одвесах, а форточка была закрыта, и весь воздух был
наполнен чуть сладковатым, чуть противным рентгеновским теплом.
     Этот разогрев, как ощущали его  легкие (а был он  не просто  разогрев),
становился  противен  больным после полудюжины,  после  десятка сеансов,
Людмила же  Афанасьевна привыкла к нему. За двадцать лет работы здесь, когда
трубки и совсем никакой защиты не имели (она  попадала и под провод высокого
напряжения,  едва  убита  не была),  Донцова  каждый  день  дышала  воздухом
рентгеновских   кабинетов,  и  больше   часов,  чем   допустимо,  сидела  на
диагностике.  И несмотря на  все экраны  и  перчатки, она  получила на себя,
наверно, больше "эр",  чем самые  терпеливые и тяжелые больные, только никто
этих "эр" не подсчитывал, не складывал.
     Она спешила -- но не только, чтоб выйти  скорей, а нельзя  было  лишних
минут  задерживать рентгеновскую установку.  Показала Костоглотову  лечь  на
твердый  топчан  под трубку и  открыть живот.  Какой-то щекочущей прохладной
кисточкой водила ему по коже, что-то очерчивая и как будто выписывая цифры.
     И  тут  же  сестре-рентгенотехнику объяснила  схему  квадрантов  и  как
подводить трубку на каждый квадрант. Потом велела ему перевернуться на живот
и мазала еще на спине. Объявила:
     -- После сеанса -- зайдете ко мне.
     И ушла. А сестра  опять  велела ему  животом  вверх  и обложила  первый
квадрант простынями, потом стала носить  тяжелые коврики из  просвинцованной
резины и  закрывать ими  все  смежные  места, которые не  должны были сейчас
получить прямого  удара  рентгена. Гибкие  коврики  приятно-тяжело  облегали
тело.
     Ушла  и сестра,  затворила дверь,  и видела  его  теперь  только  через
окошечко   в   толстой   стене.   Раздалось   тихое   гудение,   засветились
вспомогательные лампы, раскалилась главная трубка.
     И через  оставленную клетку  кожи  живота,  а  потом  через прослойки и
органы,  которым  названия  не   знал   сам   обладатель,   через   туловище
жабы-опухоли,  через желудок или кишки, через кровь,  идущую по  артериям  и
венам, через  лимфу, через  клетки, через позвоночник  и малые  кости, и еще
через прослойки, сосуды и кожу там,  на  спине, потом  через настил топчана,
четырехсантиметровые доски пола, через лаги, через засыпку и дальше, дальше,
уходя   в   самый  каменный  фундамент  или   в  землю,--  полились  жесткие
рентгеновские лучи,  не представимые человеческому уму вздрагивающие векторы
электрического  и  магнитного  полей,  или  более  понятные  снаряды-кванты,
разрывающие и решетящие все, что попадалось им на пути.
     И этот варварский расстрел крупными квантами, происходивший беззвучно и
неощутимо   для  расстреливаемых   тканей,  за  двенадцать  сеансов   вернул
Костоглотову  намерение  жить,  и  вкус  жизни, и аппетит,  и  даже  веселое
настроение.  Со второго и  третьего  прострела освободясь от болей, делавших
ему  невыносимым существование,  он потянулся узнать  и понять, как  же  эти
пронизывающие снарядики могут бомбить опухоль и не трогать  остального тела.
Костоглотов не мог вполне поддаться лечению, пока для себя не понял его идеи
и не поверил в нее.
     И он постарался выведать идею рентгенотерапии от Веры Корнильевны, этой
милой женщины, обезоружившей его предвзятость  и  настороженность  с  первой
встречи под лестницей,  когда   он  решил,  что пусть хоть пожарниками и
милицией его вытаскивают, а доброй волей он не уйдет.
     --  Вы не бойтесь, объясните,-- успокаивал ее.-- Я как тот сознательный
боец, который должен понимать  боевую задачу,  иначе он  не  воюет.  Как это
может быть, чтобы рентген разрушал опухоль, а остальных тканей не трогал?
     Все чувства Веры Корнильевны еще прежде глаз выражались в ее отзывчивых
легких губах. И колебание выразилось в них же.
     (Что  она могла  ему рассказать  об этой слепой  артиллерии,  с тем  же
удовольствием лупцующей по своим, как и по чужим?)
     --  Ох,  не полагается...  Ну, хорошо. Рентген,  конечно, разрушает все
подряд. Только нормальные ткани быстро восстанавливаются, а опухолевые нет.
     Правду ли, неправду ли сказала, но Костоглотову это понравилось.
     -- О! На таких условиях я играю. Спасибо. Теперь буду выздоравливать!
     И, действительно, выздоравливал. Охотно ложился под  рентген и во время
сеанса  еще особо внушал клеткам опухоли, что они --  разрушаются, что им --
х а н а.
     А то и вовсе думал под рентгеном о чем попало, даже дремал.
     Сейчас вот он обошел  глазами многие висящие шланги  и провода  и хотел
для себя объяснить, зачем их столько, и если есть тут охлаждение, то водяное
или  масляное.  Но  мысль  его на этом не  задержалась и ничего  он  себе не
объяснил.
     Он думал, оказывается,  о  Вере  Гангарт. Он думал, что вот такая милая
женщина  никогда  не  появится  у  них в  Уш-Тереке.  И  все  такие  женщины
обязательно замужем. Впрочем, помня этого мужа в скобках, он думал о ней вне
этого мужа. Он думал,  как  приятно  было бы поболтать с  ней не мельком,  а
долго-долго,  хоть бы  вот  походить  по двору  клиники.  Иногда напугать ее
резкостью суждения  -- она забавно теряется. Милость ее всякий раз светит  в
улыбке как  солнышко, когда она только  попадется в коридоре  навстречу  или
войдет в палату. Она не по профессии добра, она просто добра. И -- губы...
     Трубка зудела с легким призвоном.
     Он думал о Вере Гангарт, но думал и о Зое. Оказалось, что самое сильное
впечатление от  вчерашнего  вечера,  выплывшее  и с утра, было  от ее дружно
подобранных  грудей, составлявших как  бы полочку, почти горизонтальную.  Во
время  вчерашней  болтовни  лежала на  столе  около  них большая и  довольно
тяжелая линейка для  расчерчивания ведомостей -- не  фанерная  линейка, а из
струга ной досочки. И  весь  вечер  у Костоглотова был  соблазн -- взять эту
линейку  и положить на полочку  ее грудей -- проверить:  соскользнет или  не
соскользнет. Ему казалось, что -- не соскользнет.
     Еще он с  благодарностью думал  о том тяжелом просвинцован-ном коврике,
который  кладут  ему  ниже  живота.  Этот  коврик  давил на него и  радостно
подтверждал: "Защищу, не бойся!"
     А может быть,  нет? А  может, он недостаточно толст?  А  может,  его не
совсем аккуратно кладут?
     Впрочем, за эти двенадцать дней Костоглотов не просто вернулся  к жизни
-- к еде, движению и веселому настроению. За эти двенадцать дней он вернулся
и  к ощущению, самому  красному  в  жизни, но  которое за последние месяцы в
болях совсем потерял. И, значит, свинец держал оборону!
     А все-таки надо было выскакивать из клиники, пока цел.
     Он и не заметил, как прекратилось  жужжание,  и  стали остывать розовые
нити. Вошла сестра, стала снимать с него щитки и простыни. Он спустил ноги с
топчана и тут хорошо увидел на своем животе фиолетовые клетки и цифры.
     -- А как же мыться?
     -- Только с разрешения врачей.
     -- Удобненькое устройство. Так это что мне -- на месяц заготовили?
     Он пошел к Донцовой.  Та сидела  в  комнате короткофокусных аппаратов и
смотрела  на  просвет  большие   рентгеновские  пленки.  Оба  аппарата  были
выключены, обе форточки открыты, и больше не было никого.
     -- Садитесь,-- сказала Донцова сухо.
     Он сел.
     Она еще продолжала сравнивать две рентгенограммы.
     Хотя  Костоглотов с  ней и  спорил, но все это  была его оборона против
излишеств  медицины, разработанных в инструкции.  А сама Людмила Афанасьевна
вызывала  у  него  доверие  --  не  только  мужской  решительностью, четкими
командами в темноте у экрана, и возрастом, и безусловной преданностью работе
одной, но больше всего тем, как  она с  первого дня уверенно  щупала  контур
опухоли и шла точно-точно по нему. О  правильности прощупа ему говорила сама
опухоль, которая  тоже  что-то чувствовала.  Только больной  может  оценить,
верно ли врач понимает опухоль пальцами. Донцова так щупала его опухоль, что
ей и рентген был не нужен.
     Отложив рентгенограммы и сняв очки, она сказала:
     -- Костоглотов. В  вашей истории болезни существенный пробел. Нам нужна
точная  уверенность  в  природе  вашей  первичной  опухоли.-- Когда  Донцова
переходила на  медицинскую  речь,  ее  манера  говорить  очень  убыстрялась:
длинные  фразы  и   термины   проскакивали  одним  дыханием.--  То,  что  вы
рассказываете   об  операции  в  позапрошлом  году,  и  положение  нынешнего
метастаза сходятся  к  нашему диагнозу. Но все-таки не исключаются  и другие
возможности.  А это  нам затрудняет  лечение. Взять  пробу сейчас  из вашего
метастаза, как вы понимаете, невозможно.
     -- Слава Богу. Я бы и не дал.
     -- Я  все-таки  не  понимаю --  почему мы не  можем  получить  стекол с
первичным препаратом. Вы-то сами вполне уверены, что гистологический  анализ
был?
     -- Да, уверен.
     --  Но  почему  в таком случае вам  не  объявили  результата?  --
строчила она скороговоркой делового человека. О некоторых  словах надо  было
догадываться.
     А вот Костоглотов торопиться отвык:
     --  Результата? Такие у нас были  бурные события, Людмила  Афанасьевна,
такая обстановочка, что, честное слово... Просто стыдно было  о моей биопсии
спрашивать.  Тут  головы  летели.  Да  я  и  не  понимал,  зачем  биопсия.--
Костоглотов любил, разговаривая с врачами, употреблять их термины.
     -- Вы не понимали, конечно. Но врачи-то должны были понять, что этим не
играют.
     -- Вра-чи?
     Он  посмотрел  на сединку,  которую  она не  прятала и не  закрашивала,
охватил собранное деловое выражение ее несколько скуластого лица.
     Как  идет   жизнь,  что  вот  сидит  перед  ним  его  соотечественница,
современница и  доброжелатель -- и на  общем их родном  русском языке  он не
может объяснить ей самых простых вещей. Слишком издалека  начинать надо, что
ли. Или слишком рано оборвать.
     --  И  врачи,  Людмила  Афанасьевна, ничего поделать не  могли.  Первый
хирург, украинец, который назначил мне операцию и подготовил меня к ней, был
взят на этап в самую ночь под операцию.
     -- И что же?
     -- Как что? Увезли.
     --  Но  позвольте,  когда  его  предупредили,  он   мог...  Костоглотов
рассмеялся откровеннее.
     -- Об этапе никто не  предупреждает, Людмила  Афанасьевна. В  том-то  и
смысл, чтобы выдернуть человека внезапно.
     Донцова   нахмурилась   крупным  лбом.  Костоглотов   говорил  какую-то
несообразицу.
     -- Но если у него был операционный больной?..
     -- Ха! Там принесли еще почище меня. Один литовец проглотил алюминиевую
ложку, столовую.
     -- Как это может быть?!
     -- Нарочно. Чтоб уйти из одиночки. Он же не знал, что хирурга увозят.
     -- Ну, а... потом? Ведь ваша опухоль быстро росла?
     -- Да, прямо-таки от утра до вечера, серьезно... Потом дней через  пять
привезли  с  другого  лагпункта другого  хирурга, немца,  Карла  Федоровича.
Во-от...  Ну, он осмотрелся  на новом месте и  еще  через  денек  сделал мне
операцию. Но  никаких  этих слов: "злокачественная опухоль", "метастазы"  --
никто мне не говорил. Я их и не знал.
     -- Но биопсию он послал?
     -- Я  тогда ничего не знал, никакой биопсии. Я лежал после операции, на
мне  --  мешочки с песком.  К  концу недели стал  учиться  спускать  ногу  с
кровати,  стоять  --  вдруг  собирают из лагеря еще этап,  человек  семьсот,
называется "бунтарей". И в этот этап попадает мой смирнейший Карл Федорович.
Его взяли из жилою барака, не дали обойти больных последний раз.
     -- Дикость какая!
     --  Да это  еще не  дикость.-- Костоглотов оживился больше  обычного.--
Прибежал мой  дружок,  шепнул, что я  тоже  в списке на тот этап, начальница
санчасти мадам Дубинская дала согласие. Дала согласие, зная, что я ходить не
могу,  что у  меня швы  не сняты,  вот сволочь!.. Простите...  Ну, я  твердо
решил: ехать в телячьих вагонах с неснятыми швами -- загноится,  это смерть.
Сейчас за  мной придут,  скажу:  стреляйте тут, на  койке, никуда не  поеду.
Твердо! Но за мной не  пришли. Не потому,  что  смиловалась мадам Дубинская,
она   еще   удивлялась,   что   меня   не   отправили.   А   разобрались   в
учетно-распределительной  части:  сроку мне  оставалось  меньше  года.  Но я
отвлекся... Так вот я  подошел к окну и смотрю. За  штакетником больницы  --
линейка, метров двадцать от меня, и на нее уже  готовых  с вещами сгоняют на
этап. Оттуда Карл  Федорыч  меня  в  окне  увидал  и  кричит:  "Костоглотов!
Откройте  форточку!" Ему  надзор:  "Замолчи,  падло!"  А  он:  "Костоглотов!
Запомните! Это очень важно! Срез вашей опухоли я направил на гистологический
анализ  в  Омск, на кафедру  патанатомии, запомните!" Ну и... угнали их. Вот
мои врачи, ваши предшественники. В чем они виноваты?
     Костоглотов откинулся в стуле. Он разволновался. Его охватило  воздухом
той больницы, не этой.
     Отбирая нужное от  лишнего (в рассказах больных всегда много  лишнего),
Донцова вела свое:
     -- Ну, и что  ж  ответ  из  Омска? Был? Вам объявили? Костоглотов пожал
остроуглыми плечами.
     -- Никто  ничего не  объявлял.  Я  и не  понимал,  зачем  мне это  Карл
Федорович крикнул.  Только вот прошлой осенью, в ссылке, когда меня уж очень
забрало,  один  старичок-гинеколог,  мой  друг,  стал  настаивать,   чтоб  я
запросил.  Я написал в  свой лагерь. Ответа не было. Тогда написал жалобу  в
лагерное  управление. Месяца  через два  ответ пришел такой: "При тщательной
проверке  вашего  архивного  дела  установить   анализа  не   представляется
возможности." Мне так тошно уже становилось от опухоли, что переписку эту  я
бы  бросил,  но   поскольку  все  равно  и  лечиться   меня  комендатура  не
выпускала,-- я написал  наугад и  в  Омск, на кафедру патанатомии.  И оттуда
быстро, за несколько дней, пришел ответ --  вот уже в январе, перед тем, как
меня выпустили сюда.
     -- Ну вот, вот! Этот ответ! Где он?!
     -- Людмила Афанасьевна, я  сюда уезжал -- у меня... Безразлично все. Да
и бумажка без  печати,  без штампа,  это просто письмо от лаборанта кафедры.
Она любезно пишет, что именно от той даты, которую я называю, именно из того
поселка  поступил  препарат,  и  анализ  был   сделан  и  подтвердил  вот...
подозреваемый  вами  вид   опухоли.   И  что  тогда   же  ответ  был  послан
запрашивающей больнице, то есть нашей  лагерной. И вот это очень  похоже  на
тамошние порядки, я вполне верю:  ответ пришел, никому не был нужен, и мадам
Дубинская...
     Нет, Донцова  решительно не понимала  такой логики! Руки ее    были
скрещены, и она нетерпеливо прихлопнула горстями повыше локтей.
     --  Да  ведь  из такого  ответа  следовало,  что  вам немедленно  нужна
рентгенотерапия!
     --  Ко-го?  --  Костоглотов шутливо  прижмурился и посмотрел на Людмилу
Афанасьевну.-- Рентгенотерапия?
     Ну  вот, он четверть часа рассказывал ей  --  и  что же рассказал?  Она
снова ничего не понимала.
     --  Людмила  Афанасьевна!  --  воззвал  он.--  Нет, чтоб  тамошний  мир
вообразить...  Ну,  о  нем  совсем  не  распространено  представление! Какая
рентгенотерапия! Еще боль у меня не прошла на месте операции, вот как сейчас
у Ахмаджана, а я уже  был на общих  работах и бетон заливал. И не думал, что
могу быть чем-то  недоволен. Вы  не  знаете, сколько весит глубокий  ящик  с
жидким бетоном, если его вдвоем поднимать?
     Она опустила голову.
     -- Ну пусть.  Но вот теперь этот ответ с кафедры патанатомии --  почему
же он без печати? Почему он -- частное письмо?
     -- Еще спасибо, что  хоть частное письмо! --  уговаривал Костоглотов.--
Попался добрый человек. Все-таки добрых людей среди женщин больше, чем среди
мужчин, я замечаю...  А частное письмо -- из-за нашей треклятой секретности!
Она и пишет дальше: однако препарат опухоли был прислан к нам безымянно, без
указания фамилии больного.  Поэтому мы не можем дать вам официальной справки
и стекла препарата тоже не можем  выслать.-- Костоглотов начал раздражаться.
Это   выражение   быстрее   других   завладевало   его   лицом.--    Великая
государственная тайна! Идиоты! Трясутся, что на какой-то там кафедре узнают,
что в каком-то лагере томится некий узник Костоглотов. Брат Людовика! Теперь
анонимка  будет там лежать, а вы будете голову ломать, как меня лечить. Зато
тайна!
     Донцова смотрела твердо и ясно. Она не уходила от своего.
     -- Что ж, и это письмо я должна включить в историю болезни.
     -- Хорошо. Вернусь в свой аул -- и сейчас же вам его вышлю.
     -- Нет, надо быстрей. Этот ваш гинеколог не найдет, не вышлет?
     -- Да найти-то найдет...  А  сам  я когда поеду? -- Костоглотов смотрел
исподлобья.
     -- Вы поедете тогда,-- с большим значением отвесила Донцова,--  когда я
сочту нужным прервать ваше лечение. И то на время.
     Этого мига  и  ждал  Костоглотов в  разговоре!  Его-то  и  нельзя  было
пропускать без боя!
     -- Людмила Афанасьевна! Как  бы нам  установить не этот тон взрослого с
ребенком, а -- взрослого со взрослым? Серьезно. Я вам сегодня на обходе...
     --  Вы мне  сегодня на  обходе,-- погрознело крупное  лицо  Донцовой,--
устроили  позорную сцену. Что вы хотите? -- будоражить больных? Что  вы им в
голову вколачиваете?
     -- Что я хотел? -- Он говорил не  горячась, тоже  со значением,   и
стул занимал прочно, спиной о спинку.-- Я хотел только напомнить вам о своем
праве  распоряжаться  своей жизнью.  Человек  --  может  распоряжаться своей
жизнью, нет? Вы признаете за мной такое право?
     Донцова  смотрела  на  его  бесцветный  извилистый   шрам  и   молчала.
Костоглотов развивал:
     --  Вы  сразу  исходите  из  неверного  положения:  раз больной  к  вам
поступил, дальше за него думаете вы. Дальше  за него думают ваши инструкции,
ваши пятиминутки, программа, план и  честь  вашего  лечебного  учреждения. И
опять я -- песчинка, как в лагере, опять от меня ничего не зависит.
     --  Клиника  берет с  больных  письменное  согласие перед  операцией,--
напомнила Донцова.
     (К чему это она об операции?.. Вот уж на операцию он ни за что!)
     --  Спасибо!  За это  -- спасибо,  хотя она так делает  для собственной
безопасности. Но кроме операции -- ведь вы ни о чем не спрашиваете больного,
ничего ему не поясняете! Ведь чего стоит один рентген!
     --  О  рентгене  --  где  это  вы  набрались  слухов?  --  догадывалась
Донцова.-- Не от Рабиновича ли?
     --   Никакого  Рабиновича  я  не   знаю!  --  уверенно  мотнул  головой
Костоглотов.-- Я говорю о принципе.
     (Да, именно от Рабиновича он слышал эти мрачные рассказы о последствиях
рентгена, но обещал его не выдавать. Рабинович был амбулаторный больной, уже
получивший двести  с  чем-то сеансов,  тяжело  переносивший их  и  с  каждым
десятком приближавшийся, как он ощущал, не к выздоровлению, а к смерти. Там,
где жил он -- в квартире,  в доме, в городе, никто  его не понимал: здоровые
люди, они с  утра до вечера бегали  и думали о  каких-то удачах и  неудачах,
казавшихся  им  очень значительными. Даже  своя  семья уже  устала от  него.
Только тут, на крылечке  противоракового диспансера, больные часами  слушали
его и сочувствовали. Они понимали, что это значит, когда окостенел подвижный
треугольник  "дужки"  и  сгустились  рентгеновские   рубцы  по  всем  местам
облучения.)
     Скажите, он  говорил о принципе!.. Только и  не хватало Донцовой  и  ее
ординаторам проводить дни в собеседованиях с больными о  принципах  лечения!
Когда б тогда и лечить!
     Но такой дотошный любознательный упрямец,  как этот, или как Рабинович,
изводивший ее  выяснениями о ходе  болезни, попадались на пятьдесят  больных
один, и не миновать было тяжкого жребия иногда с ними объясняться. Случай же
с Костоглотовым был особый и медицински:  особый в том небрежном, как  будто
заговорно-злобном ведении болезни до нее, когда он был допущен, дотолкнут до
самой  смертной черты  -- и  особый  же  в том  крутом исключительно-быстром
оживлении, которое под рентгеном у него началось.
     -- Костоглотов!  За двенадц