ствовала к ней некоторую симпатию.  Младших  дам  семейства
Гонтов тоже принудили к повиновению. Раз или  два  они  напускали  на  Бекки
своих  приспешников,  но  потерпели  неудачу.  Блестящая   леди   Стаппигтон
попробовала  было  помериться  с  нею  силами,  но  была  разбита   наголову
бесстрашной маленькой Бекки. Когда на нее нападали,  Бекки  ловко  принимала
вид застенчивой  ingenue  {Простушки  (франц.).}  и  под  этой  маской  была
особенно опасна: она отпускала ядовитейшие замечания  самым  естественным  и
непринужденным топом, а потом простодушно просила извинения за свои промахи,
тем самым доводя их до всеобщего сведения.
     Однажды вечером, по наущению дам, в атаку на Бекки двинулся мистер Уэг,
прославленный  остряк,  прихлебатель  лорда  Стайна.  Покосившись  на  своих
покровительниц и подмигнув  им,  как  бы  желая  сказать:  "Сейчас  начнется
потеха",  он  напал  на  Бекки,  которая  беззаботно  наслаждалась   обедом.
Маленькая женщина, всегда бывшая  во  всеоружии,  мгновенно  приняла  вызов,
отпарировала удар и ответила таким выпадом, что Уэга даже в жар  бросило  от
стыда. После чего она продолжала есть суп с полнейшим спокойствием и с тихой
улыбкой на устах. Великий покровитель Уэга, кормивший его обедами  и  иногда
ссужавший ему немного денег за хлопоты по  выборам  и  по  газетным  и  иным
делам, бросил на несчастного такой свирепый взгляд, что Уэг едва под стол не
свалился и не расплакался. Он жалобно посматривал то на милорда, который  за
весь обед не сказал ему ни единого слова, то на  дам,  которые,  разумеется,
отступились от  него.  В  конце  концов  сама  Бекки  сжалилась  над  ним  и
попыталась вовлечь его в разговор. После этого Уэга не приглашали обедать  в
течение шести недель; и Фичу, доверенному  лицу  милорда,  за  которым  Уэг,
конечно, усердно ухаживал, было приказано довести до его сведения, что  если
он еще раз посмеет сказать миссис Кроули какую-нибудь дерзость  или  сделать
ее мишенью своих глупых шуток, то милорд  передаст  для  взыскания  все  его
векселя, и тогда пусть не ждет пощады. Уэг разрыдался и стал  молить  своего
дорогого друга Фича о заступничестве. Он написал стихи в честь миссис Р.  К.
и напечатал их в ближайшем номере  журнала  "Набор  слов",  который  сам  же
издавал. При встречах с Бекки на вечерах он всячески к ней подлизывался.  Он
раболепствовал и заискивал в клубе перед Родоном. Спустя некоторое время ему
было разрешено вновь появиться в Гонт-Хаусе. Бекки была всегда добра к нему,
и всегда весела, и никогда не сердилась.
     Мистер Уэнхем, великий визирь и главный доверенный его милости (имевший
прочное место в парламенте и  за  обеденным  столом  милорда),  был  гораздо
благоразумнее мистера Уэга как по своему поведению, так и но образу  мыслей.
При  всей  своей  ненависти  ко  всяким  парвеню  (сам  мистер  Уэнхем   был
непреклонным тори, отец же его - мелким торговцем углем в Северной  Англии),
этот  адъютант  маркиза  не  выказывал  никаких  признаков  враждебности  по
отношению к новой фаворитке. Напротив, он донимал ее вкрадчивой  любезностью
ц лукавой и почтительной вежливостью, от которых Бекки порою ежилась больше,
чем от явного недоброжелательства других людей.
     Каким образом чета Кроули добывала средства на устройство  приемов  для
своих великосветских знакомых, было тайной, в свое время возбуждавшей немало
толков и, может быть, придававшей этим маленьким  раутам  известный  оттенок
пикантности.  Одни  уверяли,  что  сэр  Питт  Кроули  выдает  своему   брату
порядочный пенсион; если это верно, то, значит, власть Бекки  над  баронетом
была поистине огромна и его характер сильно изменился  с  возрастом.  Другие
намекали, что у Бекки вошло в привычку взимать контрибуцию  со  всех  друзей
своего супруга: к одному она являлась в слезах и рассказывала,  что  в  доме
описывают имущество;  перед  другим  падала  на  колени,  заявляя,  что  все
семейство вынуждено будет идти в тюрьму или же кончить жизнь  самоубийством,
если не будет оплачен  такой-то  и  такой-то  вексель.  Говорили,  что  лорд
Саутдаун, тронутый столь жалкими словами, дал Ребекке не одну сотню  фунтов.
Юный Фелтхем *** драгунского полка (сын владельца фирмы "Тайлер и  Фелтхем",
шапочники и поставщики военного обмундирования),  которого  Кроули  ввели  в
фешенебельные круги, также упоминался в числе данников Бекки; ходили  слухи,
что она брала деньги  у  разных  доверчивых  людей,  обещая  выхлопотать  им
ответственный пост на государственной службе. Словом, каких  только  историй
не рассказывалось о нашем дорогом и невинном друге! Верно лишь одно: если бы
у Ребекки были все те деньги, которые она будто бы  выклянчила,  заняла  или
украла, то она могла бы составить себе капитал  и  вести  честную  жизнь  до
могилы, между тем как... но мы забегаем вперед.
     Правда и то, что при экономии  и  умении  хозяйничать,  скупо  расходуя
наличные деньги и почти не платя долгов, можно ухитриться, хотя бы  короткое
время, жить на широкую ногу при очень  ограниченных  средствах.  И  вот  нам
кажется, что пресловутые вечера Бекки, которые она в конце концов устраивала
не так уж часто, стоили этой леди немногим больше того, что она  платила  за
восковые  свечи,  освещавшие  ее  комнаты.  Стилбрук  и  Королевское  Кроули
снабжали ее в изобилии дичью и фруктами. Погреба  лорда  Стайна  были  к  ее
услугам, знаменитые повара этого вельможи вступали в управление ее маленькой
кухней  или  же,  по  приказу  милорда,  посылали  ей  редчайшие  деликатесы
домашнего  изготовления.  Я  считаю,  что  очень  стыдно  порочить  простое,
бесхитростное существо, как  современники  порочили  Бекки,  и  предупреждаю
публику, чтобы она не верила и одной десятой доле все! о того,  что  болтали
об этой женщине. Если мы вздумаем изгонять из общества всякого, кто залезает
в долги, если мы начнем заглядывать в личную жизнь  каждого,  проверять  его
доходы и отворачиваться от него, чуть  только  нам  не  понравится,  как  он
тратит деньги, то какой же мрачной  пустыней  и  несносным  местопребыванием
покажется нам Ярмарка Тщеславия! Каждый будет тогда готов  поднять  руку  на
своего ближнего, дорогой мой читатель, и со всеми благами цивилизации  будет
покончено.  Мы  будем  ссориться,  поносить  друг  друга,  избегать  всякого
общения. Наши дома превратятся в пещеры, и мы  начнем  ходить  в  лохмотьях,
потому что всем будет на всех наплевать. Арендная плата за  дома  понизится.
Не будет больше званых вечеров.  Все  городские  торговцы  разорятся.  Вино,
восковые свечи, сласти, румяна, кринолины, брильянты, парики,  безделушки  в
стиле Людовика XIV, старый фарфор, верховые лошади и великолепные  рысаки  -
одним словом,  все  радости  жизни  -  полетят  к  черту,  если  люди  будут
руководствоваться своими глупыми  принципами  и  избегать  тех,  кто  им  не
нравится и кого они бранят. Тогда как  при  некоторой  любви  к  ближнему  и
взаимной снисходительности все идет как по маслу: мы можем ругать  человека,
сколько нашей душе угодно, и называть его величайшим негодяем,  по  которому
плачет веревка, - но разве мы хотим, чтобы его и вправду повесили? Ничуть не
бывало! При встречах мы пожимаем ему руку. Если у него хороший повар, мы все
прощаем ему и едем к нему на обед, рассчитывая, что и он поступит так же  по
отношению  к  нам.   Таким   образом,   торговля   процветает,   цивилизация
развивается, все живут в мире и согласии, еженедельно требуются новые платья
для новых приемов и вечеров,  а  прошлогодний  сбор  лафитовского  винограда
приносит обильный доход почтенному владельцу, насадившему эти лозы.
     Хотя в ту эпоху, о которой мы пишем, на троне был великий Георг и  дамы
носили рукава gigols {Буфами (франц.).}, а в  прическах  -  огромные  гребни
наподобие черепаховых лопат, вместо простеньких рукавов и изящных  веночков,
какие сейчас в моде, однако нравы  высшего  света,  сколько  я  понимаю,  не
отличались существенно от нынешних, и развлечения его были примерно  те  же,
что и теперь. Нам, сторонним наблюдателям, глазеющим через плечи полицейских
на ослепительных красавиц, когда те едут ко двору или на  бал,  они  кажутся
какими-то неземными созданиями, наслаждающимися небывалым счастьем, для  нас
недостижимым. В утешение этим завистникам  мы  и  рассказываем  о  борьбе  и
триумфах нашей дорогой Бекки, а также о разочарованиях, которых ей выпало на
долю не меньше, чем другим достойным особам.
     В то время мы только что позаимствовали из Франции веселое  развлечение
- разыгрывание шарад. Оно вошло в моду  у  нас  в  Англии,  так  как  давало
возможность многим нашим дамам, наделенным красотой, выставлять  в  выгодном
свете свои прелести,  а  немногим,  наделенным  умом,  -  обнаруживать  свое
остроумие. Бекки, вероятно считавшая, что  она  обладает  обоими  названными
качествами, уговорила лорда Стайна устроить в Гонт-Хаусе вечер, в  программу
которого входило несколько таких маленьких драматических  представлений.  Мы
будем иметь удовольствие ввести читателя на это  блестящее  reunion,  причем
отметим с грустью, что оно будет одним  из  самых  последних  великосветских
сборищ, какие нам удастся ему показать.
     Часть  великолепной  залы  -  картинной  галереи  Гонт-Хауса   -   была
приспособлена под театр. Ею пользовались для театральных представлений еще в
царствование Георга III, и до сих пор сохранился  портрет  маркиза  Гонта  с
напудренными волосами и розовой лентой на римский манер, как тогда говорили,
- в роли Катоиа в  одноименной  трагедии  мистера  Аддисона,  разыгранной  в
присутствии   их   королевских   высочеств   принца   Уэльского,    епископа
Оснабрюкского и принца Уильяма Генри в бытность их всех детьми примерно того
же возраста,  что  и  сам  актер.  Кой-какую  старую  бутафорию  извлекли  с
чердаков, где она валялась еще с тою времени,  и  освежили  дли  предстоящих
торжеств.
     Распорядителем праздника был молодой Бедуин Сэндс, в ту пору  блестящий
денди и путешественник по Востоку. В  те  дни  путешественников  по  Востоку
уважали, и отважный Бедуин, выпустивший in quarto {В  четвертую  долю  листа
(лат.).} описание своих странствий и проведший несколько месяцев в палатке в
пустыне, был особой немаловажной. В книге было помещено несколько  портретов
Сэндса в различных восточных костюмах, а появлялся он везде с черным  слугой
самой  отталкивающей  наружности,  совсем  как  какой-нибудь  Бриан  де  Буа
Гильбер. Бедуин, его костюмы и черный слуга  были  восторженно  встречены  в
Гонт-Хаусе как весьма ценное приобретение.
     Бедуин открыл вечер шарад. Военного вида турок с огромным  султаном  из
перьев (считалось, что янычары до сих пор существуют, и потому феска еще  не
вытеснила старинного и величественного головного убора правоверных) возлежал
на диване, делая вид, что пускает клубы дыма из кальяна, в котором,  однако,
из уважения к дамам  курилась  только  ароматическая  лепешка.  Ага  зевает,
проявляя все признаки скуки и лени. Он хлопает в ладоши, и появляется нубиец
Мезрур, с запястьями  на  обнаженных  руках,  с  ятаганами  и  всевозможными
восточными украшениями, - жилистый, рослый  и  безобразный.  Он  почтительно
приветствует своего господина.
     Дрожь ужаса и восторга охватывает собрание. Дамы перешептываются.  Этот
черный раб был отдан Бедуину Сэндсу одним египетским пашой в  обмен  на  три
дюжины бутылок мараскина. Он  зашил  в  мешок  и  спихнул  в  Нил  несметное
количество одалисок.
     - Введите торговца невольниками, - говорит турецкий сластолюбец,  делая
знак  рукой.  Мезрур  вводит  торговца  невольниками;  тот  ведет  с   собой
закутанную в покрывало женщину. Торговец снимает покрывало. Зал  разражается
громом аплодисментов.  Это  миссис  Уинкворт  (урожденная  мисс  Авессалом),
черноокая красавица  с  прекрасными  волосами.  Она  в  роскошном  восточном
костюме: черные косы перевиты бесчисленными драгоценностями, платье сверкает
золотыми  пиастрами.  Гнусный  магометанин  говорит,  что  он  очарован   ее
красотой. Она падает перед ним на  колени,  умоляя  отпустить  ее  домой,  в
родные горы, где влюбленный в нее черкес все еще оплакивает разлуку со своей
Зулейкой. Но никакие  мольбы  не  могут  растрогать  черствого  Гасана.  При
упоминании о женихе-черкесе он разражается смехом.  Зулейка  закрывает  лицо
руками  и  опускается  на  пол  в  позе  самого  очаровательного   отчаяния.
По-видимому, ей уже не на что надеяться, как вдруг... как  вдруг  появляется
Кизляр-ага.
     Кизляр-ага привозит письмо от султана. Гасан берет в руки  и  возлагает
на свою голову грозный фирман. Смертельный ужас охватывает его, а лицо негра
(это  опять  Мезрур,  уже  успевший  переменить  костюм)  озаряется  злобной
радостью.
     - Пощады, пощады! - восклицает паша, а Кизляр-ага со  страшной  улыбкой
достает... шелковую удавку.
     Занавес падает в тот момент, когда нубиец уже собирается пустить в  ход
это ужасное орудие смерти. Гасан из-за сцены кричит:
     - Первые два слога!
     Миссис Родон Кроули, которая тоже будет участвовать в шараде,  подходит
к миссис Уинкворт  и  осыпает  ее  комплиментами,  восторгаясь  изумительным
изяществом и красотой ее костюма.
     Начинается вторая часть шарады. Действие снова происходит  на  Востоке.
Гасан, уже в другом костюме, сидит в нежной позе рядом с  Зулейкой,  которая
совершенно с ним примирилась. Кизляр-ага превратился  в  смиренного  черного
раба. Восход солнца в  пустыне;  турки  обращают  свои  взоры  к  востоку  и
кланяются до земли. Верблюдов под рукой не имеется, поэтому  оркестр  весело
играет "А вот идут дромадеры".  Огромная  голова  египтянина  появляется  на
сцене.  Голова  эта  обладает  музыкальными  способностями  и,  к  удивлению
восточных путешественников, исполняет куплеты,  написанные  мистером  Уэгом.
Восточные путешественники пускаются в пляс, подобно Папагепо и мавританскому
королю в "Волшебной флейте".
     - Последние два слога! - кричит голова.
     Разыгрывается последнее действие.  На  сей  раз  это  греческий  шатер.
Какой-то рослый мужчина отдыхает в нем на ложе. Над ним  висят  его  шлем  и
щит. Они ему больше не нужны. Илион пал. Ифигения убита. Кассандра в плену и
находится где-то во внешних  покоях.  Владыка  мужей,  "анакс  андрон"  (это
полковник Кроули, который, конечно, не имеет  никакого  представления  ни  о
разграблении Илиона, ни о пленении Кассандры), спит в  своей  опочивальне  в
Аргосе. Светильник отбрасывает на стену огромную колеблющуюся  тень  спящего
воина; поблескивают в полумраке троянский меч и щит. Оркестр играет  грозную
и торжественную музыку из "Дон-Жуана" перед появлением статуи командора.
     В шатер входит на цыпочках бледный Эгист. Чье это страшное лицо  мрачно
следит за ним из-за полога? Эгист поднимает кинжал, чтобы поразить  спящего,
который поворачивается на постели и словно подставляет под удар свою широкую
грудь. Но он не может  нанести  удар  спящему  военачальнику!  Клитемнестра,
словно привидение,  быстро  проскальзывает  в  опочивальню;  ее  белые  руки
обнажены, золотистые волосы рассыпались по плечам, лицо смертельно бледно, а
глаза сияют такой страшной улыбкой, что у зрителей сжимается сердце.
     Трепет пробегает по зале.
     - Великий боже! - произносит кто-то. - Это миссис Родон Кроули!
     Презрительным жестом она вырывает кинжал из рук Эгиста и приближается к
ложу. Клинок сверкает у нее над головой в мерцании  светильника;  светильник
гаснет, раздается стон - и все погружается в мрак.
     Темнота и самая сцена напугали публику. Ребекка сыграла свою  роль  так
хорошо и так натурально, что зрители онемели. Но вот снова загорелись  сразу
все лампы, и тут разразилась буря восторгов. "Браво, браво!" - заглушал  все
голоса резкий голос старого Стайна. "Черт подери, она и правда  способна  на
такую штуку!" - пробормотал  он  сквозь  зубы.  Вся  зала  гремела  криками.
"Режиссера!  Клитемнестру!"  Агамемнон  не  пожелал   показаться   в   своей
классической тунике и держался на заднем плане вместе с  Эгистом  и  другими
исполнителями. Мистер Бедуин Сэндс  вывел  вперед  Зулепку  и  Клитемнестру.
Некий  член  королевской   фамилии   потребовал,   чтобы   его   представили
очаровательной Клитемнестре.
     -  Ну  что?  Пронзили  его  насквозь?  Теперь  можно  выйти  замуж   за
кого-нибудь  другого?  -  таково  было  удачное  замечание,  сделанное   его
королевским высочеством.
     - Миссис Родон Кроули была неподражаема, - заметил лорд Стайн.
     Бекки засмеялась, бросила на него веселый и дерзкий  взгляд  и  сделала
очаровательный реверанс.
     Слуги  внесли  подносы,  уставленные  прохладительными  лакомствами,  и
актеры скрылись, чтобы подготовиться ко второй шараде.
     Три слога этой шарады изображались как  три  действия  одной  пьесы,  и
представление было разыграно в таком виде:
     Первый слог. Полковник и кавалер ордена Бани Родон Кроули,  в  шляпе  с
широкими полями и в длинном плаще, с посохом и с фонарем, взятым  для  этого
случая из конюшни, проходит через сцену, громко выкрикивая  что-то,  как  бы
оповещая  жителей  о  позднем  часе.  В  окне  нижнего   этажа   видны   два
странствующих торговца, видимо, играющие в крибедж  и  усердно  зевающие  за
игрой. К ним подходит некто, смахивающий  на  коридорного  (по  чтенный  Дж.
Рингвуд), - каковую роль молодой  джентльмен  провел  в  совершенстве,  -  и
стаскивает с них сапоги. Появляется служанка (достопочтенный лорд  Саутдаун)
с двумя подсвечниками и грелкой.  Служанка  поднимается  в  верхний  этаж  и
согревает постель. С помощью  этой  же  грелки  она  отваживает  не  в  меру
любезных торговцев. Служанка уходит.  Торговцы  надевают  ночные  колпаки  и
опускают шторы. Выходит коридорный  и  закрывает  ставни  на  окнах  нижнего
этажа. Слышно, как он изнутри задвигает засовы и закрывает дверь на цепочку.
Все огни гаснут. Myзыка играет  "Dormez,  dormez,  chers  Amours!"  {"Спите,
спите, любимые!" (франц.).}. Голос из-за занавеса говорит:
     - Первый слог.
     Второй слог. Лампы сразу загораются. Музыка играет  старую  мелодию  из
"Иоанна Парижского": "Ah, quel plaisir d'etre en voyage!" {"О,  как  приятно
быть в пути!" (франц.).} Декорация та же. На фасаде  дома,  между  первым  и
вторым этажами, вывеска, на которой нарисован герб Стайнов.  По  всему  дому
беспрерывно звонят  звонки.  В  нижнем  помещении  один  человек  показывает
другому длинную полосу бумаги; тот машет кулаком, грозит и клянется, что это
грабеж. "Конюх, подавайте мою коляску!" - кричит кто-то третий у дверей.  Он
треплет горничную (достопочтенного лорда  Саутдауна)  по  под  бородку;  та,
по-видимому, горюет, провожая его, как горевала  Калипсо,  провожая  другого
знаменитого путешественника,  Улисса.  Коридорный  (почтенный  Дж.  Рингвуд)
проходит  с  деревянным  ящиком,  в  котором  стоят  серебряные   жбаны,   и
выкрикивает:  "Кому  пива?"  -  так  смешно  и  естественно,  что  вся  зала
разражается  аплодисментами  и  актеру  бросают  букет  цветов.  За   сцепоп
раздается щелканье бича. Хозяин, горничная, слуга бросаются к дверям.  Но  в
тот момент, когда подъезжает  какой-то  именитый  гость,  занавес  падает  и
невидимый режиссер спектакля кричит:
     - Второй слог!
     - Мне кажется, это означает "отель", -  говорит  лейб-гвардеец  капитан
Григ.
     Общий хохот: капитан очень недалек от истины.
     Пока идет подготовка к третьему слогу, оркестр начинает играть  морское
попурри: "Весь в Даунсе  флот  на  якорь  стал",  "Уймись,  Борей  суровый",
"Правь,  Британия",  "Там,  в  Бискайском  заливе,  эй!".  Ясно,  что  будут
происходить какие-то события на море. Звонит колокол, занавес  раздвигается.
"Джентльмены, сейчас отчаливаем!" - восклицает чей-то голос.  Люди  начинают
прощаться. Они со страхом указывают на  тучи,  которые  изображаются  темным
занавесом, и боязливо качают  головами.  Леди  Сквимс  (достопочтенный  лорд
Саутдаун) со