-  и
для легонькой рулетки и trente et quarante  {Тридцать  и  сорок  -  азартная
карточная игра (франц.).} - чтобы поддержать в  себе  приятное  возбуждение.
Был тут и старый Мафусаил, женившийся  на  молодой  девушке,  а  при  нем  -
капитан гвардии Папильон, державший ее зонтик и путеводители. Был и  молодой
Май, отбывавший в свадебное путешествие  (его  супруга  была  раньше  миссис
Зимни и училась в школе с бабушкой мистера Мая). Был тут сэр Джон и миледи с
десятком  ребят  и  соответствующим  количеством  нянек;  и  знатнейшее   из
знатнейших семейство Бейракрсов, сидевшее особняком у кожуха, глазея на всех
и каждого, но ни с  кем  не  вступая  в  разговоры.  Их  кареты,  украшенные
гербами, увенчанные грудами багажа, помещались на фордеке вместе с  десятком
таких же экипажей. Пробраться среди них было нелегко,  и  бедным  обитателям
носовых кают едва  оставалось  место  для  передвижения.  В  числе  их  было
несколько  еврейских  джентльменов  с  Хаундсдич,  которые  везли  с   собой
собственную провизию и могли бы закупить половину веселой публики в  большом
салоне; несколько работяг с усами и папками, которые, не пробыв на  пароходе
и получаса, уже принялись за свои наброски; две-три  французских  femmes  de
chambre, которых укачало еще до того, как пароход миновал Гринвич; и два-три
грума, которые слонялись по соседству со стойлами лошадей,  находившихся  на
их  попечении,  или  же,  наклонившись  через  борт  у  пароходного  колеса,
беседовали о том, какие лошади  годятся  для  Леджера  и  сколько  им  самим
предстоит выиграть или проиграть на Гудвудских скачках.
     Все курьеры, обследовав корабль и разместив своих хозяев в  каютах  или
на  палубе,  собрались  в  кучку  и  начали  болтать  и  курить.   Еврейские
джентльмены, присоединившись к ним, разглядывали экипажи. Там  была  большая
карета сэра Джона, вмещавшая тринадцать человек; экипаж  милорда  Мафусаила;
коляска, бричка и фургон  милорда  Бейракрса,  за  которые  он  предоставлял
платить кому угодно. Изумительно, как милорд вообще добывал наличные  деньги
для дорожных расходов! Еврейские джентльмены знали, как он  их  добывал.  Им
было известно, сколько у его милости денег в кармане, какой он  заплатил  за
них процент и кто дал ему их. Наконец был  там  очень  чистенький,  красивый
дорожный экипаж, заинтересовавший курьеров.
     - A qui cette voiture la? {Чей это экипаж? (франц.).}  -  спросил  один
проводник-толмач, с большой сафьяновой сумкой через плечо  и  с  серьгами  в
ушах, у другого, с серьгами в ушах и с большой сафьяновой сумкой.
     - C'est a Kirsch, je pense - je l'ai vu toute a l'heure -  qui  prenait
des sangviches dans la voiture {Кирша. Кажется, я  его  сейчас  видел  -  он
закусывал сандвичами в экипаже (искаж. франц.).}, - отвечал тот на чистейшем
германо-французском языке.
     В это  время  Кирш  вынырнул  из  трюма,  где  он,  уснащая  свою  речь
ругательствами  на  всех  языках  мира,  громогласно  командовал  матросами,
занятыми    размещением    пассажирского    багажа.    Подойдя    к    своим
собратьям-толмачам,  он  осведомил  их,  что  экипаж  принадлежит   сказочно
богатому набобу из Калькутты и Ямайки, которого он нанялся  сопровождать  во
время путешествия. И как раз в эту минуту какой-то юный джентльмен, которого
попросили удалиться с мостика между кожухов,  -  спрыгнул  на  крышу  кареты
лорда Мафусаила, оттуда пробрался по другим экипажам  на  свой  собственный,
спустился с него  и  влез  в  окно  внутрь  кареты  под  возгласы  одобрения
взиравших на это курьеров.
     - Nous aliens avoir une belle traverse  {Предстоит  прекрасный  переезд
(франц.).}, monsieur Джордж, - сказал курьер,  ухмыляясь  и  приподняв  свою
фуражку с золотым галуном.
     - К черту ваш французский язык! - сказал молодой джентльмен.  -  А  где
галеты?
     На это Кирш ответил ему по-английски, или на такой имитации английского
языка, с какой мог справиться, потому  что,  хотя  monsieur  Кирш  обращался
свободно со всеми языками, он не знал как следует ни  одного  и  говорил  на
всех одинаково бегло и неправильно.
     Властный   молодой   джентльмен,   жадно   поглощавший   галеты    (ему
действительно уже пора было подкрепиться, так как он завтракал  в  Ричмонде,
целых три часа тому назад), был нашим молодым другом Джорджем Осборном. Дядя
Джоз и мать мальчика сидели на юте вместе  с  джентльменом,  с  которым  они
проводили большую  часть  времени,  -  все  четверо  отправлялись  в  летнее
путешествие.
     Джоз расположился на палубе под тентом, чуть-чуть  наискосок  от  графа
Бепракрса и его семейства, которые всецело занимали внимание бенгальца.  Оба
благородных супруга выглядели несколько моложе,  чем  в  достопамятном  1815
году, когда Джоз видел их в Брюсселе (разумеется, в Индии он всегда заявлял,
что близко знаком с ними). Волосы леди Бейракрс, в то время  темные,  теперь
были прекрасного золотисто-каштанового цвета, а бакенбарды лорда  Бейракрса,
прежде рыжие, теперь почернели и на свету отливали то красным,  то  зеленым.
Но как ни изменилась эта благородная чета, все же она целиком занимала мысли
Джоза. Присутствие лорда заворожило его, и он не  мог  смотреть  ни  на  что
другое.
     - По-видимому, эти господа вас  сильно  интересуют,  -  сказал  Доббин,
глядя на Джоза с улыбкой. Эмилия тоже рассмеялась.  Она  была  в  соломенной
шляпке с черными лентами и в траурном платье, но веселая суета,  обычная  во
время путешествия, радовала и волновала ее, поэтому вид у нее  был  особенно
счастливый.
     - Какой чудесный день, - сказала  Эмми  и  добавила,  проявляя  большую
оригинальность: - Надеюсь, переезд будет спокойный.
     Джоз  махнул  рукой,  пренебрежительно  покосившись  на  знатных  особ,
сидевших напротив.
     - Доведись тебе побывать там, где мы плавали, -  сказал  он,  -  ты  не
стала бы беспокоиться насчет погоды!
     Однако, хотя он и был старым морским волком, он все же отчаянно страдал
от морской болезни и провел ночь в карете, где курьер отпаивал его грогом  и
всячески за ним ухаживал.
     В положенное время эта веселая  компания  высадилась  на  роттердамской
пристани, откуда другой пароход доставил их в  Кельн.  Здесь  экипаж  и  все
семейство были спущены на берег, и Джоз, к немалой своей радости,  убедился,
что о его прибытии кельнские газеты оповестили  так:  "Herr  Graf  Lord  von
Sedley nebst Begleitung aus London" {Господин граф лорд фон Седли из Лондона
со свитой (нем.).}.
     Джоз привез с собой придворный костюм; он же уговорил Доббина захватить
в дорогу все свои военные регалии. Мистер Седли  заявил  о  своем  намерении
представляться иностранным дворам,  чтобы  свидетельствовать  свое  почтение
государям тех стран, которые он почтит своим посещением.
     Где бы ни останавливалась наша компания, мистер Джоз при всяком удобном
случае завозил свою визитную карточку и карточку майора "нашему посланнику".
С большим трудом удалось его уговорить не надевать треуголку и  панталоны  с
чулками в гости к английскому консулу в  вольном  городе  Юденштадте,  когда
этот гостеприимный чиновник пригласил наших путешественников к себе на обед.
Джоз вел путевой дневник  и  прилежно  отмечал  недостатки  или  достоинства
гостиниц, в которых останавливался, и вин и блюд, которые вкушал.
     Что касается Эмми, то она была очень счастлива и довольна. Доббин носил
за  нею  складной  стул  и  альбом  для  рисования  и  любовался   рисунками
простодушной маленькой художницы, как никто никогда не любовался ими раньше.
Эмилия усаживалась на палубе и рисовала скалы и замки или садилась верхом на
ослика и поднималась к старинным разбойничьим башням в  сопровождении  своих
двух адъютантов, Джорджи и Доббина. Она смеялась - смеялся и сам майор - над
его забавной фигурой, когда он ехал верхом на  осле,  касаясь  земли  своими
длинными ногами. Доббин служил переводчиком для всего общества -  он  хорошо
изучил немецкий язык по военной литературе - и вместе с восхищенным Джорджем
вспоминал во всех подробностях знаменитые кампании на Рейне и в Пфальце.  За
несколько недель Джордж, благодаря постоянным беседам на  козлах  экипажа  с
герром  Киршем,  сделал  изумительные  успехи  в  усвоении   верхненемецкого
диалекта и болтал со слугами в гостиницах и с  форейторами  так  бойко,  что
приводил в восторг свою мать и потешал опекуна.
     Мистер Джоз редко принимал участие в  послеобеденных  экскурсиях  своих
спутников. По большей части он после  обеда  спал  или  нежился  в  беседках
очаровательных гостиничных садов. Ах, эти  сады  на  Рейне!  Тихий,  залитый
солнцем пейзаж, лиловатые горы, отраженные в  величественной  реке,  -  кто,
повидав вас хоть раз, не сохранит благодарного воспоминания об этих картинах
безмятежного покоя и красоты?  Отложить  перо  и  только  подумать  об  этой
прекрасной Рейнской земле - и то  уже  чувствуешь  себя  счастливым!  Летним
вечером стада спускаются с гор, мыча и позвякивая колокольчиками, и бредут к
старому городу с его древними крепостными рвами, воротами, шпилями и густыми
каштанами, от которых тянутся по траве длинные синие тени. Небо и  река  под
ним пылают багрянцем и золотом.  Уже  выглянул  месяц  и  бледно  светит  на
закатном небе. Солнце садится за  высокие  горы,  увенчанные  замками;  ночь
наступает внезапно, река все больше темнеет; свет из окон старых укреплений,
струясь,  отражается  в  ней,  и  мирно  мерцают  огоньки  в  деревнях,  что
приютились у подножия холмов на том берегу.
     Итак, Джоз любил хорошенько поспать, прикрыв лицо индийским платком,  а
потом прочитывал известия из Англии и всю, от слова до слова,  замечательную
газету "Галиньяни" (да почиют на основателях и владельцах  этого  пиратского
листка благословения всех англичан, когда-либо побывавших за границей!).  Но
бодрствовал Джоз или спал, его друзья легко без  него  обходились.  Да,  они
были очень счастливы! Часто по вечерам они ходили в оперу  -  на  те  милые,
непритязательные оперные представления в немецких  городах,  где  дворянское
сословие проливает слезы и вяжет чулки, сидя по одну сторону,  а  бюргерское
сословие -  по  другую,  и  его  лучезарность  герцог  со  своим  лучезарным
семейством - все  такие  жирные,  добродушные  -  являются  и  рассаживаются
посредине в большой ложе; а партер заполняют офицеры с  осиными  талиями,  с
усами цвета соломы и с окладом - два  пенса  в  день.  Здесь  для  Эмми  был
неисчерпаемый источник радости, здесь впервые ей открылись чудеса Моцарта  и
Чимарозы. О музыкальных вкусах майора мы уже упоминали и одобряли  его  игру
на флейте. Но, быть может, больше всего  удовольствия  во  время  исполнения
этих опер ему  доставляло  созерцание  восхищенной  Эмми.  Эти  божественные
музыкальные произведения явились для нее новым миром любви и красоты. Эмилия
обладала тончайшей чувствительностью, - могла ли она оставаться равнодушной,
слушая  Моцарта?  Нежные  арии  Дон-Жуана  пробуждали  в  ней  столь  дивные
восторги, что она, становясь на молитву перед  отходом  ко  сну,  задавалась
вопросом: не грех ли  чувствовать  такое  упоение,  каким  переполнялось  ее
кроткое сердечко, когда она слушала "Vedrai Carino" или  "Balti  Batti"?  Но
майор, к которому обратилась она по этому поводу, как к своему советнику  по
богословским вопросам (сам  он  был  человеком  благочестивым  и  набожным),
сказал Эмилии, что  его  лично  всякая  красота  в  искусстве  и  в  природе
исполняет  не  только  счастья,  но  и  благодарности  и  что  удовольствие,
получаемое от прекрасной музыки, как и при  созерцании  звезд  на  небе  или
красивого  пейзажа  и  картины,  составляет  благо,  за  которое  мы  должны
благодарить небо столь же искренне, как и за всякие иные земные  дары.  И  в
ответ  на  кое-какие  слабые  возражения  миссис  Эмилии   (почерпнутые   из
теологических  трудов,  вроде   "Прачки   Финчлейской   общины"   и   других
произведений той же школы, каковыми миссис Осборн снабжали во время ее жизни
в Бромптоне) Доббин рассказал ей восточную басню о филине,  который  считал,
что солнечный свет невыносим для глаз и что соловья сильно переоценивают.
     - Одним свойственно петь, другим ухать, - сказал он, смеясь, - но вам с
таким сладким голоском, конечно, подобает быть среди соловьев!
     Я с удовольствием останавливаюсь на этой поре ее жизни, и  мне  приятно
думать, что Эмми была весела и  довольна.  Ведь  до  сих  пор  ей  почти  не
приходилось вести такую жизнь, а окружавшая ее обстановка мало содействовала
развитию в ней ума и вкуса. До последнего времени  ее  подавляли  вульгарные
умы. Таков жребий многих женщин. И так как каждая особа прекрасного  пола  -
соперница всех других себе подобных, то в  их  милостивом  суждении  робость
выдается за недомыслие, а доброта за тупость: суровее же всего  инквизиторши
осуждают молчание, которое есть не что иное, как безмолвный протест,  робкое
отрицание несносного апломба власть имущих. Точно  так  же,  мой  дорогой  и
образованный читатель, окажись мы с вами сегодня вечером, скажем, в обществе
зеленщиков, едва ли наша беседа блистала бы остроумием. И с другой  стороны,
окажись зеленщик за вашим  изысканным  и  просвещенным  чайным  столом,  где
каждый говорит умные вещи, а  каждая  светская  и  именитая  дама  грациозно
обливает грязью своих подруг, возможно, что этот чужак также не отличался бы
особой разговорчивостью и никого не заинтересовал бы, да и сам никем  бы  не
заинтересовался.
     Кроме  того,  надо  вспомнить,  что  бедняжка  Эмилия  до  сих  пор  не
встречалась  с  настоящими  джентльменами.  Может  быть,  эта  разновидность
человеческого рода попадается реже, чем кажется на первый взгляд. Кто из нас
найдет среди своих знакомых много людей, чьи цели благородны, чья  честность
неизменна, и не только неизменна в себе  самой,  но  и  является  честностью
высшего порядка; людей, которых отсутствие подлости делает простыми;  людей,
которые могут прямо смотреть в лицо всем, с одинаковой мужественной приязнью
к великим и к малым? Все мы знаем  сотни  людей,  у  которых  отлично  сшиты
сюртуки, десятка два, обладающих  отличными  манерами,  и  одного  или  двух
счастливцев, которые вращаются, так сказать, в  избранных  кругах  и  сумели
оказаться в самом центре фешенебельного  мира,  -  но  сколько  в  их  числе
настоящих джентльменов?  Давайте  возьмем  клочок  бумаги,  и  каждый  пусть
составит список!
     В свой список я без всяких колебаний заношу моего друга майора. У  него
были очень длинные ноги и желтое лицо, и он немного пришепетывал, отчего при
первом знакомстве казался чуть-чуть смешным, но судил  он  о  жизни  здраво,
голова у него работала исправно, жизнь он вел честную  и  чистую,  а  сердце
имел горячее и кроткое. Конечно, у него были очень большие руки и ноги,  над
чем много смеялись  оба  Джорджа  Осборна,  любившие  изображать  Доббина  в
карикатурном виде. Их насмешки, возможно,  мешали  бедной  маленькой  Эмилии
оценить майора по достоинству. Но разве мы все не заблуждались насчет  своих
героев и не меняли своих мнений сотни  раз?  Эмми  в  это  счастливое  время
убедилась, что ее мнение о Доббине изменилось очень сильно.
     Пожалуй, это было самое счастливое время в жизни обоих, но едва ли  они
это сознавали. Кто из нас может вспомнить какую-нибудь минуту в своей  жизни
и сказать, что это - кульминационная точка,  вершина  человеческой  радости?
Но, во всяком случае, эти двое были довольны и наслаждались  веселой  летней
поездкой не меньше, чем всякая другая чета, покинувшая Англию  в  том  году.
Джорджи всегда ходил  с  ними  в  театр,  но  после  представления  на  Эмми
набрасывал шаль майор.  А  во  время  прогулок  мальчуган  убегал  вперед  и
взбирался то на какую-нибудь башню, то на дерево, в  то  время  как  Эмми  с
майором спокойно оставались внизу:  он  невозмутимо  покуривал  сигару,  она
срисовывала пейзаж или развалины. Именно во время этого путешествия я, автор
настоящей повести, в  которой  каждое  слово  -  правда,  имел  удовольствие
впервые увидеть их и познакомиться с ними.
     Полковника  Доббина  и  его  спутников  я  встретил  впервые  в  уютном
великогерцогском городке  Пумперникеле  (том  самом,  где  сэр  Питт  Кроули
когда-то блистал в качестве атташе, но то было в  стародавние  дни,  еще  до
того, как известие о битве при Аустерлице обратило в бегство всех английских
дипломатов,   бывших   в    Германии).    Они    прибыли    в    карете    с
переводчиком-проводником, остановились в отеле "Erbprinz" {"Наследный принц"
(нем.).}, лучшем в городе, и обедали за табльдотом. Все обратили внимание на
величественную осанку Джоза и на то, как он с видом знатока  потягивал,  или
вернее, посасывал иоганисбергер, заказанный к обеду. У  маленького  мальчика
был тоже, как мы заметили, отменный аппетит, и с отвагой, делавшей честь его
нации, он уплетал Schinken, Braten, Kartoffeln {Ветчину,  жаркое,  картофель
(нем.).}, клюквенное варенье, салат,  пудинги,  жареных  цыплят  и  печенку.
После  пятнадцатого,  кажется,  блюда,  он  закончил  обед  десертом,  часть
которого даже унес с  собой.  Дело  в  том,  что  какие-то  юнцы  за  столом
потешались  над  хладнокровием  мальчугана  и  его  смелыми  и  независимыми
манерами и посоветовали ему сунуть себе в карман горсть миндального печенья,
каковое он и грыз по  дороге  в  театр,  куда  ходили  все  обитатели  этого
веселого немецкого городка. Дама в черном, мать мальчика, смеялась, краснела
и, по-видимому, была чрезвычайно довольна, хотя и взирала на выходки  своего
сына с некоторым смущением. Я помню, что полковник - он весьма  скоро  потом
был произведен в этот чин - подшучивал над мальчиком  и  с  самым  серьезным
видом дразнил его, указывая на те блюда, которых  тот  еще  не  пробовал,  и
умоляя не сдерживать своего аппетита, а брать по второй порции.
     В тот вечер в великогерцогском пумперникельском придворном  театре  шел
так называемый гастрольный спектакль, и мадам Шредер-Девриен,  тогда  еще  в
расцвете красоты и таланта, исполняла  роль  героини  в  изумительной  опере
"Фиделио". Из кресел партера мы видели четырех своих друзей по  табльдоту  в
ложе, которую владелец отеля  "Erbprinz",  Швендлер,  абонировал  для  самых
почетных своих постояльцев. И  я  не  мог  не  заметить,  какое  впечатление
производили чудесная актриса и музыка на миссис Осборн - так называл ее, как
мы  слышали,  полный  джентльмен  с  усами.  Во  время  замечательного  хора
пленников,  над  которым  прелестный  голос  певицы  взлетал   и   парил   в
восхитительной гармонии, на  лице  у  английской  леди  появилось  выражение
такого изумления и восторга, что даже  этот  циник-атташе,  маленький  Фипс,
который разглядывал ее в бинокль, удивленно просюсюкал:
     - Божже мой,  право  приэттно  видеть  женщину,  спэссобную  нэ  таккие
чюсства!
     А в сцене в тюрьме, где Фиделио, бросаясь к своему супругу, восклицает:
"Nichts, nichts, mein Florestan" {Ничего, ничего,  мой  Флорестан  (нем.).},
Эмилия, позабыв обо всем на свете, даже закрывала лицо носовым платочком.  В
эту минуту все женщины в театре всхлипывали, но, - вероятно, потому, что мне
было суждено написать биографию именно  этой  леди,  -  я  обратил  внимание
только на нее.
     На следующий день  шла  другая  вещь  Бетховена  -  "Die  Schlacht  bei
Vittoria" {"Битва при Виттории" (нем.).}. В начале  пьесы  вводится  песенка
про Мальбрука - намек на стремительное продвижение французской армии.  Затем
-  барабаны,  трубы,  гром  артиллерии,   стоны   умирающих,   и,   наконец,
торжественно и мощно звучит  "God  save  the  King"  {"Боже,  храни  короля"
(англ.).}.
     В зале было десятка два англичан, не больше, но при звуках этой любимой
и знакомой мелодии все они - мы, молодежь в креслах партера, сэр Джон и леди
Булминстер (нанявшие в  Пумперникеле  дом  для  воспитания  своих  девятерых
детей), толстый джентльмен с усами, долговя