ыша, бледного, большеголового, с сонными глазами -
она признала совершенным чудом по росту, уму и красоте.
     - Мне хотелось бы, чтобы мама меньше  пичкала  его  лекарствами,  -  со
вздохом заметила леди Джейн. - Я часто думаю, что без этого все мы  были  бы
здоровее.
     Затем леди Джейн и ее  новообретенный  друг  вступили  в  одну  из  тех
конфиденциальных медицинских бесед о детях, к  которым,  как  мне  известно,
питают пристрастие все матери да и большинство женщин вообще. Пятьдесят  лет
назад, когда пишущий эти строки был  любознательным  мальчиком,  вынужденным
после обеда удаляться из столовой вместе с дамами, разговоры  их,  помнится,
главным  образом  касались  всяких  недугов.  Недавно,  беседуя  об  этом  с
двумя-тремя знакомыми дамами, я пришел к убеждению, что  времена  ничуть  не
изменились. Пусть мои прекрасные читательницы сами  проверят  это  нынче  же
вечером, когда покинут после десерта столовую и перейдут священнодействовать
в гостиную. Итак, через  полчаса  Бекки  и  леди  Джейн  сделались  близкими
друзьями, а вечером миледи сообщила сэру Питту, что она считает  свою  новую
невестку доброй, прямодушной, искренней и отзывчивой молодой женщиной.
     Завоевав,  таким  образом,  без  большого  труда  расположение  дочери,
неутомимая маленькая женщина взялась за величественную леди  Саутдаун.  Едва
Ребекка очутилась наедине с ее милостью, как засыпала ее вопросами о детской
и сообщила, что ее собственный мальчуган был спасен -  буквально  спасен!  -
неограниченными приемами каломели, когда от дорогого малютки отказались  все
парижские врачи. Тут же упомянула  она  о  том,  как  часто  ей  приходилось
слышать о леди Саутдаун  от  превосходного  человека,  преподобного  Лоренса
Грилса, священника церкви в Мэйфэре, которую она посещает; о том, как сильно
ее взгляды изменились под влиянием тяжелых обстоятельств и несчастий  и  как
горячо  она  надеется,  что  ее  прошлая  жизнь,  потраченная  на   светские
удовольствия и  заблуждения,  не  помешает  ей  подумать  серьезно  о  жизни
будущей. Она рассказала, сколь многим в  прошлом  была  обязана  религиозным
наставлениям мистера Кроули, коснулась попутно "Прачки Финчлейской  общины",
которую прочла с огромной для себя пользой, и  осведомилась  о  леди  Эмили,
талантливой  авторше  этого  произведения,  ныне  леди   Эмили   Хорнблоуэр,
проживавшей в Кейптауне,  где  ее  супруг  имел  большие  надежды  сделаться
епископом Кафрарии.
     Она окончательно утвердилась в расположении леди Саутдаун, когда  после
похорон, почувствовав себя расстроенной и больной, обратилась к  ее  милости
за медицинским советом, и вдовствующая леди не только дала  этот  совет,  но
самолично, в ночном одеянии и более чем когда-либо похожая на  леди  Макбет,
явилась  в  комнату  Бекки  с  пачкой  излюбленных  брошюр  и  с  лекарством
собственного приготовления, которое и предложила своей пациентке выпить.
     Бекки сначала взялась за брошюры и,  листая  их  с  большим  интересом,
завела с вдовствующей леди увлекательную беседу о содержании их и о спасении
своей души, в тайной надежде, что это избавит  от  врачевания  ее  тело.  Но
когда религиозные предметы были исчерпаны, леди Макбет не  покидала  комнаты
Бекки до тех пор, пока не была опорожнена чаша с целебным питьем;  и  бедная
миссис  Родон  должна  была  с  видом  величайшей  благодарности  проглотить
лекарство под бдительным  оком  неумолимой  старухи,  которая  только  тогда
решилась оставить свою жертву, благословив ее на сон грядущий.
     Это благословение не очень-то утешило миссис Родон, и муж, войдя, нашел
ее в довольно жалком состоянии. Когда же Бекки с неподражаемым юмором - хотя
на этот раз она смеялась над собой - описала все происшествие, в котором она
сделалась жертвой леди Саутдаун, Родон, по  своему  обыкновению,  разразился
громким хохотом. Лорд Стайн и  сын  леди  Саутдаун  в  Лондоне  тоже  немало
смеялись над этой историей, ибо, когда Родон с женой вернулись в свой дом  в
Мэйфэре, Бекки изобразила перед ними всю сцену в лицах. Нарядившись в ночной
капот и чепец, она произнесла с весьма серьезным видом длинную  проповедь  о
достоинствах лекарства, которое она заставляла принимать мнимую  больную,  и
проявила при этом такое бесподобное искусство  подражания,  что  можно  было
думать, будто гнусавит сама графиня.
     - Покажите нам  леди  Саутдаун  с  ее  зельем!  -  восклицали  гости  в
маленькой гостиной Бекки в  Мэйфэре.  Впервые  в  своей  жизни  вдовствующая
графиня Саутдаун служила поводом для веселого оживления в обществе.
     Сэр  Питт  помнил  те  знаки  почитания  и  уважения,  которые  Ребекка
оказывала ему в прежние дни,  и  потому  был  милостиво  к  ней  расположен.
Женитьба, хотя и необдуманная, значительно  исправила  Родона,  -  это  было
видно из того, как изменились привычки и поведение полковника, - и разве  не
был этот брачный союз удачею для самого Питта? Хитрый  дипломат  посмеивался
про себя, сознавая, что именно оплошности брата он обязан своим  богатством,
и понимая, что у него меньше, чем  у  кого  бы  то  ни  было,  оснований  ею
возмущаться.  Эту  благожелательность  только  укрепляли  в  нем   поведение
Ребекки, ее обращение и разговоры.
     Она удвоила свою почтительность, которая и раньше так очаровывала его и
побуждала проявлять ораторские способности, удивлявшие его самого, ибо, хотя
он и всегда был высокого мнения о своих талантах,  славословия  Ребекки  еще
укрепляли в нем эту веру. Своей невестка Ребекка  с  полной  убедительностью
доказала, что миссис Бьют Кроули сама устроила их брак, а потом сделала  его
предметом  своего  злословия.  Только  жадность  миссис  Бьют,   надеявшейся
получить все состояние мисс Кроули и лишить Родона расположения тетки,  была
причиною и источником всех отвратительных сплетен, которые распускались  про
бедняжку Бекки.
     - Она добилась того, что мы сделались  нищими,  -  говорила  Ребекка  с
видом ангельской кротости, - но как я могу  сердиться  на  женщину,  которая
дала мне одного из лучших на свете мужей? И разве ее собственная жадность не
оказалась  достаточно  наказанной  крушенном  всех  ее  надежд   и   потерей
состояния, на которое она так сильно рассчитывала? Мы  бедны!  -  восклицала
она. - Ах, милая леди Джейн, что  значит  для  нас  бедность!  Я  с  детства
привыкла к ней и часто думаю, как хорошо, что деньги мисс  Кроули  пошли  на
восстановление блеска благородной семьи, быть членом которой для меня  такая
честь. Я уверена, что сэр Питт употребит их куда лучше, чем Родон.
     Конечно, все эти разговоры преданная жена передавала сэру Питту, и  это
настолько усилило  приятное  впечатление,  произведенное  Ребеккой,  что  на
третий день после похорон, когда семья собралась за обедом, сэр Питт Кроули,
разрезавший кур, сидя во главе стола, сказал, обращаясь к миссис Родон:
     - Гм! Ребекка, разрешите положить вам крылышко? - и при этом  обращении
глаза маленькой женщины засверкали от удовольствия.

     И все время, пока Ребекка была увлечена своими  мыслями  и  планами,  а
Питт Кроули занимался приготовлениями к церемониалу  похорон  и  устройством
различных других дел, связанных с его будущим величием и успехами; пока леди
Джейн возилась в детской, насколько ей позволяла мамаша, а солнце всходило и
закатывалось и колокол на башенных часах замка призывал, как обычно, к обеду
и к молитве, - тело  умершего  владельца  Королевского  Кроули  покоилось  в
комнате, которую он занимал при жизни, безотлучно  охраняемое  приглашенными
для  этой  цели  профессиональными  лицами.  Несколько  женщин,   три-четыре
служащих от гробовщика, лучшие, каких только мог предоставить Саутгемптон, в
полном трауре и с приличествующей случаю бесшумной и скорбной  повадкой,  по
очереди дежурили у гроба, а после дежурства собирались в  комнате  экономки,
где потихоньку играли в карты и пили пиво.
     Члены семьи и слуги держались в стороне от мрачного места, где  останки
благородного  потомка  древнего  рода  рыцарей  и  джентльменов   дожидались
последнего упокоения в фамильном склепе. Никто не оплакивал его, кроме разве
бедной женщины, которая надеялась стать женой и вдовой сэра Питта и  которая
сбежала с позором из замка, где едва не сделалась признанной правительницею.
Кроме нее да еще старого пойнтера, предмета нежной привязанности  старика  в
пору его слабоумия, у сэра Питта не было ни одного  друга,  который  мог  бы
пожалеть о нем, ибо за всю свою жизнь  он  не  сделал  ни  малейшей  попытки
приобрести друзей. Если бы лучший и добрейший из  нас,  покинув  землю,  мог
снова навестить ее, я думаю, что он или она (при условии,  что  какие-нибудь
чувства, распространенные на Ярмарке Тщеславия, существуют  и  в  том  мире,
куда мы все направимся) испытали бы сильное огорчение, убедившись, как скоро
утешились оставшиеся в живых! Так и сэр Питт был забыт, подобно добрейшим  и
лучшим из нас... только на несколько недель раньше.
     Те, кто хочет, может последовать за останками умершего до самой могилы,
куда они были отнесены  в  назначенный  день  с  подобающими  почестями.  Их
сопровождали: родственники в черных каретах, с носовыми платками,  прижатыми
к носу в ожидании слез,  которые  так  и  не  появлялись;  гробовщик  и  его
факельщики с глубокой скорбью на лицах; избранные  арендаторы  с  выражением
подобострастного сочувствия к  новому  владельцу  по  случаю  понесенной  им
утраты; приходский священник с неизменными  словами  "об  отошедшем  от  нас
дорогом брате". Траурный кортеж замыкали кареты соседних дворян,  тащившиеся
со скоростью трех миль в час, пустые, но  внушавшие  зрителям  благоговейную
печаль. Пока мы еще не расстались с телом умершего, мы разыгрываем  над  ним
комедию Тщеславия, обставляя ее богатой бутафорией и пышными церемониями. Мы
укладываем его в обитый бархатом гроб,  забиваем  золочеными  гвоздями  и  в
довершение всего возлагаем на могилу  камень  с  лживой  надписью.  Помощник
Бьюта, франтоватый молодой священник, окончивший Оксфорд, и сэр Питт  Кроули
вместе составили  подобающую  латинскую  эпитафию  для  покойного  баронета;
франтоватый священник произнес классическую проповедь, призывая оставшихся в
живых не предаваться горю и предупреждая их в самых почтительных выражениях,
что в свое время и им предстоит  пройти  в  мрачные  и  таинственные  врата,
которые  только  что  закрылись  за  останками  их  дорогого  брата.   Затем
арендаторы вскочили на коней, а часть осталась подкрепиться в трактире "Герб
Кроули". После завтрака, который был  предложен  кучерам  в  людской  замка,
помещичьи экипажи разъехались по домам. Факельщики собрали веревки,  покров,
бархат, страусовые перья и прочий реквизит,  взгромоздились  на  катафалк  и
укатили в Саутгемптон. И как только лошади, миновав ворота, пустились  рысью
по большой дороге, лица факельщиков  приняли  обычное  выражение,  а  вскоре
стайки их тут  и  там  усеяли  чернильными  пятнами  крылечки  трактиров,  и
оловянные кружки в их руках ярко заблестели  на  солнце.  Больничное  кресло
сэра Питта было отправлено  в  сарай,  где  хранились  садовые  инструменты.
Старый  пойнтер  первое  время  принимался  изредка  выть  -  и   это   было
единственное проявление горя в замке, которым сэр Питт Кроули управлял почти
шестьдесят лет.
     Так как в имении водилось много дичи,  а  охота  на  куропаток  как  бы
входит   в   обязанность   английского   джентльмена   с   наклонностью    к
государственной деятельности, то, лишь только прошло  первое  потрясение  от
горя, сэр Питт Кроули, в белой шляпе с черными  плерезами,  начал  понемногу
выезжать и принимать участие в названном развлечении. Вид скошенных полей  и
плантаций, составлявших  теперь  его  собственность,  доставлял  ему  немало
тайных радостей. Иногда в избытке смирения он не брал с собой иного  оружия,
как мирную бамбуковую трость, предоставляя Родону и егерям палить из  ружей.
Деньги и земли Питта производили на брата сильное впечатление. Не имевший ни
пенни за душой, полковник был преисполнен подобострастия к главе семьи и уже
больше не презирал "мокрой курицы Питта". Сочувственно выслушивал  он  планы
старшего брата о  посадках  и  осушении  болот,  давал  советы  относительно
конюшен и рогатого скота,  ездил  в  Мадбери  осматривать  верховую  лошадь,
которая, по его мнению,  должна  была  подойти  для  леди  Джейн,  предлагал
объездить ее и т. д. Мятежный драгун совсем присмирел, стушевался и сделался
вполне приличным младшим братом.
     Он получал из Лондона постоянные бюллетени от мисс Бригс об оставленном
там маленьком Родоне; мальчик и сам присылал известия о себе. "Я жив-здоров,
- писал он. - Надеюсь, что и ты жив-здоров. Надеюсь,  что  и  мама  здорова.
Пони жив-здоров. Грэй  берет  меня  кататься  в  Парк.  Я  научился  скакать
галопом. Я встретил того мальчика, с которым катался  верхом.  Он  заплакал,
когда поскакал. А я не плачу".
     Родон читал эти письма брату и леди Джейн, которая приходила от  них  в
восторг. Баронет обещал платить за мальчика в школу,  а  его  добросердечная
жена дала Ребекке банковый билет с просьбой купить подарок от нее маленькому
племяннику.
     День проходил за днем; дамы в замке проводили время в тихих занятиях  и
развлечениях, какими обычно довольствуются женщины, живя в деревне.  Колокол
созывал их к молитве и к столу. Каждое утро после  завтрака  молодые  девицы
упражнялись на фортепьяно, и Ребекка давала им советы и указания. Затем  они
надевали башмаки на толстой подошве и гуляли в парке и в роще или, выйдя  за
ограду, в деревню, заходили в  коттеджи  и  раздавали  больным  лекарства  и
брошюры леди Саутдаун. Сама леди Саутдаун выезжала в фаэтоне; Ребекка в этих
случаях занимала место рядом с вдовствующей  леди  и  с  глубоким  интересом
слушала ее назидательные речи. По вечерам она пела Генделя и Гайдна и начала
вязать большую шаль из шерсти, как будто родилась для таких  занятий  и  как
будто ей предстояло продолжать их, пока она не сойдет в могилу в  преклонных
летах, оставив после себя  безутешных  родственников  и  большое  количество
процентных бумаг, - как будто не было ни забот, ни назойливых кредиторов, ни
интриг, уловок и бедности, карауливших за воротами парка, чтобы вцепиться  в
нее, как только она высунет нос наружу.
     "Не велика хитрость быть женой помещика, - думала Ребекка. - Пожалуй, и
я была бы хорошей женщиной, имей я пять тысяч фунтов в год.  И  я  могла  бы
возиться в детской и считать абрикосы на шпалерах. И  я  могла  бы  поливать
растения в оранжереях и обрывать сухие листья на герани. Я расспрашивала  бы
старух об их ревматизмах и  заказывала  бы  на  полкроны  супу  для  бедных.
Подумаешь, какая потеря при пяти-то тысячах в год! Я даже могла бы ездить за
десять миль обедать к соседям и одеваться по моде позапрошлого  года.  Могла
бы ходить в церковь и не засыпать во время службы или, наоборот, дремала  бы
под защитой занавесей, сидя на фамильной скамье и опустив вуаль, - стоило бы
только попрактиковаться. Я могла бы со всеми расплачиваться наличными -  для
этого нужно лишь иметь деньги. А здешние чудотворцы  этим  и  гордятся.  Они
смотрят с сожалением на нас, несчастных грешников, не имеющих ни гроша.  Они
гордятся тем, что дают нашим детям банковый  билет  в  пять  фунтов,  а  нас
презирают за то, что у нас нет его".
     Кто знает, быть может, Ребекка и была права  в  своих  рассуждениях,  и
только деньгами и случаем определяется разница между нею и честной женщиной!
Если принять во внимание силу соблазна, кто может сказать  о  себе,  что  он
лучше своего ближнего? Пусть спокойное, обеспеченное положение и  но  делает
человека честным, оно, во всяком случае, помогает ему  сохранить  честность.
Какой-нибудь олдермен, возвращающийся с обеда, где его  угощали  черепаховым
супом, не вылезет из экипажа, чтобы украсть баранью ногу; но  заставьте  его
поголодать - и посмотрите, не стащит ли он ковригу хлеба. Так  утешала  себя
Бекки, соразмеряя шансы и оценивая распределение добра и зла в этом мире.

     Старые любимые места, знакомые ноля и леса, рощи, пруды и сад,  комнаты
старого дома, где некогда она провела целых два года, - все это Бекки обошла
опять. Здесь она была молода, или сравнительно молода, - потому что она  уже
не помнила, когда была действительно молодой, - но она помнила свои мысли  и
чувства семилетней давности и сравнивала их с  теперешними,  когда  она  уже
видела свет, общалась со знатными людьми и высоко поднялась по сравнению  со
своим первоначальным скромным положением.
     "Я добилась этого, потому что у меня есть голова на  плечах,  -  думала
Бекки, - и потому, что  мир  состоит  из  дураков.  Я  не  могла  бы  теперь
вернуться назад и якшаться с людьми, с которыми встречалась в  студии  отца.
Ко мне приезжают  лорды  со  звездами  и  орденами  Подвязки  вместо  бедных
артистов с табачными крошками в кармане. У меня муж  -  джентльмен,  у  меня
невестка - графская дочь, и я живу в том самом доме, где несколько лет  тому
назад мое положение мало чем отличалось от положения прислуги. Но лучше ли я
обеспечена теперь, чем когда была дочерью бедного  художника  и  выпрашивала
чай и сахар в ближайшей лавочке? Если бы я вышла замуж за Фрэнсиса,  который
так любил меня, я  и  то  не  была  бы  бедное,  чем  сейчас.  Ах,  с  каким
удовольствием я променяла бы свое положение в обществе и все  мои  связи  на
кругленький капиталец в трехпроцентных бумагах!"
     Вот каким образом воспринимала Бекки тщету человеческих дел,  и  вот  в
какой надежной пристани она мечтала бросить якорь.
     Может быть, ей и приходило в голову, что, если бы она  была  честной  и
скромной женщиной, выполняла свои обязанности и шла в  жизни  прямым  путем,
она была бы сейчас  не  дальше  от  того  счастья,  к  которому  пробиралась
окольными тропами. Но как дети в Королевском Кроули обходили ту комнату, где
лежало тело их отца, так и Бекки, если эти мысли и возникали у нее, обходила
их стороной. Она избегала  и  презирала  их,  предпочитая  следовать  другим
путем, сойти  с  которого  представлялось  ей  уже  невозможным.  Мне  лично
кажется, что угрызения совести - наименее действенное  из  моральных  чувств
человека: если они и пробуждаются, подавить их легче всего, а некоторым  они
и вовсе не знакомы. Мы расстраиваемся, когда нас уличают, или  при  мысли  о
стыде и наказании; но само по себе чувство вины отравляет жизнь  лишь  очень
немногим на Ярмарке Тщеславия.
     Итак, Ребекка за время своего пребывания в Королевском Кроули приобрела
столько друзей среди служителей мамоны, сколько было в ее власти. Леди Джейн
и ее супруг простились с нею  с  самыми  теплыми  изъявлениями  чувств.  Они
возлагали надежду на скорую  встречу  в  Лондоне,  когда  фамильный  дом  на
Гонт-стрит будет отремонтирован и отделан  заново.  Леди  Саутдаун  снабдила
Ребекку небольшой аптечкой и послала через нее преподобному  Лоренсу  Грилсу
письмо, в котором просила этого джентльмена спасти  "подательницу  сего"  от
вечного огня. Питт проводил их в карете четверкой до Мадбери, послав  вперед
на повозке их багаж вместе с запасом дичи.
     - Как рады вы будете опять увидеть вашего милого  мальчика!  -  сказала
леди Джейн Кроули, прощаясь с родственницей.
     - О да, так рада! - простонала Ребекка, закатывая свои  зеленые  глаза.
Она была безмерно счастлива покинуть Королевское Кроули, но  уезжать  ей  не
хотелось. Правда, здесь можно пропасть от тоски, но все-таки воздух  гораздо
чище, чем тот, которым она  привыкла  дышать.  Обитатели  замка  скучны,  но
каждый по-своему относился к ной хорошо.
     "Это все результат длительного обладания трехпроцентными  бумагами",  -
говорила себе Бекки и, вероятно, была права.
     Как бы то ни было,  лондонские  фонари  весело  сияли,  когда  почтовая
карета въехала на Пикаднлли; на Керзон-стрит Бригс жарко растопила камин,  и
маленький Родон не ложилс