ьный залп над его могилой и где не  один  доблестный
офицер похоронен в чужой земле, вдали от родины.
     Те, кто ухаживал за бедным Доббином, могли услышать, как он,  сжигаемый
лихорадкой, произносил в бреду имя Эмилии.  Мысль  о  том,  что  он  никогда
больше ее не увидит, угнетала его и в минуты  просветления.  Он  думал,  что
пришел его последний час, и торжественно  приготовился  покинуть  этот  мир:
привел в порядок свои земные дела и оставил свое  небольшое  состояние  тем,
кому больше всего на свете желал быть полезным. Друг,  в  доме  которого  он
лежал,  засвидетельствовал  его  завещание.  Доббин  выразил  желание   быть
похороненным с цепочкой, сплетенной из каштановых волос, которую он носил на
шее и которую, если сказать по правде, он  получил  от  горничной  Эмилии  в
Брюсселе, когда молодой вдове остригли волосы во время болезни, свалившей ее
с ног после смерти Джорджа Осборна на Сен-Жанском плато.
     Доббин пришел в сознание, поправился немного и опять заболел, -  только
его железный организм и мог вообще выдержать такое количество  кровопусканий
и каломели. От него остался один скелет, и от слабости он не мог  пошевелить
рукой, когда его посадили  на  корабль  "Ремчандер"  под  командой  капитана
Брэга, зашедший в Мадрас на пути из Калькутты. Друг,  выходивший  Доббина  в
своем доме, пророчил, что тот не перенесет путешествия и в  одно  прекрасное
утро полетит за борт, завернутый во флаг и матросскую койку, унося  с  собой
на дно моря реликвию, хранившуюся у него  на  сердце.  Но  было  ли  то  под
действием морского воздуха или от вновь всколыхнувшихся надежд, -  только  с
того самого дня, как корабль распустил паруса и взял курс к дому,  наш  друг
стал чувствовать себя лучше, а к тому времени, как они достигли мыса  Доброй
Надежды, он был совсем здоров (хотя и худ, как борзая).
     - Кирк будет разочарован - майорский чин на этот раз ему не достался, -
говорил он, улыбаясь. -  А  он-то  надеется  прочесть  в  "Газете"  о  своем
повышении, когда полк вернется.
     Нужно пояснить, что пока наш майор лежал больным в  Мадрасе,  куда  ему
так не  терпелось  попасть,  доблестный  ***полк,  проведший  много  лет  за
пределами родины и по возвращении из Вест-Индии прервавший  свою  стоянку  в
Англии из-за кампании, закончившейся  Ватерлоо,  а  затем  переброшенный  из
Фландрии в Индию, теперь получил  приказ  вернуться  домой.  Таким  образом,
майор мог бы совершить весь путь вместе со  своими  товарищами,  пожелай  он
только дождаться их прибытия в Мадрас.
     Быть может, сейчас, когда он был так истощен, ему  не  улыбалось  вновь
оказаться под опекой Глорвины.
     - Пожалуй, если бы мисс О'Дауд ехала вместе с нами, она тут бы  меня  и
прикончила, - говорил он со смехом одному своему спутнику. - А утопив  меня,
она взялась бы за вас, можете быть в этом уверены, и привезла бы вас с собой
с Саутгемптон в качестве приза, - так-то, мой милый Джоз!
     В самом деле, этим пассажиром на борту "Ремчандера" был  не  кто  иной,
как наш толстый приятель. Он  провел  в  Бенгалии  десять  лет.  Бесконечные
обеды, завтраки, светлое пиво и красное вино, чрезмерные труды по  службе  и
коньяк с водою, к которому ему приходилось прибегать для  подкрепления  сил,
оказали свое действие  на  Седли  Ватерлооского  -  поездка  в  Европу  была
признана для него необходимой. Отслужив в Индии свой полный срок на отличном
содержании, что позволило ему отложить значительную сумму  денег,  Джоз  был
волен ехать домой и  остаться  жить  в  Англии  с  хорошей  пенсией  или  же
вернуться в Индию и поступить на службу,  приняв  должность,  на  какую  ему
давали право его многолетние заслуги и редкостные дарования.
     Он немного похудел с тех пор, как мы видели его  в  последний  раз,  но
зато приобрел больше величественности и важности в обхождении.  Как  ветеран
Ватерлоо, он снова отпустил  усы  и  расхаживал  по  палубе  в  великолепной
бархатной фуражке с золотым галуном, разукрасив свою особу множеством всяких
булавок и драгоценных камней. Он завтракал у себя в каюте, а перед  тем  как
выйти на палубу, одевался так тщательно, словно ему  предстояло  фланировать
по Бонд-стрит или по Корсо  в  Калькутте.  Он  вез  с  собою  слугу-туземца,
который был его лакеем, готовил ему кальян и  носил  на  тюрбане  серебряный
герб семейства Седли. Этому слуге трудно приходилось у  такого  тирана,  как
Джоз Седли. Джоз следил за своей внешностью, словно женщина, и  проводил  за
туалетом не меньше времени, чем какая-нибудь увядающая красавица.  Пассажиры
помоложе - юный Чефферс 150-го полка и бедняжка Рахите, возвращавшийся домой
после третьего приступа лихорадки, - любили раззадорить Седли  за  столом  в
кают-компании и вызвать его на рассказы о поразительных подвигах, свершенных
им во время охоты на тигров и войны  с  Наполеоном.  Джоз  был  великолепен,
когда, стоя у могилы императора в Лонгвуде,  описывал  этим  джентльменам  и
молодым офицерам корабля (благо майор Доббин при этом не присутствовал)  всю
битву при Ватерлоо и едва ли не утверждал, что Наполеон вообще  не  оказался
бы на острове Святой Елены, если бы не он, Джоз Седли.
     Когда отплыли с острова Святой Елены, он щедро  угостил  всех  вином  и
мясными консервами из судовых запасов, а  также  содовой  водой  из  больших
бочонков, взятых им в дорогу для личного услаждения. Дам на корабле не было.
Майор передал право старшинства Джозу, так что тот занимал первое  место  за
столом, и капитан Брэг и офицеры "Ремчандера" обращались с мистером Седли со
всем уважением, какое подобало его рангу.  Но  вот  разыгралась  двухдневная
буря, и Джоз с некоторой  поспешностью  скрылся  к  себе  в  каюту  и  велел
заколотить досками иллюминатор. Все это время он пролежал  на  койке,  читая
"Прачку   Финчлсйскои   общины",   оставленную   на    борту    "Ремчандера"
высокопочтенной  леди  Эмили  Хорнблоуэр,  супругой   преподобного   Сайлеса
Хорнблоуэра, когда они совершали  путь  к  мысу  Доброй  Надежды,  где  этот
джентльмен был миссионером. Но для каждодневного чтения  Джоз  вез  с  собой
запас романов и пьес, которыми снабжал  всех  желающих;  он  заслужил  общую
приязнь своей любезностью и обходительностью.
     Много, много вечеров просидели мистер Седли  и  майор  на  квартердеке,
беседуя о доме, пока судно неслось вперед, разрезая бушующее темное море,  а
месяц и звезды сняли в небе и колокол отбивал вахты. Майор покуривал сигару,
а чиновник пускал клубы дыма из кальяна, который, приготовлял ему слуга.
     Просто удивительно, с каким постоянством и  как  искусно  майор  Доббин
наводил разговор на Эмилию и ее  маленького  сына.  Джоз,  которому  немного
надоели злоключения отца и его бесцеремонные просьбы  о  помощи,  смягчался,
когда майор напоминал ему о печальной судьбе его родителей и  их  преклонном
возрасте. Вероятно, Джозу не очень-то улыбается мысль поселиться  вместе  со
стариками: их привычки и жизненный уклад  могут  не  совпасть  с  привычками
более  молодого  человека,  вращающегося  в  совсем  ином   обществе   (Джоз
поклонился при этом комплименте); однако, указал майор, насколько лучше было
бы для Джоза Седли, если бы он обзавелся собственным домом в Лондоне,  а  не
устраивался по-холостяцки, как прежде! Сестра его  Эмилия  самое  подходящее
лицо, чтобы вести такой дом; как она элегантна,  как  мила  и  какие  у  нее
прекрасные и утонченные манеры! Майор без конца  рассказывал  о  том,  каким
успехом пользовалась миссис Джордж  Осборн  в  былые  дни  в  Брюсселе  и  в
Лондоне, где ею восторгались люди, принадлежавшие к  самым  высшим  светским
кругам. Затем он намекнул, как мило было бы со стороны Джоза отдать  Джорджи
в какую-нибудь хорошую школу и сделать из него человека, потому что  мать  и
ее родители, наверное, избалуют его. Одним словом, наш хитрый майор  добился
от Джоза обещания принять на себя заботы об Эмилии и ее сиротке-сыне. Он еще
не знал, какие события произошли в маленьком  семействе  Седли:  что  смерть
лишила Эмилию матери, а богатство отняло  у  нее  Джорджа.  Но  одно  верно:
ежедневно и ежечасно этот уязвленный любовью джентльмен средних лет думал  о
миссис Осборн, и сердце его изнывало от желания сделать ей добро. Он увещал,
уламывал, захваливал, задабривал Джоза Седли  с  упорством  и  сердечностью,
которых, весьма возможно, и сам не замечал. По  многие  мужчины,  у  которых
есть  незамужние  сестры  или  даже  дочери,   припомнят,   как   необычайно
предупредительны к отцам и братьям бывают джентельмены, когда они  ухаживают
за дочерьми и сестрами! Быть может, и этого плута Доббина подстегивало такое
же лицемерие!
     Сказать по правде, майор Доббин, прибыв  на  борт  "Ремчандера"  совсем
больным, в те три дня, что корабль стоял на мадрасском рейде, еще  не  начал
поправляться. Не очень подбодрила его и встреча со старым знакомым, мистером
Седли, пока между ними не произошел однажды разговор, когда майор  лежал  на
палубе, очень вялый и слабый. Он сказал  тогда,  что,  кажется,  его  смерть
близка; он завещал кое-что - пустяки -  своему  крестнику  и  надеется,  что
миссис Осборн не станет поминать его лихом и  будет  счастлива  в  браке,  в
который она собирается вступить.
     - Брак? Ничего подобного, - отвечал Джоз. Он получил от нее письмо, она
не упоминала ни о каком браке, и, кстати, - вот любопытно! -  она  сообщала,
будто майор Доббин собирается жениться, и выражала  надежду,  что  он  будет
счастлив.
     От какого числа были письма, полученные Седли из Европы? Джоз сходил за
ними в каюту. Они были написаны на  два  месяца  позднее  писем,  полученных
майором.  После  этого  корабельный  доктор  поздравил  себя   с   лечением,
назначенным им своему новому пациенту, которого мадрасский врач передал ему,
высказав лишь очень слабую надежду на выздоровление. Ибо с этого самого дня"
с того дня,  когда  доктор  прописал  новую  микстуру,  майор  Доббин  начал
поправляться. И таким-то образом прекрасный офицер, капитан Кирк, не получил
майорского чина.
     Когда корабль миновал  остров  Святой  Елены,  майор  Доббин  настолько
повеселел и окреп, что ему изумлялись все его  спутники.  Он  проказничал  с
мичманами, фехтовал с помощниками капитана, бегал по вантам, как  мальчишка,
спел  однажды  вечером  смешные  куплеты,  к  восхищению   всего   общества,
собравшегося за грогом после ужина, и стал таким жизнерадостным и милым, что
даже капитан Брэг,  не  видевший  в  своем  пассажире  ничего  особенного  и
считавший его сперва глуповатым малым,  вынужден  был  признать,  что  майор
сдержанный, но отлично образованный и достойный офицер.
     - Манеры-то у него неважные,  черт  возьми,  -  заметил  Брэг  старшему
помощнику, - он не годится для губернаторского дома, где его милость - как и
леди Уильям - был так любезен со мной, пожал мне руку перед всем обществом и
за обедом, в присутствии самого главнокомандующего, предложил мне  выпить  с
ним пива. Манеры у него не того... но все-таки в нем что-то есть.
     Выразив такое мнение, капитан Брэг показал,  что  он  умеет  не  только
командовать кораблем, но и здраво разбираться в людях.
     Но вот, когда до Англии оставалось еще десять дней пути, корабль  попал
в штиль, и Доббин стал до того нетерпелив  и  раздражителен,  что  товарищи,
лишь недавно восхищавшиеся его живостью и хорошим  характером,  только  диву
давались. Он оправился лишь тогда,  когда  снова  подул  бриз,  и  пришел  в
чрезвычайно возбужденное состояние, когда на корабль поднялся  лоцман.  Боже
мой, как забилось его сердце при виде знакомых шпилей Саутгемптона!

ГЛАВА LVIII
     Наш друг майор

     Наш майор завоевал себе такую популярность на борту "Ремчандера",  что,
когда они с мистером Седли спускались в долгожданный баркас, который  должен
был увезти их с корабля, весь экипаж - матросы и офицеры во  главе  с  самим
капитаном Брэгом - прокричал троекратное "ура" в честь майора Доббина, а  он
в ответ только густо покраснел и  втянул  голову  в  плечи.  Джоз,  по  всей
вероятности, решивший, что приветствия относятся  к  нему,  снял  фуражку  с
золотым галуном и величественно помахал ею своим  друзьям.  Затем  пассажиры
были доставлены к пристани, где они и высадились с  большим  достоинством  и
откуда проследовали в гостиницу "Ройал Джордж".
     Хотя зрелище великолепного ростбифа и серебряного жбана,  говорящего  о
настоящем английском эле и портере, которое неизменно ласкает взор  путника,
возвращающегося из чужих краев и вступающего в общий зал "Ройал Джорджа",  -
хотя это зрелище так отрадно и восхитительно, что всякому, кто войдет в  эту
уютную, тихую гостиницу, наверное, захочется провести  тут  несколько  дней,
однако Доббин сейчас же заговорил о дорожной карете  и,  едва  очутившись  в
Саутгемптопе, уже стремился в Лондон. Джоз, однако, не  хотел  и  слышать  о
продолжении поездки в тот же вечер. Чего ради  он  будет  проводить  ночь  в
карете, когда к его услугам широкая, мягкая, удобная пуховая постель  вместо
отвратительной  узкой  койки,  в  которую  тучный   бенгальский   джентльмен
втискивался во время путешествия? Он и думать не может об отъезде,  пока  не
будет досмотрен его багаж, и не поедет  дальше  без  своего  кальяна.  Таким
образом, майору пришлось переждать эту ночь, и он отправил с  почтой  письмо
родным, извещая их о своем приезде.  Он  и  Джоза  уговаривал  написать  его
друзьям. Джоз пообещал, но не исполнил обещания. Капитан, врач и кое-кто  из
пассажиров с корабля явились в гостиницу и отобедали с нашими джентльменами.
Джоз превзошел самого себя в пышности заказанного обеда и пообещал майору на
следующий день отбыть с ним в столицу. Хозяин  гостиницы  заявил,  что  одно
удовольствие смотреть, как мистер Седли пьет свою первую пинту портера. Будь
у меня время и посмей я уклониться от темы,  я  бы  написал  целую  главу  о
первой пинте портера, выпитой на английской земле. Ах, как она вкусна! Стоит
уехать из дому на год, чтобы потом иметь возможность насладиться этим первым
глотком.
     На следующее утро майор Доббин вышел из своей комнаты, по  обыкновению,
тщательно выбритый и одетый. Было еще так рано, что во всем  доме  никто  не
вставал, кроме коридорного, который, как и все  его  собратья,  по-видимому,
совсем не нуждался в сне.  Поскрипывая  сапогами,  майор  бродил  по  темным
коридорам, слушая громкий храп разношерстных обитателей дома. Затем появился
бессонный коридорный и зашмыгал от одной двери к  другой,  собирая  блюхеры,
веллингтоны, оксфорды и всякого другого  рода  обувь,  выставленную  наружу.
Затем  поднялся  туземец-слуга  Джоза  и  начал   приводить   в   готовность
тяжеловесный аппарат хозяйского туалета и неизменный  кальян.  Затем  встали
горничные и, встретясь в коридоре с чернолицым человеком, подняли визг,  так
как приняли его за черта. Доббин и индус спотыкались о ведра, пока горничные
драили палубы "Ройал Джорджа". Когда же появился первый взъерошенный лакей и
снял засовы с входных дверей гостиницы, майор решил, что  пора  пускаться  в
путь, и велел немедленно подавать карету.
     Затем он направился в комнату мистера Седли и раздвинул  полог  большой
широкой двуспальной кровати, с которой доносился храп мистера Джоза.
     - Вставайте, Седли! - крикнул майор. - Пора ехать, карета будет  подана
через полчаса!
     Из-под пуховика раздалось глухое ворчанье: это Джоз спрашивал,  который
час. Вырвав наконец из уст покрасневшего майора (тот никогда не  лгал,  даже
если это было ему выгодно) признание относительно действительного  положения
часовых стрелок, Джоз разразился градом ругательств,  которых  мы  не  будем
здесь повторять. При помощи их мистер Седли  дал  понять  Доббину,  что  он,
Джоз, будет проклят, если встанет в такую рань, что майор может убираться ко
всем чертям, что он не желает ехать с ним и что чрезвычайно невежливо  и  не
по-джентльменски беспокоить человека и будить  его  без  всякой  надобности.
После этого  майору  пришлось  отступить  в  замешательстве,  оставив  Джоза
продолжать свой прерванный сон.
     Тем временем подъехала карета, и майор не стал больше дожидаться.
     Будь Доббин английским аристократом, путешествующим  ради  собственного
удовольствия, или журналистом,  везущим  срочные  депеши  (правительственные
указы обычно перевозятся с значительно меньшей спешкой), он и тогда  не  мог
бы ехать быстрее. Форейторы дивились размерам чаевых, которые майор раздавал
им. Какой веселой и зеленой казалась местность, по которой карета неслась от
одного дорожного столба к другому, через чистенькие провинциальные  городки,
где хозяева гостиниц выходили  на  улицу,  приветствуя  Доббина  улыбками  и
поклонами; мимо хорошеньких придорожных  харчевен,  где  вывески  висели  на
вязах, а лошади и возчики пили под их узорчатой тенью; мимо старинных замков
и парков; мимо скромных деревушек, жмущихся к  древним  серым  церквам.  Ах,
этот милый, приветливый  английский  пейзаж!  Есть  ли  что-нибудь  в  мире,
подобное ему?  Путешественника,  возвращающегося  домой,  он  встречает  так
ласково - он словно пожимает вам руку, когда  вы  проноситесь  мимо.  Однако
майор Доббин промчался от Саутгемптона до Лондона, ничего почти  не  замечая
по дороге, кроме дорожных  столбов.  Вы  понимаете,  ему  так  не  терпелось
увидеться со своими родителями в Кемберуэле!
     Доббин пожалел даже о времени, потраченном на проезд  от  Пикадилли  до
его прежнего пристанища у Слотеpa, куда  он  направился  по  старой  памяти.
Долгие годы прошли с тех пор, как он был здесь в последний раз, с  тех  пор,
как они с Джорджем, еще молодыми людьми, устраивали здесь кутежи и  пирушки.
Теперь Доббин был старым холостяком. Волосы  у  него  поседели;  поседели  и
многие страсти и чувства его молодости. Но во г в дверях стоит старый лакей,
все в топ же засаленной черной  паре,  с  таким  же  двойным  подбородком  и
дряблым лицом, с тою же огромной связкой печаток на цепочке от часов; он все
так же побрякивает деньгами в кармане и  встречает  майора  с  таким  видом,
словно тот уехал всего лишь неделю тому назад.
     - Отнесите вещи майора в двадцать третий  номер,  это  его  комната,  -
сказал Джон, не обнаруживая ни малейшего  изумления.  -  К  обеду,  наверно,
закажете жареную курицу? Вы не женились? Говорили, что вы женаты,  -  у  нас
стоял ваш доктор-шотландец. Нет, капитан Хамби из тридцать  третьего  полка,
который квартировал с *** полком в Индии. Не угодно ли теплой воды? А  зачем
вы карету нанимали? Для вас что, дилижансы недостаточно хороши?
     И с этими словами верный лакей, который знал и помнил каждого  офицера,
останавливавшегося в этой гостинице, и для которого десять лет промелькнули,
как один день, провел Доббина в  его  прежнюю  комнату,  где  стояла  та  же
большая кровать с шерстяным пологом, лежал тот же потертый ковер, чуть более
грязный, и красовалась прежняя черная мебель, обитая выцветшим ситцем, - все
это майор помнил еще со времен своей молодости.
     Доббин вспомнил, как Джордж накануне свадьбы расхаживал взад  и  вперед
по этой комнате, кусая ногти и клянясь, что родитель должен же образумиться,
а если нет - то ему,  Джорджу,  все  равно.  Майору  казалось,  что  вот-вот
хлопнет дверь и сам Джордж...
     - А вы не помолодели! - заметил Джон,  спокойно  изучая  друга  прежних
дней.
     Доббин засмеялся.
     - Десять лет и лихорадка не молодят человека, Джон, - сказал он. -  Вот
зато вы всегда молоды... или, вернее, всегда стары.
     - Что сталось со вдовой капитана Осборна? - спросил Джон. -  Прекрасный
был молодой человек. Господи боже мой,  как  он  любил  швырять  деньги!  Он
больше у нас не бывал с того самого дня, когда поехал отсюда  венчаться.  Он
до сих пор должен мне три фунта. Вот взгляните, у меня  записано:  "Десятого
апреля тысяча восемьсот пятнадцатого года, за капитаном Осборном три фунта".
Интересно, уплатил бы мне за него его отец?
     И Джон из номеров