ось спрашивать, почему она так  печальна,
но она сама, стараясь объяснить слезы, навертывавшиеся ей на глаза, сказала,
что ее расстроила миссис Кроули, сообщившая ей, что Джордж много играет.
     - Удивительное дело: когда  человек  увлечется  картами,  он  позволяет
обманывать себя самым явным плутам, - сказал Доббин; и Эмми  согласилась:  -
Да, правда! - но думала она  совсем  о  другом,  и  вовсе  не  потеря  денег
огорчала ее.
     Наконец Джордж вернулся за шалью  и  цветами  Ребекки.  Она  собиралась
уезжать и даже не снизошла до того,  чтобы  подойти  проститься  с  Эмилией.
Бедная девочка ни  слова  не  сказала  мужу  и  только  еще  больше  поникла
головкой. Доббин в это время был отозван к своему другу, генералу дивизии, и
о чем-то говорил с ним вполголоса, а потому не видел этого. Джордж  удалился
с букетом в руках, но  когда  он  передавал  его  владелице,  в  нем  лежала
записка, свернувшаяся, словно змея, посреди цветов. Ребекка  сразу  заметила
ее. Она давно привыкла иметь дело с записками. Ребекка  взяла  цветы.  Когда
взгляды их встретились, Джордж понял, что она знает о содержимом букета. Муж
торопил ее, по-видимому, слишком погруженный в свои  мысли,  чтобы  заметить
немой разговор между его женой и приятелем. Да и замечать было, в  сущности,
нечего. Ребекка подала Джорджу руку, бросив на него один  из  своих  быстрых
многозначительных взглядов, сделала реверанс и удалилась  из  залы.  Джордж,
склоненный над ее рукой, ничего не ответил на замечание Кроули, он  даже  не
слышал его, так был взволнован и возбужден своей победой, - и, не сказав  ни
слова, дал им уйти.
     Эмилия  видела  лишь  первую  часть  сцены  с  букетом.  Конечно,  было
естественно, что Джордж пришел по поручению Ребекки за ее талью  и  цветами,
за последние дни она почти привыкла к таким вещам. Но сейчас это переполнило
чашу.
     - Уильям, - сказала она, невольно цепляясь за  Доббина,  который  снова
был около нее, - вы такой добрый. Мне... мне нехорошо. Проводите меня домой.
     Она не заметила, что назвала его по  имени,  как  называл  его  Джордж.
Доббин поспешно ушел с ней. Жила она  поблизости;  они  пешком  протискались
через толпу, которая на улице была как будто еще гуще, чем в бальной зале.
     Джордж несколько раз сердился на жену, когда, возвращаясь поздно домой,
находил ее не в постели, поэтому Эмилия сразу же  легла;  но,  хотя  она  не
уснула, она не слышала непрерывного шума, гама и топота копыт  на  улице,  -
другие тревоги не давали ей покоя.
     Между тем Осборн, в радостном возбуждении, подошел к карточному столу и
начал безрассудно понтировать. Он все время выигрывал.
     - Сегодня мне во всем везет, - сказал он. Но даже  счастье  в  игре  не
могло успокоить его, и спустя некоторое время он  вскочил,  сунул  в  карман
свой выигрыш и пошел к буфету, где выпил залпом несколько бокалов вина.
     Здесь-то и нашел его Доббин в ту минуту, когда он, уже сильно навеселе,
громко хохоча, рассказывал какую-то историю. У Доббина, уже давно бродившего
между карточными столами в  поисках  своего  друга,  вид  был  настолько  же
бледный и серьезный, насколько Джордж был весел и разгорячен.
     - Алло! Доб! Поди сюда, и выпьем, старина Доб! У герцога  замечательное
вино! Налейте-ка мне еще, сэр. - И он протянул дрожавший в его руке бокал.
     - Уходи отсюда. Джордж! - промолвил Доббин все так же  серьезно.  -  Не
пей больше!
     - Не пить? Да что может быть лучше! Выпей и ты, старина, ты  что-то  уж
очень бледен. Твое здоровье!
     Доббин подошел ближе и что-то прошептал  ему.  Джордж  вздрогнул,  дико
прокричал "ура!" и, осушив бокал, стукнул им по столу. Затем он быстро вышел
под руку с другом.
     - Неприятель перешел Самбру, - вот что сказал ему Уильям, - и наш левый
фланг уже введен в дело. Идем... Мы выступаем через три часа.
     Джордж вышел на улицу, весь  дрожа  под  впечатлением  этого  известии,
столь давно ожидаемого и все же столь неожиданного. Что были теперь любовь и
интриги? Быстро шагая домой, он думал о тысяче вещей, но только не об этом -
он думал о своей прошлой жизни и надеждах на будущее, о жене, о  ребенке,  с
которым он, возможно, должен расстаться, не увидев его. О,  если  бы  он  не
совершил того, что совершил в эту ночь! Если бы  мог,  по  крайней  мере,  с
чистой совестью проститься с нежным невинным созданием, любовь  которого  он
так мало ценил!
     Он думал о своей короткой супружеской жизни. В эти несколько недель  он
сильно растратил свой маленький капитал. Как безумен и расточителен он  был!
Если с ним случится несчастье, что он оставит жене?  Как  он  недостоин  ее!
Зачем он женился? Он не годится для семейной жизни. Зачем он  не  послушался
отца, который ни в чем ему не  отказывал?  Надежда,  раскаяние,  честолюбие,
нежность и эгоистические сожаления переполняли его сердце.  Он  сел  и  стал
писать отцу, вспоминая то, что  уже  писал  однажды,  когда  ему  предстояло
драться на дуэли. Полосы зари слабо окрасили  небо,  когда  он  кончил  свое
прощальное письмо. Он запечатал его и поцеловал  конверт.  Он  подумал,  что
напрасно оскорбил своего великодушного отца,  вспомнил  тысячи  благодеяний,
которые оказал ему суровый старик.
     Еще раньше, едва вернувшись домой, Джордж заглянул  в  спальню  Эмилии;
она лежала тихо, с закрытыми глазами; он рад был, что она уснула. Его денщик
уже был занят приготовлениями к походу;  он  понял  сделанный  ему  знак  не
шуметь, и все приготовления были очень быстро и бесшумно окончены "Разбудить
ли Эмилию, - думал Джордж, - или оставить записку ее брату,  прося  сообщить
ей страшную весть?" Он пошел снова взглянуть на нее.
     Она не спала, когда Джордж в первый раз входил  в  ее  комнату,  но  не
открывала глаз, чтобы даже этим не попрекнуть его. Но уже одно  то,  что  он
вернулся с бала так скоро  после  нее,  успокоило  ее  робкое  сердечко,  и,
повернувшись в его сторону, когда  он  осторожно  выходил  из  комнаты,  она
задремала. Теперь Джордж вошел еще осторожнее и снова посмотрел на нее.  При
слабом свете ночника ему видно было ее нежное, бледное личико;  покрасневшие
веки с длинными ресницами были сомкнуты, круглая белая  рука  лежала  поверх
одеяла. Милосердный боже! Как она чиста, как хороша и как одинока!  А  он  -
какой он эгоист, грубый и бесчувственный! Охваченный жгучим стыдом, он стоял
в ногах кровати и смотрел на спящую. Как  он  осмеливается,  кто  он  такой,
чтобы молиться за такое невинное создание? Бог да благословит ее! Он подошел
к кровати, посмотрел на ручку,  слабую,  тихо  лежавшую  ручку,  и  бесшумно
склонился над подушкой к кроткому, бледному личику.
     Две прекрасные руки нежно обвились вокруг его шеи.
     - Я не сплю, Джордж, - проговорила бедняжка  с  рыданием,  от  которого
готово было разорваться ее сердечко, прижавшееся теперь  так  близко  к  его
сердцу. Она проснулась, но  для  чего?  В  эту  минуту  с  плацдарма  громко
прозвучал рожок, подхваченный затем по всему городу; и от грохота  барабанов
пехоты и визга шотландских волынок весь город проснулся.

ГЛАВА XXX
     "Я милую покинул..."

     Мы не претендуем на то, чтобы нас  зачислили  в  ряды  авторов  военных
романов. Наше место  среди  невоюющих.  Когда  палубы  очищены  для  военных
действий, мы спускаемся вниз и покорно  ждем.  Мы  только  мешали  бы  нашим
храбрым товарищам, сражающимся у нас над головой. Поэтому мы не последуем за
*** полком дальше городских ворот и, предоставив  майору  О'Дауду  выполнять
свой воинский долг, вернемся к его супруге, к дамам и обозу.
     Майор и его жена, как мы уже говорили, не были приглашены  на  бал,  на
котором в прошлой главе присутствовали другие  наши  знакомые;  поэтому  они
имели гораздо больше времени для здорового отдыха в  постели,  чем  те,  кто
желал не только исполнять свой долг, но и веселиться.
     - Помяни мое слово, милая Пегги, - заметил майор,  мирно  натягивая  на
уши ночной колпак, - что через  день-другой  здесь  начнутся  такие  пляски,
каких многие из этих плясунов в жизни не видывали.
     Ему было гораздо  приятнее  улечься  в  постель  после  мирно  выпитого
стакана вина, чем идти куда-нибудь развлекаться. Пегги со своей стороны была
бы рада щегольнуть на балу своим тюрбаном с  райской  птицей,  но  известия,
принесенные мужем, настроили ее очень серьезно.
     - Хорошо бы ты разбудила меня за полчаса до того, как протрубят сбор, -
сказал майор жене. - Разбуди  меня  в  половине  второго,  Пегги,  милая,  и
посмотри, чтобы вещи были готовы. Может  быть,  я  не  вернусь  к  утреннему
завтраку, миссис О'Дауд. - С этими  словами,  означавшими,  что  полк  может
выступить уже на следующее утро, майор замолчал и уснул.
     Миссис О'Дауд, в папильотках и ночной кофточке, чувствовала,  что,  как
хорошая хозяйка, она при создавшихся обстоятельствах должна  действовать,  а
не спать.
     -  Успею  выспаться,  когда  Мик  уйдет,  -  решила  она  и   принялась
упаковывать  его  походную  сумку,  почистила  плащ,  фуражку  и   остальное
снаряжение и все развесила и  разложила  по  местам.  В  карманы  плаща  она
засунула некоторый, удобный в походе, запас провизии и плетеную фляжку,  или
так  называемый  "карманный  пистолет",  содержавший  около  пинты  крепкого
коньяку, который  она  и  майор  весьма  одобряли.  Как  только  стрелки  ее
"репетитора" показали половину второго, а их  механизм  пробил  роковой  час
(звук этот, по утверждению миссис О'Дауд, был точь-в-точь  как  у  соборного
колокола), она разбудила мужа и приготовила ему чашку самого вкусного  кофе,
какой можно было найти в это утро в Брюсселе. И кто станет отрицать, что все
эти приготовления достойной леди так же доказывали ее любовь,  как  слезы  и
истерики более чувствительных женщин, и что чашка кофе, выпитая в компании с
женой, пока по всему городу рожки трубят сбор и бьют барабаны, не  в  пример
полезнее и более к месту, чем пустые излияния чувств? Поэтому  майор  явился
на плац опрятно одетый, свежий и бодрый, и его чисто выбритое  румяное  лицо
вселяло мужество в каждого солдата. Все офицеры отдавали честь жене  майора,
когда полк проходил мимо балкона, на котором  стояла  эта  славная  женщина,
приветливо махая им рукой; и можно смело сказать, что  вовсе  не  отсутствие
храбрости, а скорее женская  стыдливость  и  чувство  приличия  помешали  ей
самолично повести в бой доблестный ***полк.
     По воскресеньям и в других торжественных случаях  миссис  О'Дауд  имела
обыкновение с отменной серьезностью  читать  что-нибудь  из  огромного  тома
проповедей  своего  дядюшки-декана.  Эти  проповеди  послужили  ей   большим
утешением на корабле,  когда  они  возвращались  из  Вест-Индии  и  чуть  не
потерпели крушения. После отбытия полка она  обратилась  к  этой  же  книге,
чтобы найти пищу для размышлений; вероятно, она не очень много  понимала  из
того, что читала, и мысли ее бродили далеко, но лечь спать, когда тут же  на
подушке лежал ночной колпак бедного Мика, было невозможно. Так всегда бывает
на свете. Джек и Доналд идут на ратные подвиги, с ранцем за плечами,  весело
шагая под звуки песни "Я  милую  покинул...",  а  "милая"  остается  дома  и
страдает - у нее-то есть время и думать, и грустить, и вспоминать.
     Зная, как бесполезны сожаления и  как  чувствительность  только  делает
людей более несчастными, миссис Ребекка мудро решила не давать  воли  своему
горю и перенесла разлуку с супругом со спартанским мужеством. Сам Родон  был
гораздо более растроган при  прощании,  чем  стойкая  маленькая  женщина,  с
которой он расставался. Она подчинила себе эту грубую, жесткую натуру. Родон
любил, обожал жену, безмерно восхищался ею. Во всю свою  жизнь  он  не  знал
такого счастья, какое в эти последние несколько месяцев  дала  ему  Ребекка.
Все его прежние удовольствия: скачки, офицерские обеды, охота и  карты,  все
прежние развлечения  и  ухаживания  за  модистками  и  танцовщицами  и  тому
подобные легкие победы нескладного военного Адониса казались ему скучными  и
пресными  по  сравнению  с  законными  супружескими  радостями,  какими   он
наслаждался я последнее время, Она всегда умела развлечь его, и  он  находил
свой дом и общество жены в тысячу раз более  интересным,  чем  любое  другое
место или общество, какое ему приходилось видеть. Он проклинал свои  прошлые
безумства  и  скорбел  о   своих   огромных   долгах,   которые   оставались
непреодолимым препятствием для светских успехов его  жены.  Часто  во  время
ночных бесед с Ребеккой он вздыхал по этому поводу, хотя раньше,  когда  был
холост, долги нисколько его не беспокоили. Он сам этому поражался.
     - Черт побери, - говорил он (иногда, может  быть,  употребляя  и  более
сильное выражение из своего несложного лексикона), - пока я  не  был  женат,
мне дела не было, под каким векселем я подписывал свое имя,  лишь  бы  Мозес
согласился ждать или Леви - дать отсрочку. Но с  тех  пор  как  женился,  я.
честное слово, не прикасаюсь к гербовой бумаге, кроме, конечно, тех случаев,
когда переписываю старые векселя.
     Ребекка всегда умела рассеять его грусть.
     - Ах ты, глупенький! -  говорила  она.  -  Ведь  еще  есть  надежда  на
тетушку. А если она подведет нас, разве не останется того, что вы  называете
"Газетою"? Или, постой, если умрет дядя Бьют, у меня  есть  еще  один  план.
Приход всегда достается младшему сыну, - почему бы тебе не бросить  армию  и
не пойти в священники?
     При  мысли  о  таком  превращении  Родон  разразился  хохотом;  раскаты
громового драгунского голоса разнеслись в полночь по всей гостинице. Генерал
Тафто слышал их в своей квартире, этажом выше.  Ребекка  на  другой  день  с
большим  одушевлением  изобразила  всю  сцену,  к   огромному   удовольствию
генерала, и даже сочинила первую проповедь Родона.
     Но все это было уже в прошлом.  Когда  пришло  известие,  что  кампания
началась и войска выступают в поход, Родон  стал  так  серьезен,  что  Бекки
принялась высмеивать его и даже несколько задела его гвардейские чувства.
     - Надеюсь, ты не думаешь, Бекки, что я трушу? - сказал он  с  дрожью  в
голосе. - Но я - отличная мишень, и если пуля меня уложит, я  оставлю  после
себя одно, а может быть, и два существа, которых я хотел бы обеспечить,  так
как это я вовлек их в беду. Здесь нет ничего смешного, миссис Кроули.
     Ребекка ласками и  нежными  словами  постаралась  успокоить  обиженного
супруга. Злые насмешки вырывались у нее лишь в тех случаях, когда живость  и
чувство юмора брали  верх  в  этой  богатой  натуре  (что,  впрочем,  бывало
довольно часто), но она умела быстро придать своему  лицу  выражение  святой
невинности.
     - О милый! - воскликнула она. - Неужели ты  думаешь,  что  у  меня  нет
сердца? - И, быстро смахнув что-то с глаз, она с улыбкой  заглянула  в  лицо
мужу.
     - Ну, так вот, - сказал он, - если меня  убьют,  посмотрим,  с  чем  ты
останешься. Мне здесь порядочно повезло, и вот тебе двести тридцать  фунтов.
У меня еще припасено  в  кармане  десять  наполеондоров.  Мне  этого  вполне
достаточно, потому что генерал за все платит по-княжески. Если меня убьют, я
тебе, по крайней мере, ничего не буду стоить... Не плачь,  малютка:  я  еще,
может быть, останусь жив, назло тебе. Лошадей я с собой не возьму, ни ту, ни
другую, - я поеду на генеральском вороном, так будет дешевле; я говорил ему,
что мой конь захромал. Если я не вернусь, ты за  эту  пару  лошадей  кое-что
выручишь. Григ вчера еще предлагал  мне  девяносто  за  кобылу,  прежде  чем
пришли эти проклятые известия, а я был так глуп,  что  не  хотел  ее  отдать
меньше чем за сотню. За Снегиря всегда можно взять хорошую цену,  но  только
лучше продай его здесь, а то у барышников слишком много моих  векселей,  так
что не стоит везти его в Англию. За маленькую кобылу, которую  тебе  подарил
генерал, тоже можно кое-что выручить; хорошо еще, что  здесь  нет  проклятых
счетов за содержание лошадей, как в Лондоне, - добавил Родон  со  смехом.  -
Вот этот дорожный несессер стоил мне двести фунтов, - то есть я задолжал  за
него двести; а золотые пробки и  флаконы  должны  стоить  тридцать  -  сорок
фунтов. Будьте добры продать его, сударыня, а  также  мои  булавки,  кольца,
часы с цепочкой и прочие вещи. Они стоят немало денег. Я знаю,  мисс  Кроули
заплатила за часы с цепочкой сто фунтов. Черт  возьми!  Флаконы  с  золотыми
пробками! Жалею теперь, что не купил  их  побольше.  Эдвардс  навязывал  мне
серебряную машинку для снимания сапог, и я мог  еще  прихватить  несессер  с
серебряной грелкой  и  серебряный  сервиз.  Ну,  да  что  поделаешь,  Бекки,
обойдемся тем, что у нас есть.
     Отдавая таким образом прощальные распоряжения, капитан Кроули,  который
до последнего  времени,  когда  любовь  овладела  драгуном,  редко  думал  о
ком-нибудь, кроме самого себя,  теперь  перебирал  свои  небогатые  пожитки,
стараясь сообразить, что можно превратить в деньги для обеспечения  жены  на
тот случай, если с ним что-нибудь произойдет.  Ему  доставляло  удовольствие
записывать карандашом,  крупным  ученическим  почерком,  различные  предметы
своего движимого имущества, которые можно было бы продать с выгодой для  его
будущей вдовы, например:
     "Моя мантоновская двустволка, скажем, - 40 гиней; мой плащ для верховой
езды, подбитый собольим мехом, - 50 фунтов; мои дуэльные пистолеты  в  ящике
розового дерева (те, из которых я застрелил капитана Маркера) -  20  фунтов;
мои седельные сумки и попона; то  же  самое  системы  Лори..."  и  т.  д.  И
хозяйкой всего этого имущества он оставлял Ребекку.
     Верный своему плану экономии, капитан надел  самый  старый,  поношенный
мундир и эполеты, оставив более новые на сохранение своей жене  (или,  может
быть,  вдове).  И  этот  прославленный  в  Виндзоре  и  в  Хайд-парке  денди
отправился в поход, одетый скромно, словно сержант, и чуть ли не с  молитвой
за женщину, которую он покидал. Он поднял ее на руки и  с  минуту  держал  в
объятиях, крепко прижимая к бурно бьющемуся сердцу. Потом, весь  красный,  с
затуманенным взглядом, опустил ее наземь и оставил одну. Он  ехал  рядом  со
своим генералом и молча курил сигару, пока они догоняли бригаду, выступившую
раньше. И только когда они отъехали несколько миль от  города,  он  перестал
крутить усы и прервал молчание.
     Ребекка, как мы  уже  говорили,  благоразумно  решила  не  давать  воли
бесполезной скорби при разлуке с мужем. Она помахала ему рукой  и  с  минуту
еще постояла у окна после того, как он скрылся из  виду.  Соборные  башни  и
остроконечные крыши причудливых старинных домов только что начали краснеть в
лучах восходящего солнца. В эту ночь Ребекке не пришлось отдохнуть. Она  все
еще была  в  своем  нарядном  бальном  платье;  ее  светлые  локоны  немного
развились и обвисли, а под глазами легли темные круги от бессонной ночи.
     - Какой у меня ужасный вид, - сказала она, рассматривая себя в зеркале,
- и как бледнит меня розовый цвет! Она сняла с себя розовое  платье,  и  при
этом из-за корсажа выпала записка; Ребекка с улыбкой подняла ее и заперла  в
шкатулку. Затем поставила свой букет в стакан с водой, улеглась в постель  и
сладко заснула.
     В городе царила тишина, когда в десять  часов  утра  она  проснулась  и
выпила кофе, который очень подкрепил и  успокоил  ее  после  всех  тревог  и
огорчений.
     Позавтракав,  она  возобновила  расчеты,  которые  простодушный   Родон
производил минувшей ночью, и обсудила свое  положение.  В  случае  несчастья
она,  принимая  в  соображение  все  обстоятельства,  была  довольно  хорошо
обеспечена. У нее были свои драгоценности и  наряды,  в  добавление  к  тем,
которые ей оставил муж. (Мы уже описывали и восхваляли щедрость, проявленную
Родоном тотчас же после женитьбы.) Генерал, ее раб  и  обожатель,  преподнес
ей, помимо арабской кобылы, множество красивых подарков в  виде  кашемировых
шалей, купленных на распродаже имущест