оял, убедился, как это у нее идет.
     -- А милиция не гоняет? -- спросил он.
     -- Не спохватились,-- утерлась газетчица.
     Он себя самого не видел, забыл каков. Присмотрись к  ним, милиционер бы
документы потребовал с него первого, а не с газетчицы.
     Уличные  электрические  часы показывали  только девять, но день уже был
настолько жарок, что Олег стал расстегивать верхние крючки шинели. Не спеша,
давая  себя обгонять и толкать, Олег шел по солнечной стороне около площади,
щурился и улыбался солнцу.
     Еще много радостей ожидало его сегодня!..
     Это было солнце той весны, до которой он не рассчитывал дожить. И  хотя
вокруг никто не радовался  возврату Олега в жизнь, никто даже не знал  -- но
солнце-то знало, и Олег ему улыбался. Хотя б  следующей весны и не наступило
никогда, хотя  б эта была последняя -- но  ведь и  то лишняя весна! и  за то
спасибо!
     Никто из прохожих не радовался Олегу, а он --  всем им  был рад! Он рад
был вернуться к  ним!  И  ко  всему,  что было  на  улицах! Ничто  не  могло
показаться ему неинтересным, дурным или  безобразным  в его  новосотворенном
мире! Целые месяцы, целые годы жизни не могли сравняться с одним сегодняшним
вершинным днем.
     Продавали мороженое в  бумажных  стаканчиках. Уж не  помнил Олег, когда
такие стаканчики и видел.  Еще полтора рубля, порхайте!  Мешок, прожженный и
прострелянный  -- за спиной, обе  руки  свободны, и, отделяя  холодящие слои
палочкой, Олег пошел еще медленней.
     Тут попалась ему  фотография с витриной, и в  тени. Олег облокотился  о
железные  перила  и  застрял  надолго,  рассматривая  ту  очищенную жизнь  и
улучшенные лица,  которые были  выставлены  в витрине,  а особенно, конечно,
девушек, их  там больше  всего  и было. Сперва каждая из них оделась в  свое
лучшее, потом фотограф крутил ей голову и десять раз переставлял свет, потом
  сделал несколько снимков и отобрал  из них лучший, и ретушировал его,
потом из десяти таких девушек еще отбирали по одной -- и так составилась эта
витрина, и Олег  знал -- и  все приятно  было ему смотреть и верить,  что из
таких вот девушек и состоит жизнь. За все упущенные годы,  и за все, которых
он не доживет,  и за все, чего  он был теперь  лишен --  он насматривался  и
насматривался бесстыдно.
     Кончилось мороженое и  надо  было выбросить стаканчик,  но такой он был
чистенький, гладенький, что сообразил Олег:  в  пути из него пить хорошо.  И
сунул в вещмешок. Спрятал и палочку -- тоже может пригодиться.
     А дальше попалась аптека. Аптека  --  тоже очень интересное учреждение!
Костоглотов  завернул  в нее тотчас же. Прямоугольники  ее чистых прилавков,
один за другим, можно было рассматривать  целый день. Предметы, выставленные
здесь,  были  все  диковинны  для  лагерного  глаза,  они  десятилетиями  не
встречались  в том мире, а какие  из  них  Олег  и видел когда-то  в вольной
жизни,  то  сейчас  затруднялся  назвать  или вспомнить,  для  чего  они.  С
дикарским   почтением   рассматривал   он   никелированные,   стеклянные   и
пластмассовые  формы.  А  потом  шли  травы  в  пакетиках  с объяснением  их
действия. В травы Олег очень верил,-- но где  была та  трава, где?.. А потом
тянулись витрины  таблеток,  и  сколько тут  было названий новых, никогда  в
жизни не слыханных. В общем  одна эта аптека открывала Олегу целую вселенную
наблюдений  и  размышлений. Но  он вздохнул от  витрины к  витрине  и только
спросил,  по  заказу  Кадминых,  термометр для  воды,  соду  и  марганцовку.
Термометра не  было,  соды  не было,  а  за  марганцовку послали платить три
копейки в кассу.
     Потом  Костоглотов стал  в очередь в рецептурный отдел и  постоял минут
двадцать, уже сняв мешочек со спины и тяготясь духотой. Все-таки было у него
колебание -- может лекарство-то  взять? Он положил в  окошечко  один из трех
одинаковых рецептов, переданных ему вчера Вегой. Он  надеялся, что лекарства
не  будет, и  отпадет вся проблема.  Но оно нашлось. Подсчитали в окошечке и
написали ему пятьдесят восемь рублей с копейками.
     Олег даже рассмеялся  облегченно и  отошел. Что на каждом шагу в  жизни
его преследует цифра  "пятьдесят восемь" -- этому он ничуть  не удивился. Но
что ему надо сто семьдесят пять рубликов положить за три рецепта  --  это уж
было сверх. На такие деньги он мог месяц  питаться. Хотел  он тут же порвать
рецепты  в  плевательницу, но подумал,  что Вега может о них спросить  --  и
спрятал.
     Жалко  было  уходить  от  аптечных  зеркальных  поверхностей.  Но  день
разгорался и звал его, день его радостей.
     Еще много радостей ждало его сегодня.
     Он  не спешил отшагивать. Он переходил от  витрины к  витрине, цепляясь
как репейник за каждый выступ. Он знал, что неожиданности ждут его на каждом
шагу.
     И  правда,  попалась  почта,  а  в  окне  реклама:  "Пользуйтесь
фототелеграфом!"   Поразительно!  О   чем   десять   лет   назад  писали   в
фантастических романах  --  вот уже предлагалось  прохожим.  Олег зашел. Тут
висел  список  -- десятка три городов,  куда  можно посылать фототелеграммы.
Стал Олег перебирать  -- кому и  куда  бы? Но во всех этих больших  городах,
раскинутых  по  шестой  части суши,  не  мог он  вспомнить ни  одного такого
человека, кому доставил бы радость своим почерком.
     Все же, чтоб отведать  ближе, он подошел к окошечку и попросил показать
ему бланк и какой размер букв должен быть.
     -- Сейчас испортился,-- ответила ему женщина.-- Не работает.
     Ах, не работает! Ну, леший с ним. Так и привычней. Спокойней как-то.
     Шел он  дальше, читал афиши. Был  цирк и было несколько  кино. В каждом
что-то  шло на  дневных  сеансах,  но  вот на это  не  мог он  тратить  дня,
подаренного  ему,  чтоб  рассмотреть  вселенную. Вот  если б, действительно,
остаться пожить немного в городе, так даже и в цирк пойти не грешно: ведь он
как ребенок, ведь он родился только что.
     Время было такое, что, пожалуй, уже удобно идти к Веге.
     Если вообще идти...
     А как можно не пойти? Она -- друг. Она приглашала искренно. И смущенно.
Она -- единственная родная душа во всем городе -- и как же не пойти?
     Ему-то самому,  затаенно, только этого одного и хотелось -- идти к ней.
Даже не осмотрев городской вселенной -- к ней.
     Но  что-то удерживало, и подбрасывало доводы: может еще рано? Она могла
еще не вернуться или там не прибраться.
     Ну, позже...
     На  каждом   перекрестке   он  останавливался,  размышляя:  как  бы  не
прогадать,  куда  лучше  идти?  Он никого  не спрашивал и  улицы  выбирал по
прихоти.
     И так набрел на  винную лавку -- не магазин с бутылками, а именно лавку
с бочками: полутемную,  полусырую, с особенным кисловатым воздухом. Какая-то
старая таверна! Вино наливали из бочек -- в стаканы. И стакан дешевого стоил
два рубля.  После шашлыка это была  действительно дешевка! И Костоглотов  из
глубинного кармана потащил на размен очередной червонец.
     Вкуса никакого особенного не оказалось, но ослабевшую его голову  стало
вскруживать уже на допитии. А когда он  пошел  из  лавки, и дальше -- то еще
полегчала жизнь, хотя  и  с утра была к нему благосклонна. Так стало легко и
приятно, что, кажется, уже  ничто не могло б его  расстроить. Потому что все
плохое в жизни, что только есть, он уже испытал,  отбыл,-- а  остальное было
лучше.
     Сегодня много радостей он себе еще ожидал.
     Пожалуй,  если  б  еще одна  винная лавка встретилась  --  можно бы еще
стакан выпить.
     Но лавка не попадалась.
     Вместо этого густая толпа запрудила весь тротуар,  так  что ее обходили
по  проезжей части.  Олег  решил: что-нибудь  случилось  на улице. Нет,  все
стояли лицом к широким ступеням и большим дверям и ждали. Костоглотов задрал
голову и  прочел: "Центральный  универмаг". Это было как раз вполне понятно:
что-то важное должны были давать. Но  -- что  именно? Он спросил у одного  у
другой, у третьей, но все жались, никто толком не  отвечал. Лишь узнал Олег,
что как раз подходит время открытия. Ну что ж, судьба. Втеснился и Олег в ту
толпу.
     Через   несколько   минут  двое  мужчин   раскрыли   широкие   двери  и
испуганно-удерживающим движением пытались умерить первый ряд,-- но отскочили
в  стороны  как  от  конницы. Ожидающие мужчины и женщины,  в  первых  рядах
молодые, с  такой  прытью  затопали в двери  и дальше по  прямой лестнице на
второй  этаж, как могли б они только покидать это здание, если б оно горело.
Втиснулась и прочая толпа, и каждый, в меру  своего возраста и сил, бежал по
ступенькам. Оттекала какая-то струйка и по первому этажу, но главная била на
второй.  В  этом атакующем порыве  невозможно было подниматься  спокойно,  и
черно-взлохмаченный Олег с вещмешком за спиной, тоже побежал  (в толчее  его
бранили "солдатом").
     Наверху  же поток  сразу  разделялся:  бежали  в  три  разных  стороны,
осторожно заворачивая по скользкому паркетному полу. Мгновение было у Олега,
чтобы  выбрать.  Но как  он  мог рассудить?  Он  побежал  наудачу  за самыми
уверенными бегунами.
     И оказался в растущем  хвосте  около трикотажного отдела.  Продавщицы в
голубых халатиках так спокойно, однако, ходили и зевали,  будто никакой этой
давки не видели и предстоял им скучный пустой день.
     Отдышавшись, узнал  Олег, что ожидаются не то  дамские кофточки,  не то
свитеры. Он матюгнулся шепотом и отошел.
     Куда  ж побежали те другие два потока -- сейчас он не мог найти. Уже во
все стороны было движение, у всех прилавков люди. У одного погуще толпились,
и он  решил -- может быть здесь. Тут ожидались дешевые глубокие тарелки. Вот
и  ящики  с ними распаковывались.  Это  дело.  В Уш-Тереке не было  глубоких
тарелок, Кадмины ели из  надбитых. Привезти в  Уш-Терек дюжину таких тарелок
было дело! Да ничего б не довез он, кроме черепков.
     Дальше  стал   Олег  гулять  по  двум  этажам  универмага  произвольно.
Посмотрел фотоотдел. Аппараты, которых до войны достать  было  невозможно, и
все принадлежности к  ним теперь забивали  прилавки, дразня  и требуя денег.
Это была еще одна детская несбывшаяся мечта Олега -- заниматься фотографией.
     Очень  ему понравились мужские  плащи.  После  войны  он  мечтал купить
гражданский плащ, ему казалось это самым красивым на мужчине. Но сейчас надо
было  положить  триста пятьдесят  рубликов,  месячную  зарплату. Пошел  Олег
дальше.
     Нигде он ничего не покупал, а настроение у него было как   будто с
тугим  карманом, да  только  без  всяких  нужд.  Еще  и  вино в  нем  весело
испарялось.
     Продавались  рубашки   штапельные.  Слово  "штапель"  Олег   знал:  все
уштерекские  женщины, услышав  это слово,  бежали  в раймаг.  Посмотрел Олег
рубашки, пощупал,  ему понравились. И  одну  -- зеленую  в белую  полоску, в
мыслях своих взял. (А стоила она шестьдесят рублей, он взять ее не мог.)
     Пока он размышлял  над рубашками, подошел мужчина в хорошем  пальто, но
не к этим рубашкам, а к шелковым, и вежливо спросил продавщицу:
     --  Скажите, а вот этот пятидесятый номер у вас есть с тридцать девятым
воротничком?
     И как передернуло Олега! Нет, как будто его напильниками теранули сразу
по двум бокам! Он дико обернулся и посмотрел на этого чисто-выбритого, нигде
не поцарапанного  мужчину  в  хорошей  фетровой  шляпе, в галстуке на  белой
сорочке, так посмотрел, как если б тот его в ухо ударил и сейчас не миновать
было кому-то лететь с лестницы.
     Как?? Люди кисли  в  траншеях,  людей  сваливали в братские  могилы,  в
мелкие  ямки в полярной мерзлоте,  людей брали  по  первому,  по второму, по
третьему разу  в лагерь, люди коченели в  этапах-краснушках,  люди с  киркой
надрывались, зарабатывая на латаную телогрейку, а  этот  чистоплюй не только
помнит номер своей рубашки, но и номер своего воротничка?!
     Вот этот номер воротничка добил Олега! Никак не мог бы он подумать, что
у воротничка еще есть отдельный номер! Скрывая свой раненый стон, он ушел от
рубашек прочь. Еще и номер воротничка! Зачем такая изощренная жизнь? Зачем в
нее возвращаться?  Если помнить  номер  воротничка --  то ведь  что-то  надо
забыть! Поважнее что-то!
     Он просто ослабел от этого номера воротничка...
     В хозяйственном  отделе Олег  вспомнил, что Елена Александровна, хотя и
не просила его привозить, но  мечтала  иметь облегченный паровой утюг.  Олег
надеялся, что  такого не окажется, как  всего, что нужно, и  совесть его,  и
плечи его будут разом освобождены от тяжести. Но  продавщица покачала ему на
прилавке такой утюг.
     -- А  это  --  точно  облегченный, девушка?  -- Костоглотов недоверчиво
вывешивал утюг в руке.
     -- А  зачем я  вас буду обманывать? -- перекривила губы продавщица. Она
вообще  смотрела как-то метафизически, углубленная во что-то дальнее,  будто
здесь   перед  ней  не   реальные   покупатели  слонялись,  а  скользили  их
безразличные тени.
     --  Ну,  не то,  что  обманывать,  но  может  быть  вы  ошибаетесь?  --
предположил Олег.
     Против воли возвращаясь к бренной этой жизни и совершая невыносимое для
себя  усилие переноса материального предмета, продавщица поставила перед ним
другой утюг.  И уже не осталось у нее сил  что-нибудь объяснить словами. Она
опять взлетела в область метафизическую.
     Что ж, сравнением постигается истина. Облегченный был действительно, на
килограмм полегче. Долг требовал его купить.
     Как  ни  обессилела  девушка  от  переноса  утюга, но  еще  утомленными
пальцами  она  должна была  выписать ему  чек, и  еще произнести  слабеющими
губами:  "на  контроле"  (какой еще контроль?  кого проверять?  Олег  совсем
забыл. О, как  трудно было возвращаться  в этот мир!) -- да еще и не  ей ли,
касаясь пола  ногами, надо было  теперь перетянуть этот  облегченный  утюг в
контроль? Олег чувствовал себя просто виноватым, что отвлек продавщицу от ее
дремлющего размышления.
     Когда  утюг  лег  в мешок,  плечи сразу  почувствовали. Уже становилось
душно ему в шинели, и надо было скорей выходить из универмага.
     Но  тут  он увидел себя в  огромном зеркале  от  пола до потолка.  Хотя
неудобно  мужчине  останавливаться себя  рассматривать,  но  такого большого
зеркала не было во всем Уш-Тереке.  Да в таком зеркале он себя десять лет не
видел. И пренебрегая, что там подумают,  он  осмотрел  себя  сперва  издали,
потом ближе, потом еще ближе.
     Ничего уже  военного, как он  себя  числил, в  нем не осталось.  Только
отдаленно была похожа эта шинель на шинель и  эти сапоги на сапоги. К тому ж
и плечи давно ссутуленные, и  фигура,  не  способная держаться ровно.  А без
шапки и без пояса он был не солдат, а скорее арестант беглый или деревенский
парень, приехавший в город купить и продать. Но для того нужна хоть лихость,
а Костоглотов выглядел замученным, зачуханным, запущенным.
     Лучше б он себя не видел. Пока он себя не видел, он казался себе лихим,
боевым, на  прохожих  смотрел снисходительно,  и на  женщин  как  равный.  А
теперь, еще с  этим мешком ужасным  за спиной, не солдатским давно, а скорее
сумою  нищенской, ему если стать на улице  и руку протянуть -- будут бросать
копейки.
     А ведь ему надо было к Веге идти... Как же идти к ней таким?
     Он переступил еще -- и попал в отдел галантерейный или подарочный,  а в
общем -- женских украшений.
     И  тогда  между  женщинами, щебетавшими,  примерявшими, перебиравшими и
отвергавшими, этот полусолдат-полунищий со шрамом  по низу щеки, остановился
и тупо застыл, рассматривая.
     Продавщица усмехнулась -- что он  там  хотел купить  своей  деревенской
возлюбленной? -- и поглядывала, чтоб чего не спер.
     Но он ничего не просил показать, ничего не брал в руки. Он стоял и тупо
рассматривал.
     Этот отдел, блистающий стеклами, камнями, металлами и пластмассой, стал
перед  его опущенным  быковатым  лбом  как  шлагбаум,  намазанный  фосфором.
Шлагбаума этого лоб Костоглотова не мог перешибить.
     Он -- понял. Он понял, как это прекрасно:  купить  женщине украшение  и
приколоть к груди, набросить на  шею. Пока не  знал, не  помнил -- он был не
виноват.  Но сейчас он так пронзительно  это понял,  что с этой минуты,
кажется, уже не мог прийти к Веге, ничего ей не подаря.
     А и  подарить ей он не мог бы и не  смел  бы -- ничего. На дорогие вещи
нечего  было и  смотреть. А  о  дешевых  --  что он знал? Вот  эти брошки-не
брошки,  вот  эти  узорные  навесики  на   булавках,  и   особенно  вот  эта
шестиугольная со многими искрящимися стекляшками -- ведь хороша же?
     А может быть --  совсем  пошла,  базарна?.. Может,  женщина  со  вкусом
постыдится даже в руки такую принять?..  Может таких давно уже не  носят, из
моды вышли?.. Откуда знать ему, что носят, что не носят?
     И потом  как это  --  прийти  ночевать  и  протянуть,  коснея, краснея,
какую-то брошку?
     Недоумения одно за другим сшибали его как городошные палки.
     И сгустилась перед ним вся сложность этого мира, где надо знать женские
моды,  и  уметь  выбирать  женские  украшения,  и  прилично  выглядеть перед
зеркалом,  и помнить  номер  своего воротничка... А Вега  жила именно в этом
мире, и все знала, и хорошо себя чувствовала.
     И  он  испытал  смущение и упадок. Если уж идти к ней -- то самое время
идти сейчас, сейчас!
     А он -- не мог. Он -- потерял порыв. Он -- боялся.
     Их разделил -- Универмаг...
     И из этого  проклятого капища, куда  недавно  вбегал он  с такой глупой
жадностью,  повинуясь идолам рынка,-- Олег выбрел совсем  угнетенный,  такой
измученный, как будто на тысячи рублей  здесь купил,  будто  в каждом отделе
что-то  примерял, и ему заворачивали, и вот он нес теперь на согбенной спине
гору этих чемоданов и свертков.
     А всего только -- утюг.
     Он так устал, словно уже многие часы покупал и покупал  суетные вещи,--
и  куда ж  делось  то  чистое  розовое  утро,  обещавшее  ему  совсем  новую
прекрасную  жизнь?  Те  перистые  облака вечной  выделки?  И ныряющая  ладья
луны?..
     Где ж  разменял он сегодня свою цельную утреннюю  душу? В Универмаге...
Еще раньше -- пропил с вином. Еще раньше проел с шашлыком.
     А  ему  надо было посмотреть цветущий  урюк --  и сразу  же  мчаться  к
Веге...
     Стало тошно Олегу  не только глазеть на витрины и вывески, но даже и по
улицам  толкаться среди  густеющего роя озабоченных  и  веселых  людей.  Ему
хотелось лечь где-нибудь в тени у речки и  лежать-очищаться. А в городе куда
он мог еще пойти -- это в зоопарк, как Демка просил.
     Мир  зверей  ощущал  Олег как-то более понятным, что ли. Более на своем
уровне.
     Еще оттого угнетался Олег, что в шинели ему стало жарко, но и тащить ее
отдельно  не  хотелось. Он стал  расспрашивать,  как идти в зоопарк.  И
повели его туда добротные улицы -- широкие, тихие,  с тротуарными  каменными
плитами, с раскидистыми деревьями. Ни магазинов, ни фотографий, ни  театров,
ни  винных лавок  -- ничего тут этого  не было. И трамваи гремели  где-то  в
стороне. Здесь  был добрый  тихий  солнечный  день,  насквозь греющий  через
деревья. Прыгали "в классы"  девочки  на  тротуарах.  В палисадниках хозяйки
что-то сажали или вставляли палочки для вьющихся.
     Близ ворот зоопарка было царство детворы -- ведь каникулы и день какой!
     Войдя в зоопарк, кого Олег увидел первым -- был винторогий козел. В его
вольере высилась скала с крутым подъемом и потом обрывом. И вот именно  там,
передними ногами на самом обрыве, неподвижно,  гордо  стоял козел на  тонких
сильных ногах,  а с  рогами  удивительными:  долгими,  изогнутыми  и  как бы
намотанными виток за витком из  костяной ленты. У него  не борода  была,  но
пышная грива,  свисающая низко  по обе стороны до колен, как волосы русалки.
Однако достоинство  было  в  козле такое, что  эти волосы не  делали его  ни
женственным, ни смешным.
     Кто  ждал  у  клетки  винторогого, уже  отчаялся  увидеть  какое-нибудь
передвижение его уверенных копытец  по этой гладкой  скале.  Он  давно стоял
совершен