ать, когда его отняли у  меня.  Да  благословит  господь  его  милую
головку! Я его с тех пор не видела.
     - Он белокурый или темненький? - продолжала глупышка Эмми. - Покажи мне
его волосы.
     Бекки чуть не расхохоталась над ее наивностью.
     - Не сегодня, голубчик... когда-нибудь в другой раз,  когда  придут  из
Лейпцига мои сундуки, - ведь я оттуда приехала. Я покажу тебе и портрет его,
который сама нарисовала еще давно, в счастливую пору.
     - Бедная Бекки, бедная Бекки! - сказала Эмми. - Как же я-то должна быть
благодарна!  -  (Хотя  это  благочестивое  правило,  внушаемое  нам   нашими
родственницами с юных лет, - благодарить всевышнего за то, что  нам  гораздо
лучше, чем кому-то другому, - не кажется мне особенно разумным.) И тут  она,
по своему обыкновению, подумала о том, что  сын  ее  самый  красивый,  самый
добрый и самый умный мальчик во всем свете.
     - Вот ты увидишь моего Джорджи! - Лучше  этого  Эмми  ничего  не  могла
придумать для утешения Бекки. В  самом  деле,  чем  еще  ее  можно  было  бы
успокоить!
     Так обе женщины беседовали в течение часа или больше, и  за  это  время
Бекки успела полно и обстоятельно изложить подруге историю своей жизни.  Она
поведала Эмми, что семья мужа всегда смотрела на их брак с Родоном Кроули  в
высшей степени враждебно; что ее невестка (злокозненная женщина) настраивала
Родона против нее;  что  муж  стал  заводить  мерзкие  связи,  а  ее  совсем
разлюбил; что она сносила бедность,  пренебрежение,  холодность  со  стороны
существа, любимого ею больше всего на свете, - и все  это  ради  счастья  ее
ребенка; наконец, что ей было нанесено гнуснейшее оскорбление, почему она  и
была вынуждена уехать от мужа: этот негодяй не постыдился  требовать,  чтобы
она пожертвовала  своим  добрым  именем  ради  должности,  которую  мог  ему
предоставить один весьма важный и влиятельный, но  беспринципный  человек  -
маркиз Стайн. Ужаснейший изверг!
     Эту  часть  своей  богатой  событиями  истории   Бекки   рассказала   с
величайшей, чисто женской деликатностью и с  видом  негодующей  добродетели.
Нанесенное ей оскорбление заставило ее покинуть  кров  супруга,  но  негодяи
отомстил ей, отняв у  нее  ребенка.  И  вот,  закончила  Бекки,  теперь  она
скиталица - нищая, беззащитная, без друзей и без счастья.
     Лица, знакомые с характером Эмми, легко могут себе представить, как она
приняла эту историю, рассказанную  довольно  пространно.  Она  трепетала  от
негодования, слушая о поведении злодея Родона и изверга Стайна.  Во  взгляде
ее появлялись знаки восклицания к каждой фразе, в  которой  Бекки  описывала
преследования со стороны своих аристократических родственников и  охлаждение
своего мужа. (Бекки его не порицала. Она говорила о нем скорее горестно, чем
злобно. Она любила его слишком горячо; и разве он не отец  ее  мальчика!)  А
когда дело дошло до сцены разлуки с ребенком,  Эмми  надолго  спряталась  за
своим носовым платочком,  так  что  наша  трагическая  актриса  должна  была
остаться очень  довольна  тем,  какое  впечатление  ее  игра  производит  на
публику.
     Пока дамы были заняты разговором, верный  телохранитель  Эмилии,  майор
(не хотевший, разумеется, мешать их беседе),  устал  ходить  взад-вперед  по
узкому скрипучему коридорчику, потолок которого ерошил ворс на его шляпе, и,
спустившись в нижний этаж гостиницы, попал в  большую  общую  залу  "Слона",
откуда и шла лестница наверх. Это помещение всегда полно  табачного  дыма  и
обильно забрызгано пивом. На грязном столе стоят десятки  одинаковых  медных
подсвечников с сальными свечами для постояльцев, а над подсвечниками  рядами
висят ключи от комнат. Эмми,  когда  направлялась  к  Бекки,  покраснела  от
смущения, проходя через эту комнату, где собрались самые разношерстные люди:
тирольские перчаточники и дунайские  торговцы  полотном  со  своими  тюками;
студенты, подкреплявшиеся бутербродами  и  мясом;  бездельники,  игравшие  в
карты или в домино на липких, залитых пивом столах; акробаты,  отдыхавшие  в
перерыве между двумя представлениями, - словом, fumus и strepitus {Дым и шум
(лат.).} немецкой гостиницы в ярмарочное время. Лакей, не дожидаясь  заказа,
подал майору кружку пива.  Доббин  вынул  сигару  и  решил  развлечься  этим
губительным зельем и газетою в ожидании, когда за ним придет  вверенная  его
попечениям особа.
     Вскоре по лестнице,  позвякивая  шпорами,  спустились  Макс  и  Фриц  в
шапочках  набекрень  и  с  трубками,  разукрашенными   гербами   и   пышными
кисточками. Они повесили на  доску  ключ  от  э  90,  заказали  себе  порцию
бутербродов и пива и, усевшись неподалеку от майора, завели беседу,  отрывки
которой долетели до слуха Доббина. Разговор шел главным образом о "фуксах" и
"филистерах", о дуэлях и попойках в соседнем  шопенгаузенском  университете,
прославленном рассаднике просвещения,  откуда  они  только  что  приехали  в
Eilwagen  {В  дилижансе  (нем.).},  по-видимому,  вместе  с   Бекки,   чтобы
присутствовать на свадебных торжествах в Пумперникеле.
     - Эта маленькая Englanderin, кажется, попала en bays de gonnoissance {В
среду знакомых (искаж. франц.).}, - сказал Макс, знавший  французский  язык,
своему товарищу  Фрицу.  -  После  ухода  толстяка  дедушки  к  ней  явилась
хорошенькая соотечественница. Я слышал, как они болтали и охали в комнате  у
малютки.
     - Нужно взять билеты на ее концерт, -  заметил  Фриц.  -  У  тебя  есть
деньги, Макс?
     - Вот еще! - воскликнул тот. - Этот концерт -  концерт  in  nubibus  {В
облаках (лат.).}. Ганс рассказывал, что она в  Лейпциге  объявляла  о  таком
концерте, и бурши взяли много билетов. Но она уехала, не выступив.  Вчера  в
карете она рассказывала, что ее пианист заболел в Дрездене.  Я  уверен,  что
она просто не умеет  петь:  голос  у  нее  сипит  так  же,  как  у  тебя,  о
пропившаяся знаменитость!
     - Да, он у нее сипит; я слышал из окна, как  она  разделывала  какую-то
schrecklicho {Ужасную (нем.).} английскую балладу под  названием:  "De  Rose
upon de Balgoriy" {"Роза на балконе" (искаж. англ.).}.
     - Saufen und singcn {Пить  и  петь  (нем.).}  вместе  не  уживаются,  -
заметил красноречивый Фриц, очевидно, предпочитавший первое из этих занятии.
- Нет, не нужно брать у нее никаких билетов. Вчера вечером  она  выиграла  в
trente et quarante. Я видел ее:  она  заставила  играть  за  себя  какого-то
английского мальчугана. Спустим твои денежки там  же  или  в  театре,  а  то
угостим ее французским вином или коньяком в саду Аврелия, а билеты брать  ни
к чему... Что скажешь? Еще по кружке пива?
     И, по очереди окунув свои белокурые  усы  в  омерзительное  пойло,  они
подкрутили их и отбыли на ярмарку.
     Майор, видевший, как вешали на крючок ключ от э 90, и слышавший  беседу
университетских фатов, не мог не понять, что их разговор относился к  Бекки.
"Чертенок, опять она принялась за  свои  старые  штучки!"  -  подумал  он  и
улыбнулся, вспомнив  былые  дни,  когда  он  был  свидетелем  ее  отчаянного
заигрывания с Джозом и уморительного конца этой затеи. Они с Джорджем  часто
смеялись над этим впоследствии, пока - через несколько недель после женитьбы
Джорджа - тот и сам не попал в тенета маленькой Цирцеи и не вошел  с  ней  в
какое-то соглашение, о чем товарищ его, конечно, догадывался, но предпочитал
не спрашивать.  Уильяму  было  слишком  больно  или  стыдно  выведывать  эту
позорную тайну, но однажды Джордж, видимо, в порыве раскаяния, сам  намекнул
на нее. Было это в утро сражения при Ватерлоо,  когда  молодые  люди  стояли
впереди своих солдат,  наблюдая  сквозь  пелену  дождя  за  темными  массами
французов, занимавших расположенные напротив высоты.
     - Я впутался в глупую интригу с одной женщиной, - сказал тогда  Джордж.
- Хорошо, что мы выступили в поход.  Если  меня  убьют,  то  Эмми,  надеюсь,
никогда не узнает об этой истории. Эх, если бы ничего этого не было!
     Уильям любил вспоминать и не раз утешал бедную вдову Джорджа рассказами
о том, как Осборн, расставшись с женой,  в  первый  день  после  сражения  у
Катр-Бра прочувствованно говорил об отце и жене. Это  обстоятельство  Уильям
особенно подчеркивал в своих беседах с Осборном-старшим, и таким образом ему
удалось  склонить  старого  джентльмена  хотя  бы  на  самом   закате   дней
примириться с памятью покойного сына.
     "Итак, эта чертовка все еще продолжает свои козни, -  думал  Уильям.  -
Хотел бы я, чтобы она была за сотни миль отсюда! Она всюду приносит с  собой
зло".
     Сжав руками виски и не видя у себя под носом "Пумперпикельской  газеты"
недельной давности, Доббин сидел, погруженный в эти мрачные  предчувствия  и
неприятные мысли, как вдруг кто-то дотронулся зонтиком до его плеча.  Доббин
поднял голову и увидел миссис Эмилию.
     У этой женщины была привычка тиранить  майора  Доббина  (ибо  и  самому
слабому человеку хочется над кем-нибудь властвовать), и она командовала  им,
заставляла его носить поноску и  изредка  гладила,  словно  он  был  большим
ньюфаундлендским псом. Ему же нравилось,  так  сказать,  бросаться  в  воду,
когда Эмилия кричала: "Доббин, гоп!" - и трусить  за  нею  рысцой,  держа  в
зубах ее ридикюль. Наше повествование не достигло цели, если читатель до сих
пор не заметил, что майор был порядочным простофилей.
     - Почему вы не дождались меня, сэр,  чтобы  проводить  по  лестнице?  -
сказала она, вздернув головку и насмешливо приседая перед Доббином.
     - Я не мог выпрямиться в этом коридоре, - ответил майор, глядя на нее с
забавно виноватым выражением и обрадованный возможностью подать Эмилии  руку
и вывести ее из этого ужасного, насквозь прокуренного помещения. Он вышел бы
из гостиницы, даже не вспомнив про лакея, если бы  тот  не  побежал  за  ним
вдогонку, не остановил на пороге "Слона" и не заставил заплатить за пиво,  к
которому Доббин и не притронулся. Эмми весело  смеялась;  она  заявила,  что
Доббин гадкий человек - хотел сбежать не расплатившись, и сделала  несколько
шутливых  замечаний  по  поводу  местного  пива.  Она  была   в   прекрасном
расположении духа и проворно перебежала Рыночную площадь. Ей  нужно  сию  же
минуту повидаться с Джозом. Майор посмеялся  над  проявлением  таких  бурных
чувств: в самом деле, не очень часто  бывало,  чтобы  миссис  Эмилия  хотела
увидеть своего брата "сию же минуту".
     Они застали коллектора в его гостиной в  бельэтаже.  Пока  Эмми  сидела
запершись со своей подругой на чердаке, а майор отбивал барабанную дробь  на
липких столах в общей зале, Джоз, разгуливая по комнате и грызя ногти, то  и
дело поглядывал через Рыночную площадь на  гостиницу  "Слон".  Ему  тоже  не
терпелось повидаться с миссис Осборн.
     - Ну, что же? - спросил он.
     - Бедная, несчастная, как она настрадалась! - сказала Эмми.
     - О да, разрази меня господь! - произнес Джоз, качая головой,  так  что
его щеки затряслись, словно желе.
     - Она займет комнату Пейн, а Пейн может перейти  наверх,  -  продолжала
Эмми.
     Пейн была  степенная  англичанка-горничная  при  особе  миссис  Осборн.
Проводник Кирш, как полагается,  ухаживал  за  нею,  а  Джорджи  изводил  ее
страшными рассказами о немецких разбойниках и  привидениях.  Занималась  она
главным образом тем, что ворчала, помыкала своей хозяйкой и  грозила  завтра
же вернуться в свою родную деревню Клепем.
     - Она займет комнату Пейн, - сказала Эмми.
     - Вы хотите сказать, что собираетесь поселить  эту  женщину  у  себя  в
доме? - выпалил майор, вскочив на ноги.
     - Да, собираемся, - ответила Эмилия самым невинным тоном. - Не  злитесь
и не ломайте мебель, майор Доббин! Конечно, мы собираемся поселить ее здесь.
     - Конечно, моя дорогая, - сказал Джоз.
     - Бедняжка так намучилась, -  продолжала  Эмми,  -  ее  ужасный  банкир
прогорел и сбежал; ее муж - такой негодяй - бросил ее и отнял у нее ребенка!
(Тут она стиснула кулачки и выставила их вперед, приняв самую грозную  позу.
Майор был очарован зрелищем столь отважной воительницы.) Бедная моя девочка!
Совершенно одна, вынуждена давать уроки пения ради куска хлеба... Как же  не
устроить ее у нас!
     - Берите у нее уроки, дорогая моя миссис Джордж, - воскликнул майор,  -
но не приглашайте к себе жить! Умоляю вас!
     - Вздор! - фыркнул Джоз.
     - Вы всегда такой добрый и отзывчивый... во  всяком  случае,  вы  таким
были... я изумляюсь вам, майор Уильям! - вскричала  Эмилия.  -  Когда  же  и
помочь ей, как не сейчас, когда она так несчастна! Теперь-то и нужно оказать
ей помощь. Самый старинный друг, какой у меня есть, и не...
     - Она не всегда была вам другом, Эмилия, - сказал майор,  не  на  шутку
разгневанный.
     Этого намека Эмилия не в силах была стерпеть. Взглянув почти с  яростью
в лицо майору, она сказала:
     - Стыдитесь, майор Доббин! - и удалилась из комнаты, захлопнув дверь за
собой и за своим оскорбленным достоинством.
     - Намекать на это! - воскликнула она, когда дверь закрылась. -  О,  как
это было жестоко с его стороны!  -  И  она  взглянула  на  портрет  Джорджа,
висевший, как обычно, в ее спальне, над портретом сына. - Это было  жестоко.
Если я простила, то ему и подавно  следовало  молчать.  И  ведь  из  его  же
собственных уст я узнала, какой гадкой и необоснованной была моя ревность, и
что ты чист... о да! Ты был чист, мой святой, вознесшийся на небеса!
     Она прошлась по комнате, вся дрожа от негодования.  Потом  оперлась  на
комод, над которым висело изображение мужа, и долго, не отрываясь,  смотрела
на него. Глаза Джорджа, казалось, глядели на нее  с  упреком,  и  взгляд  их
становился все печальнее. Давние бесценные воспоминания о  краткой  поре  их
любви опять нахлынули на  нее.  Рана,  едва  затянувшаяся  с  годами,  снова
сочилась кровью, - о,  как  мучительно!  Эмилия  не  в  силах  была  вынести
укоризненного взгляда своего мужа. Это невозможно!.. Нет, нет!
     Бедный Доббин! Бедный старый Уильям! Одно злосчастное слово  уничтожило
кропотливый труд стольких лет - здание,  воздвигнутое  бог  знает  на  каких
тайных и скрытых основаниях, где таились сокровенные  страсти,  нескончаемая
борьба, неведомые жертвы... Произнесено одно слово - и рушится в прах дивный
дворец надежды; одно слово - и прочь улетает птичка,  которую  ты  всю  свою
жизнь старался приманить!
     Уильям хотя и видел по выражению лица Эмилии, что наступила критическая
минута, однако продолжал  в  самых  энергических  выражениях  умолять  Седли
остерегаться Ребекки и не принимать ее. Он молил Джоза хотя бы навести о ней
справки, рассказал, как ему довелось услышать, что она знается с игроками  и
всякими подозрительными людьми; напомнил, сколько зла она причинила в  былые
дни: как она вместе с Кроули обирала бедного Джорджа. Теперь она, по  ее  же
собственному признанию, живет врозь с мужем, - и, быть может,  на  это  есть
причины... Как опасно будет  ее  общество  для  Эмилии,  которая  ничего  не
понимает в житейских делах! Уильям заклинал Джоза  не  допускать  Ребекку  в
свою семью со всем красноречием, на какое только был способен, и  с  гораздо
большей энергией, чем обычно выказывал этот невозмутимый джентльмен.
     Будь Доббин менее порывист и более ловок,  ему,  возможно,  удалось  бы
уговорить Джоза, но коллектор немало досадовал на майора, который,  как  ему
казалось,  постоянно  подчеркивал  свое  превосходство  над  ним  (он   даже
поделился своим мнением с мистером Киршем, курьером, а так как майор  Доббин
всю дорогу проверял счета мистера Кирша,  тот  вполне  согласился  со  своим
хозяином). И Джоз разразился хвастливой речью  о  том,  что  он  сам  сумеет
защитить свою честь, и просит не  вмешиваться  в  его  дела,  и  не  намерен
слушать майора... Но тут их разговор - довольно продолжительный и  бурный  -
был прерван самым естественным образом, а именно:  прибыла  миссис  Бекки  в
сопровождении носильщика из гостиницы  "Слон",  нагруженного  тощим  багажом
гостьи.
     Она приветствовала хозяина с ласковой почтительностью; майору  Доббину,
который, как сразу же подсказало ей чутье, был врагом и только  что  пытался
восстановить против нее Джоза, она поклонилась дружески,  но  сдержанно.  На
шум, вызванный ее прибытием, вышла из своей  комнаты  Эмми.  Она  подошла  к
гостье и с жаром расцеловала ее, не обращая  внимания  на  майора,  если  не
считать того, что на него был  брошен  гневный  взгляд,  -  вероятно,  самый
презрительный и самый  несправедливый  взгляд,  в  каком  была  повинна  эта
кроткая женщина со дня своего  рождения.  Но  у  нее  имелись  на  это  свои
причины, она намерена была продолжать сердиться на Доббина. И  Доббин  ушел,
негодуя на такую несправедливость (а не на свое поражение) и отвесив  Эмилии
столь же высокомерный поклон, сколь  высокомерен  был  убийственно  вежливый
реверанс, которым маленькой женщине угодно было с ним попрощаться.
     Когда он удалился, Эмми стала особенно оживленной и нежной с Ребеккою и
принялась хлопотать и устраивать свою гостью в отведенной для нее комнате  с
таким  пылом  и  энергией,  какие  при  своем  спокойном   характере   редко
обнаруживала. Но когда людям, в особенности людям  слабым,  нужно  совершить
какой-нибудь несправедливый поступок,  то  лучше  уж,  чтобы  он  совершился
быстро. К тому же Эмми  воображала,  что  своим  поведением  она  выказывает
большую твердость и надлежащую любовь и уважение к памяти покойного капитана
Осборна.
     К обеду явился с гуляния Джорджи и увидел, что стол накрыт, как обычно,
на четыре прибора, но одно место занято  не  майором  Доббином,  а  какой-то
дамой.
     - О! А где  Доб?  -  спросил  юный  джентльмен,  выражаясь,  по  своему
обыкновению, чрезвычайно просто.
     - Майор Доббин, должно быть, обедает в городе, - ответила ему  мать  и,
притянув мальчика к себе, осыпала поцелуями, откинула ему волосы  со  лба  и
представила его миссис Кроули.
     - Это мой сын, Ребекка! - произнесла миссис Осборн с таким  выражением,
словно хотела сказать: "Может ли что на свете сравниться с ним?"
     Бекки упоенно взглянула на Джорджи и нежно пожала ему руку.
     - Милый мальчик! - сказала она. - Как он похож на моего...
     Волнение помешало ей договорить, но Эмилия и без слов поняла, что Бекки
подумала  о  своем  собственном   обожаемом   ребенке.   Впрочем,   общество
приятельницы утешило миссис Кроули, и она пообедала с большим аппетитом.
     Всякий раз, как она что-нибудь говорила, Джорджи внимательно смотрел на
нее и прислушивался. За десертом Эмми  вышла  из-за  стола  отдать  какое-то
распоряжение по  хозяйству;  Джоз  дремал  в  глубоком  кресле  над  номером
"Галиньяни"; Джорджи и гостья сидели друг  возле  друга;  мальчик  продолжал
хитро поглядывать на нее и наконец отложил в сторону щипцы для орехов.
     - Послушайте, - сказал Джорджи.
     - Что такое? - ответила Бекки, смеясь.
     - Ведь вы та дама, которую я видел в маске за rouge et noir!
     - Тс! Ах ты, маленький проказник! - ответила Бекки,  беря  его  руку  и
целуя ее. - Твой дядя там тоже был, и твоя мамочка не должна этого знать.
     - О нет... ни в коем случае, - ответил мальчуган.
     - Видишь, мы уже совсем подружились! - сказала Бекки, обращаясь к Эмми,
когда та вернулась в столовую.
     Что и говорить, миссис Осборн ввела к себе в  дом  очень  подходящую  и
милую компаньонку!
     Пылая негодованием, хотя еще и не  ведая,  сколь  гнусная  против  него
замышляется измена, Уильям бесцельно бродил по городу, пока не наткнулся  на
посланника Солитера, который и пригласил его обедать. Во время обеда он  как
бы невзначай спросил посланника, не слыхал ли тот  про  некую  миссис  Родон
Кроули, которая, как ему помнится, наделала немало шуму  в  Лондоне.  И  тут
Солитер, разумеется, знакомый со всеми лондонскими сплетнями  и  к  тому  же
состоявший в родстве с леди Гонт, преподнес изумленному майору такую историю
о Бекки и ее супруге, которая совершенно его  ошеломила,  а  заодн