте земли все предусмотрено для человека, лишь надо знать и уметь.
     -- Кого-то  надо просить -- собрать,  прислать,-- ответил Демке геолог.
Кажется, ему приглянулась эта чага.
     Самому  Костоглотову, который  им все это нашел  и  расписал,-- однако,
некого было просить в России искать гриб. Одни  уже умерли, другие рассеяны,
к третьим неловко обратиться, четвертые -- горожане куцые, ни той  березы не
найдут, ни тем более чаги на ней. Он сам не знал  бы сейчас радости большей:
как собака  уходит  спасаться, искать неведомую  траву, так  пойти  на целые
месяцы в  леса,  ломать  эту  чагу,  крошить,  у  костров заваривать, пить и
выздороветь подобно животному. Целые месяцы ходить по лесу и не знать другой
заботы, как выздоравливать.
     Но запрещен ему был путь в Россию.
     А другие тут, кому он  был доступен, не научены были мудрости жизненных
жертв  --  уменью  все  стряхнуть   с  себя,  кроме  главного.  Им  виделись
препятствия,  где их не  было: как  получить  бюллетень или отпуск для таких
поисков? как нарушить уклад жизни  и расстаться с семьей? где денег достать?
как  одеться  для такого  путешествия и что взять с собой? на какой  станции
сойти и где потом дальше узнать все?
     Прихлопывая письмом, Костоглотов еще сказал:
     -- Он упоминает  здесь, что  есть так называемые  заготовители,  просто
предприимчивые   люди,  которые  собирают  чагу,   подсушивают  и   высылают
наложенным  платежом.  Но  только  дорого  берут  --  пятнадцать  рублей  за
-килограмм, а в месяц надо шесть килограмм.
     -- Да какое ж они  имеют право?! -- возмутился Павел Николаевич, и лицо
его стало таким начальственно-строгим, что любой заготовитель струхнул бы.--
Какую ж они имеют совесть драть такие деньги за то, что от природы достается
даром?
     -- Не  кричи!  --  шикнул  на него Ефрем.  (Он особенно  противно
коверкал слова  -- не то нарочно, не то язык так выговаривал.) -- Думаешь --
подошел  да взял? Это по лесу с мешком да с топором надо ходить. Зимой -- на
лыжах.
     -- Но не пятнадцать же рублей килограмм, спекулянты проклятые! -- никак
не мог уступить Русанов, и снова проявились на его лице красные пятна.
     Вопрос был слишком принципиальный. С годами у Русанова все определенней
и  неколебимей складывалось,  что все наши недочеты, недоработки, недоделки,
недоборы -- все  они проистекают от  спекуляции. От мелкой  спекуляции,  как
продажа  какими-то  непроверенными  личностями  на  улицах  зеленого  лука и
цветов, какими-то  бабами  на базаре молока и яиц,  на  станциях -- ряженки,
шерстяных  носков и  даже  жареной  рыбы. И от  крупной спекуляции, когда  с
государственных складов гнали куда-то "по левой" целые грузовики. И если обе
эти  спекуляции вырвать с корнем,--  все быстро у  нас выправится, и  успехи
будут еще  более  поразительными.  Не  было  ничего  дурного,  если  человек
укреплял свое  материальное  положение  при  помощи  высокой государственной
зарплаты  и   высокой  пенсии.  (Павел   Николаевич   и   сам-то  мечтал   о
персональной.) В этом случае  и автомобиль, и дача были трудовыми. Но той же
самой  заводской  марки  автомобиль  и  того  же  стандартного  проекта дача
приобретали совсем другое, преступное, содержание, если были куплены за счет
спекуляции. И Павел  Николаевич мечтал,  именно мечтал  о введении публичных
казней  для спекулянтов. Публичные  казни могли бы  быстро  и  уже до  конца
оздоровить наше общество.
     --  Ну, хорошо,--  рассердился и  Ефрем.--  Не  кирчи, а сам поезжай  и
организуй там  заготовку. Хочешь,  государственную. Хочешь, кооперативную. А
дорого пятнадцать рублей -- не заказывай.
     Это-то  слабое место  Русанов  понимал.  Он ненавидел  спекулянтов,  но
сейчас,  пока это новое  лекарство  будет апробировано Академией Медицинских
Наук  и  пока  кооперация  среднерусских  областей организует  бесперебойную
заготовку -- опухоль Павла Николаевича не ждала.
     Безголосый  новичок с  блокнотом, как корреспондент влиятельной газеты,
почти лез на койку Костоглотова и сиплым шепотом добивался:
     -- А адресов заготовителей?.. адресов заготовителей в письме нет?
     И Павел Николаевич тоже приготовился записать адреса.
     Но Костоглотов почему-то не отвечал.  Был в письме  хоть один адрес или
не  было,-- только  он не отвечал,  а  слез  с подоконника и стал шарить под
кроватью за сапогами. Вопреки всем больничным запретам он  утаил их и держал
для прогулок.
     А  Дема спрятал  в тумбочку  рецепт  и,  ничего  больше  не  добиваясь,
укладывал  свою ногу на койку  поосторожнее. Таких  больших денег у него  не
было и быть не могло.
     Помогала береза, да не всем.
     Русанову было просто неудобно,  что после стычки с  Оглоедом --  уже не
первой стычки за три  дня, он теперь так явно заинтересован рассказом  и вот
зависел  от адреса. И чтоб как-то умаслить Оглоеда, что ли, не  умышленно, а
невольно  выдвигая то,  что объединяло их,  Павел Николаевич  сказал  вполне
искренне:
     -- Да! Что может быть на свете  хуже...-- (рака?  но у него был не рак)
-...этих... онкологических... и вообще рака!
     Но Костоглотова ничуть  не тронула эта  доверительность  старшего и  по
возрасту,  и  по  положению,  и  по  опыту  человека. Обматывая  ногу  рыжей
портянкой,  сохнувшей у него  в  обвой голенища, и  натягивая отвратительный
истрепанный кирзовый сапог с грубыми латками на сгибах, он ляпнул:
     -- Что хуже рака? Проказа!
     Тяжелое грозное  слово своими сильными звуками прозвучало в комнате как
залп.
     Павел Николаевич миролюбиво поморщился:
     -- Ну, как сказать? А почему, собственно, хуже? Процесс идет медленней.
     Костоглотов уставился темным недоброжелательным взглядом в светлые очки
и светлые глаза Павла Николаевича.
     -- Хуже тем, что вас еще  живого исключают из мира. Отрывают от родных,
сажают за проволоку. Вы думаете, это легче, чем опухоль?
     Павлу Николаевичу  не по себе  стало в такой  незащищенной близости  от
темно-горящего взгляда этого неотесанного неприличного человека.
     --  Ну,  я хочу  сказать  --  вообще  эти  проклятые  болезни...  Любой
культурный  человек  тут понял  бы,  что надо же сделать шаг  навстречу.  Но
Оглоед  ничего  этого  понять  не  мог.   Он  не  оценил  тактичности  Павла
Николаевича. Уже  вставши  во  всю  свою долговязость  и надев  грязно-серый
бумазеевый  просторный бабий халат, который почти спускался до  сапог  и был
ему пальто  для  прогулок, он с  самодовольством объявил, думая, что  у него
получается учено:
     -- Один философ сказал: если бы человек не  болел,  он не  знал бы себе
границ.
     Из  кармана халата он  вынул свернутый армейский пояс в  четыре  пальца
толщиной  с  пятиконечной  звездой-пряжкой,  опоясал  им  запахнутый  халат,
остерегаясь  только перетянуть место  опухоли. И,  разминая  жалкую  дешевую
папироску-гвоздик из тех, что гаснут, не догорев, пошел к выходу.
     Безголосый отступал  перед  Костоглотовым по  проходу  между  койками и
несмотря   на  всю  свою  банковско-министерскую  наружность  так   умоляюще
спрашивал,  будто  Костоглотов  был   прославленное  светило  онкологии,  но
навсегда уходил из этого здания:
     --  А скажите