мы  были  знаменами  французской  и
английской партий в Пумперникеле, и все общество  делилось  на  приверженцев
одной из этих двух великих наций.
     На нашей стороне  были  министр  внутренних  дел,  шталмейстер,  личный
секретарь герцога и наставник наследного принца,  тогда  как  к  французской
партии  примыкали  министр  иностранных  дел,  супруга   главнокомандующего,
служившего при Наполеоне, и гофмаршал со своей супругою, которая  была  рада
возможности получать из Парижа последние фасоны и  всегда  выписывала  их  и
свои шляпки через курьера мосье де Макабо.  Секретарем  его  канцелярии  был
маленький Гриньяк - молодой человек, лукавый, как сатана, и рисовавший  всем
в альбомы карикатуры на Солитера.
     Их  штаб-квартира  и  табльдот  находились  в   отеле   "Pariser   Hof"
{"Парижское подворье" (нем.).}, второй из  городских  гостиниц;  и  хотя  на
людях эти джентльмены были, разумеется, вынуждены  соблюдать  все  приличия,
однако они постоянно ранили друг друга эпиграммами, острыми, как  бритва,  -
так двое борцов, которых я видел в Девоншире, нещадно колотили друг друга по
ногам, в то время как лица их оставались невозмутимо спокойными. Ни Солитер,
ни Макабо никогда не отправляли своим  правительствам  депеш,  не  подвергая
соперника яростным нападкам. Например, наша сторона писала так:
     "Интересам Великобритании в этом государстве, да и  во  всей  Германии,
грозит серьезная опасность в связи с  деятельностью  нынешнего  французского
посланника. У этого человека столь гнусный характер, что он  не  остановится
ни перед какой ложью, ни перед каким  преступлением  ради  достижения  своих
целей. Он отравляет умы здешнего двора,  настраивая  их  против  английского
посланника,  представляет  поведение  Великобритании  в  самом  злостном   и
отвратительном  свете  и,  к  несчастью,  пользуется  поддержкой   министра,
невежество которого общеизвестно, а влияние тлетворно".
     Французы же  высказывались  следующим  образом:  "Господин  де  Солитер
продолжает придерживаться своей системы  глупого  островного  высокомерия  и
пошлых инсинуаций по адресу величайшей в мире нации. Вчера  мы  слышали  его
легкомысленные отзывы об ее  королевском  высочестве  герцогине  Беррийской;
ранее он оскорбительно говорил о доблестном герцоге Ангулемском и  осмелился
инсинуировать, будто его королевское высочество герцог Орлеанский  замышляет
заговор против августейшего трона Лилий. Он щедрою рукою сыплет золото всем,
кого не могут запугать его бессмысленные угрозы. Тем или иным  средством  он
сманил  на  свою  сторону  продажных  любимцев  здешнего  двора,  -  словом,
Пумперникель не дождется покоя, Германия - порядка, Франция  -  уважения,  а
Европа - мира, пока эта ядовитая гадина не  будет  раздавлена..."  -  и  так
далее. Когда та или другая сторона посылала особенно пикантную депешу, слухи
об этом неизменно просачивались наружу.
     В начале зимы Эмми до того осмелела, что назначила свой приемный день и
стала устраивать вечера, крайне благопристойные и скромные.  Она  обзавелась
французом-учителем, осыпавшим свою ученицу комплиментами и хвалившим чистоту
ее произношения и способность к изучению языка. Дело в том, что  Эмилия  уже
училась когда-то давно, а потом повторила грамматику, чтобы обучать Джорджа.
Мадам Штрумф давала Эмми уроки пения, и та пела вокализы так  хорошо  и  так
музыкально, что у майора,  который  жил  напротив,  как  раз  под  квартирой
премьер-министра, окна всегда бывали открыты, чтобы было слышно, как  Эмилия
берет  уроки.  Многие  из  немецких  дам,  сентиментальных  и   не   слишком
взыскательных, влюбились в Эмилию и сразу стали говорить ей du {Ты (нем.).}.
Все  это  мелкие,  неважные  подробности,  но  они  относятся  к  счастливым
временам. Майор взял  на  себя  воспитание  Джорджа,  читал  с  ним  Цезаря,
занимался математикой; был у них и учитель немецкого языка, а по вечерам они
выезжали на прогулки верхом, сопровождая экипаж Эмми - сама она всегда  была
трусихой и страшно пугалась каждого движения  верховой  лошади.  Она  ездила
кататься с одной  из  своих  приятельниц-немок  и  с  Джозом,  дремавшим  на
скамеечке открытой коляски.
     Джоз начал было ухаживать за графиней Фанни де Бутерброд, очень  милой,
скромной и добросердечной женщиной, страшно родовитой, но  едва  ли  имевшей
хотя бы десять фунтов годового дохода. Со своей стороны, Фанни уверяла,  что
иметь сестрой  Эмилию  было  бы  величайшей  радостью,  какую  только  может
ниспослать ей небо. И Джоз мог бы  присоединить  герб  и  корону  графини  к
собственному гербу, изображенному на его  карете  и  вилках,  но...  но  тут
произошли  некоторые  события,  и  начались  пышные  празднества  по  поводу
бракосочетания  наследного  принца   Пумперникельского   с   обворожительной
принцессой Амалией Гомбург-Шлиппеншлоппенской.
     Этот праздник был обставлен с таким великолепием,  какого  в  маленьком
германском государстве не видали со времен расточительного Виктора XIV. Были
приглашены все соседние принцы, принцессы и  вельможи.  Цены  на  кровати  в
Пумперникеле  поднялись  до  полукроны  в  сутки,  армия  выбилась  из  сил,
выставляя   почетные   караулы   для   разных   высочеств,   светлостей    и
превосходительств, прибывавших отовсюду. Принцессу повенчали в резиденции ее
отца заочно, с уполномоченным жениха в лице графа де Шлюссельбака. Табакерки
раздавались кучами (как мы узнали от придворного ювелира, который  продавал,
а затем  снова  скупал  их),  а  ордена  Святого  Михаила  Пумперникельского
рассылались  придворным  сановникам  целыми  мешками,  взамен   чего   нашим
вельможам  привозили  корзины  лент   и   орденов   Колеса   св.   Екатерины
Шлиппенш-лоппенской. Французский посланник получил оба ордена.
     - Он покрыт лентами, как призовой першерон, - говорил Солитер, которому
правила его службы не разрешали принимать никаких знаков  отличия.  -  Пусть
себе получает ордена, - победа-то все равно за нами!
     Дело  в  том,  что  этот  брак  был  триумфом  британской   дипломатии:
французская партия всячески изощрялась, чтобы устроить брак с принцессой  из
дома Поцтаузенд-Доннерветтер, против которой, разумеется, интриговали мы.
     На свадебные празднества были приглашены все. В честь новобрачной через
улицы были перекинуты гирлянды и воздвигнуты триумфальные арки.  Фонтан  св.
Михаила извергал струи необычайно кислого  вина,  фонтан  на  Артиллерийской
площади пенился пивом. Большие фонтаны  в  парке  тоже  играли,  а  в  садах
поставлены были столбы, на  которые  счастливые  поселяне  могли  взбираться
сколько их душе угодно, чтобы снимать  с  самой  верхушки  часы,  серебряные
вилки, призовые колбасы и т. и., висевшие там на розовых ленточках.  Джорджи
тоже получил приз; он сорвал его с верхушки столба, на который вскарабкался,
к восторгу зевак, соскользнув потом вниз с быстротой водопада. Но он  сделал
это только ради славы. Мальчик отдал  колбасу  крестьянину,  который  и  сам
чуть-чуть не схватил ее и стоял теперь у  подножия  столба,  сетуя  на  свою
неудачу.
     Помещение, занятое французской канцелярией, было иллюминовано на  шесть
лампионов пышнее, чем наше. Но чего стоила вся  французская  иллюминация  по
сравнению с нашим транспарантом, изображавшим шествие юной четы и  улетающий
прочь Раздор, до смешного похожий на французского посланника! Не сомневаюсь,
что именно за этот транспарант Солитер вскоре после того получил повышение и
орден Бани.
     На празднества прибыли целые толпы  иностранцев,  включая,  разумеется,
англичан. Кроме придворных балов, давались балы  в  ратуше  и  редуте,  а  в
первом из вышеупомянутых мест иждивением одной крупной немецкой компании  из
Эмса или Аахена было отведено помещение и для trente et quarante и рулетки -
только на неделю празднеств.  Офицерам  и  местным  жителям  не  разрешалось
играть в эти игры, но иностранцы, крестьяне и дамы допускались, как и всякий
иной, кому угодно было проиграть или выиграть.
     Маленький озорник Джорджи Осборн, у которого карманы всегда были набиты
деньгами, проводив старших  на  придворный  бал,  тоже  явился  в  ратушу  с
курьером своего дяди, мистером Киршем; и так как в Баден-Бадене ему  удалось
только мимоходом заглянуть в игорную залу - он был там с Доббином,  который,
конечно, не разрешил ему играть, - то теперь он первым  делом  устремился  к
месту этих развлечений и стал  вертеться  около  столов,  где  расположились
крупье и понтеры. Играли женщины, некоторые из них были в  масках,  -  такая
вольность дозволялась в разгульные дни карнавала.
     За одним из столов, где играли в рулетку, сидела  белокурая  женщина  в
сильно декольтированном платье не первой свежести и в черной  маске,  сквозь
прорезы которой как-то странно  поблескивали  ее  глаза;  перед  нею  лежала
карточка, булавка и несколько  флоринов.  Когда  крупье  выкрикивал  цвет  и
число, она аккуратно делала на карточке отметки булавкой и решалась  ставить
деньги на цвета лишь после того, как красное или черное  выходило  несколько
раз подряд. Странное она производила впечатление.
     Но как она ни старалась, она ни разу не отгадала верно, и последние  ее
два флорина один за другим были подхвачены  лопаточкой  крупье,  невозмутимо
объявлявшего выигравший цвет и число. Дама вздохнула,  передернула  плечами,
которые и без того  уже  очень  сильно  выступали  из  платья,  и,  проткнув
булавкой карточку, лежавшую на столе, несколько минут  сидела,  барабаня  по
ней пальцами.  Затем  она  оглянулась  и  увидела  славное  личико  Джорджи,
глазевшего на эту сцену. Маленький бездельник! Чего ему тут надо?
     Увидев мальчика и сверкнув на него глазами из-под маски, она сказала:
     - Monsieur n'est pas joueur? {Вы не играете? (франц.).}
     - Non, madame, - ответил мальчик, но она, должно быть, по его  выговору
узнала, откуда он родом, потому  что  ответила  ему  по-английски  с  легким
иностранным акцентом:
     - Вы никогда еще не играли, - не окажете ли мне маленькой любезности?
     - Какой? - спросил Джорджи, краснея.  Мистер  Кирш  тем  временем  тоже
занялся rouge et noir и не видел своего юного хозяина.
     - Сыграйте, пожалуйста, за меня; поставьте на любой номер.
     Она  вынула  из-за  корсажа  кошелек,  достала  из   него   золотой   -
единственную монету, лежавшую там, - и вложила его в руку  Джорджи.  Мальчик
засмеялся и исполнил ее просьбу.
     Номер, конечно, выпал. Говорят, есть какая-то сила, которая  устраивает
это для новичков.
     - Спасибо, - сказала дама, пододвигая к себе деньги. - Спасибо. Как вас
зовут?
     - Меня зовут Осборн, - сказал Джорджи и уже  полез  было  в  карман  за
деньгами; но только  он  хотел  попытать  счастья,  как  появились  майор  в
парадном мундире и Джоз в костюме маркиза, приехавшие  с  придворного  бала.
Кое-кто  из  гостей,  наскучив  герцогскими  развлечениями   и   предпочитая
повеселиться в ратуше, покинул дворец еще раньше. Но майор и Джоз, очевидно,
заезжали домой и узнали там об отсутствии мальчика, потому что Доббин сейчас
же подошел к нему и, взяв за плечо, быстро увел подальше от соблазна. Затем,
оглядевшись по сторонам, он увидел Кирша, погруженного в игру, и, подойдя  к
нему, спросил, как он смел привести мистера Джорджа в такое место.
     - Laissez-moi tranquille, - отвечал мистер  Кирш,  сильно  возбужденный
игрой и вином. - Il faut s'amuser, parbleu! Je ne suis  pas  au  service  de
monsieur {Оставьте меня в покое. Надо же человеку развлечься, черт возьми! Я
не у вас состою на службе (франц.).}.
     Увидев, в каком он состоянии, майор решил не вступать с ним  в  спор  и
удовольствовался тем, что увел Джорджа, спросив только у  Джоза,  уходит  он
или остается. Джоз стоял около дамы в маске, которая теперь играла  довольно
удачно, и с большим интересом следил за игрой.
     - Пойдемте-ка лучше по домам, Джоз, - сказал майор, - вместе со мной  и
Джорджем.
     - Я побуду здесь и вернусь с этим негодяем Киршем, -  ответил  Джоз.  И
Доббин, считая, что при мальчике не следует говорить лишнего, оставил  Джоза
в покое и отправился с Джорджем домой.
     - Ты играл? - спросил майор, когда они вышли из ратуши.
     Мальчик ответил:
     - Нет.
     - Дай мне честное слово джентльмена, что никогда не будешь играть!
     - Почему? - спросил мальчик. - Это же очень весело!
     Тут майор весьма красноречиво и внушительно  объяснил  Джорджу,  почему
тот не должен играть; он мог бы подкрепить свои наставления ссылкой на  отца
Джорджа, но не захотел ни единым словом опорочить память  покойного.  Отведя
мальчика домой, майор отправился к себе и вскоре увидел, как  погас  свет  в
комнатке Джорджа рядом со спальней Эмилии. Через полчаса и Эмилия потушила у
себя свет. Право, не  знаю,  почему  майор  отметил  это  с  таким  дотошным
вниманием!
     А Джоз остался у игорного стола. Он не  был  записным  игроком,  но  не
гнушался иной раз испытать легкое возбуждение, вызываемое  игрой.  Несколько
наполеондоров позвякивало в карманах его вышитого жилета. Протянув руку  над
белым плечиком дамы, сидевшей перед ним, он поставил золотой и выиграл. Дама
чуть подвинулась влево и, словно  приглашая  Джоза  сесть,  сбросила  оборки
своего платья со свободного стула рядом.
     - Садитесь и  принесите  мне  счастье,  -  произнесла  она  все  еще  с
иностранным акцентом, сильно отличавшимся от  того  "спасибо",  которым  она
приветствовала удачный coup {Удар,  ход  (франц.).}  Джорджа.  Наш  дородный
джентльмен, посмотрев по сторонам, не наблюдает  ли  за  ним  кто-нибудь  из
именитых особ, опустился на стул и пробормотал:
     - Ну что ж, право, разрази меня  господь,  мне  везет!  Я  уверен,  что
принесу  вам   счастье,   -   затем   последовали   комплименты   и   другие
смущенно-нелепые слова.
     - Вы часто играете? - спросила незнакомка.
     - Ставлю иногда один-два наполеондора, - ответил Джоз, небрежно  швыряя
на стол золотую монету.
     - Ну конечно, это  интереснее,  чем  воевать  с  Наполеоном!  -  лукаво
сказала маска. Но, заметив испуганный  взгляд  Джоза,  продолжала  со  своим
милым французским акцентом: - Вы играете не для того, чтобы  выиграть.  И  я
также. Я играю, чтобы забыться, но не могу... не могу забыть  былых  времен,
monsieur!  Ваш  маленький  племянник  -  вылитый  отец.  А   вы...   вы   не
изменились... Нет, вы изменились... все люди меняются, все  забывают,  ни  у
кого нет сердца!
     - Господи боже, кто это? - спросил ошеломленный Джоз.
     - Не узнаете, Джозеф  Седли?  -  сказала  маленькая  женщина  печальным
голосом и, сняв маску, взглянула на Джоза. - Вы позабыли меня!
     - Боже милосердный! Миссис Кроули! - пролепетал Джоз.
     - Ребекка, - произнесла дама, кладя  свою  руку  на  руку  Джозефа,  но
продолжая внимательно следить за игрой.
     - Я остановилась в гостинице "Слон", - сказала она. - Спросите мадам де
Родон. Сегодня я  видела  мою  милочку  Эмилию.  Какой  она  мне  показалась
прелестной и счастливой! И вы тоже! Все счастливы, кроме меня, Джозеф Седли!
     И она передвинула свою ставку с красного на черное - как  бы  случайным
движением руки,  пока  вытирала  слезы  носовым  платочком,  обшитым  рваным
кружевом.
     Опять вышло красное, и она проиграла.
     - Пойдемте отсюда! - сказала она. - Пройдемтесь немного. Мы ведь старые
друзья, не так ли, дорогой мистер Седли?
     И мистер Кирш, проигравший тем временем все свои деньги, последовал  за
хозяином по озаренным луною улицам, где догорала иллюминация  и  едва  можно
было различить транспарант над помещением нашего посольства.

ГЛАВА LXIV
     Неприкаянная глава

     Мы вынуждены опустить часть биографии миссис  Ребекки  Кроули,  проявив
всю деликатность и такт, каких требует от нас общество -  высоконравственное
общество, которое, возможно, ничего не имеет против порока,  но  не  терпит,
чтобы порок называли его настоящим именем.
     На Ярмарке Тщеславия мы много чего делаем и знаем такого, о чем никогда
не говорим: так поклонники Аримана молятся дьяволу, не называя его вслух.  И
светские люди не станут читать достоверное описание порока, подобно тому как
истинно утонченная англичанка или американка никогда не позволит,  чтобы  ее
целомудренного слуха коснулось слово "штаны". А между тем, сударыня, и то  и
другое каждодневно предстает нашим взорам, не особенно нас смущая.  Если  бы
вы краснели всякий раз, как они появляются перед вами, какой был  бы  у  вас
цвет лица! Лишь когда произносятся их  недостойные  имена,  ваша  скромность
считает нужным чувствовать себя оскорбленной и бить тревогу; поэтому автором
настоящей повести с начала до конца руководило желание строго придерживаться
моды нашего века и лишь намекать иногда  на  существование  в  мире  порока,
намекать легко, грациозно, приятно - так,  чтобы  ничьи  тонкие  чувства  не
оказались задетыми. Пусть кто-нибудь попробует утверждать, что  наша  Бекки,
которой, конечно, нельзя отказать в  кое-каких  пороках,  не  была  выведена
перед публикой в самом благородном и  безобидном  виде!  Автор  со  скромной
гордостью спрашивает у своих читателей, забывал ли  он  когда-нибудь  законы
вежливости и,  описывая  пение,  улыбки,  лесть  и  коварство  этой  сирены,
позволял ли мерзкому хвосту чудовища показываться над водою?  Нет!  Желающие
могут заглянуть в волны, достаточно прозрачные, и посмотреть, как этот хвост
мелькает и кружится там, отвратительный и липкий, как он хлопает по костям и
обвивает трупы. Но над поверхностью воды разве не было все отменно  прилично
и приятно? Разве может ко мне придраться даже самый щепетильный моралист  на
Ярмарке Тщеславия?  Правда,  когда  сирена  исчезает,  ныряя  в  глубину,  к
мертвецам, вода над нею становится мутной, и потому, сколько ни  вглядывайся
в нее, все равно ничего не увидишь. Сирены  довольно  привлекательны,  когда
они сидят на утесе, бренчат на арфах, расчесывают себе волосы, поют и  манят
вас, умоляя подержать им зеркало; но когда они  погружаются  в  свою  родную
стихию, то, поверьте мне, от этих морских дев нельзя ждать ничего  хорошего,
и лучше уж нам не видеть,  как  эти  водяные  людоедки  пляшут  и  угощаются
трупами своих несчастных засоленных жертв. Итак, будьте уверены, что,  когда
мы не видим Бекки, она занята не особенно хорошими делами, -  и  чем  меньше
говорить об этих ее делах, тем, право же, будет лучше.
     Если бы мы дали полный отчет о поведении Бекки за первые несколько  лет
после  катастрофы  на  Керзон-стрит,  то  у  публики,  пожалуй,  нашлись  бы
основания  сказать,  что  наша  книжка  непристойна.  Поступки  людей  очень
суетных, бессердечных, гоняющихся за  удовольствиями,  весьма  часто  бывают
непристойными (как и многие ваши поступки, мой друг, с важной физиономией  и
безупречной репутацией, - но об этом я упоминаю просто к  слову).  Каких  же
поступков ждать от женщины, не имеющей ни веры, ни любви, ни доброго  имени!
А я склонен думать, что в жизни миссис Бекки было время, когда она оказалась
во власти не угрызений совести,  но  какого-то  отчаяния,  и  совершенно  не
берегла себя, не заботясь даже о своей репутации.
     Такое abattement {Уныние, упадок сил (франц.).} и нравственное  падение
наступили не сразу, они появились постепенно - после ее  несчастья  и  после
многих отчаянных попыток удержаться на поверхности. Так человек, упавший  за
борт, цепляется за доску, пока у него остается хоть искра надежды, а  потом,
убедившись, что борьба напрасна, разжимает руки и идет ко дну.
     Пока Родон Кроули  готовился  к  отъезду  во  вверенные  ему  заморские
владения, Бекки оставалась в Лондоне и, как полагают, не  раз  предпринимала
попытки повидаться со своим зятем, сэром Питтом Кроули, с  целью  заручиться
его поддержкой, которой она перед тем почти успела добиться. Однажды,  когда
сэр Питт и мистер Уэнхем направлялись в палату общин, последний заметил, что
около дворца законодательной власт