▌ыхъЄЁюээр  сшсышюЄхър
┴шсышюЄхър .юЁу.єр
╧юшёъ яю ёрщЄє
╒єфюцхёЄтхээр  ышЄхЁрЄєЁр
   ─Ёрьр
      . ╨рёёърч√ 20-ї уюфют Ёрчэ√ї ртЄюЁют -
╤ЄЁрэшЎ√: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -
: на корточках сидел Саговский, протягивая руки под стол, и гово- рил: - Ну, перестань, ну, не мучься, милый, - ну, потерпи, - всем плохо. - С кем это вы? - спросил Лачинов. - А я - с кошечкой, с Маруськой, - ответил Саговский. - Ведь никто про кошечек не позаботится, а их море бьет хуже чем человека. Я тут под столом картонку от шляпы приспособил, сажаю туда котишек по очереди, чтобы отдохнули немного в равновесии. Совсем измучились котишки! - И Лачинов понял - самый дорогой, самый близкий ему человек - в этих тысячах верст - этот маленький, слабый человек, метеоролог Саговский: вот за этих котят - к этим котятам и Саговскому - сердце Лачинова сжа- лось братской нежностью и любовью. Лачинов подсел к Саговскому, сказал - не подумав - на ты: - Ну-ка, покажи, покажи - - и вдруг почувствовал, как замутило, закружилась голова, пошли перед глазами круги, все исчезло из глаз, - и тогда послышались в полусознании нежные, заботливые слова: - Ну, вставай, вставай, голубчик, - пойдем, к борту пойдем, я отведу, смотри на горизонт, я подожду, - иди, милый! - и слабые, маленькие руки взяли за плечи. - Мне, думаешь, легко? - я креплюсь!.. - У борта в лицо брызнули соленые брызги. - За бортом этой колбы, кото- рая звалась "Свердруп", плескалась и ползала зеленая, в гребнях, жидкая муть, которая зовется водой, но которая кажется никак не жидкостью, а - почти чугуном, такой же непреоборимой, как твердость чугуна, - чугунная лирика страшных просторов и страшного одиночества, - тех, кои за эти дни путин ничего не дали увидеть, кроме чаек у кормы корабля, да черных по- морников, да дельфинов, да двух китов, - да - раза два - обломков без- вестных (погибших, поди, разбитых, - как? когда? где?) кораблей... - Впереди небо было уже ледяное, уже встречались отдельные льдины, в холо- де падал редкий снег, была зима. - Склянка пробила полночь. - Лачинов, большой и здоровый человек, взглянул беспомощно, - беспомощно, бодрясь, улыбнулся. - Пустяки, - вот глупости! - Саговского матросы прозвали - от него же подхватив слова - Циррус Стратович Главпогода, - Циррус сказал заботливо: - Ты не стесняйся, вставь два пальца в рот - и пойди ляжь полежать, глаза закрой и качайся... Вот придем на землю, я всем знакомым буду со- ветовать - гамак повесить, залечь туда на неделю и чтобы тебя качали что есть мочи семь дней под-ряд, а ты там и пей, и ешь, и все от бога поло- женное совершай!.. А то какого чорта... - Лачинов улыбнулся, оперся о плечи Цирруса и медленно пошел к траппу на жилую палубу. - На жилой палубе пел арию Ленского кинооператор: он был когда-то оперным актером и теперь, когда его не тошнило, пел арии или рассказывал анекдоты и о всяческой чепухе московского закулисно-ак- терского быта. Лачинов задержался у двери, опять замутило, - киноопера- тор лежал задрав ноги и орал благим матом, штурман с гитарой сидел на койке. - "А то вот артист Пикок", - начал рассказывать кинооператор. Ла- чинов также знал эти - пусть апельсиновые - корки московских кулис и по- думал, что Москва, вон та, что была в тех тысячах верст отсюда, - только географическая точка, больше ничего. - Лачинов, бодрясь, шагнул вперед, вошел в каюту доктора, стал у притолоки, сказал: - Сейчас отбили склянку, полночь, на палубе светло, как днем. - В Москве - благословенный августовский вечер. На Театральной площади нельзя сесть в трамвай, женщины в белом. У вас на Пречистенке в полиса- дах цветут астры, и за открытым окном рассмеялась девушка, ударив по клавишам. Полярная звезда где-то в стороне. Вы пришли домой... - Вы не знаете, какой сегодня день, - вторник, воскресенье, пятница? - Впрочем, Полярной мы еще не видели, мы только по склянке узнаем о полночи. - В театре... - Доктор лежал на койке головою к стене, от самого Канина носа он не раздевался и почти не вставал - лежал в кожаной куртке, в кожаных штанах и в сапогах до паха, - доктор, с лицом как земля и заросшим черной щети- ной, медленно повернулся на койке и медленно сказал: - Вы получите сапогом, если будете меня деморализовать! - доктор го- ворил, конечно, шутя, - конечно, серьезно. - Театры еще... - начал Лачинов и замолчал, почувствовав, что подсту- пило к горлу, закружилась голова, пошли под глазами круги и - все исчез- ло - - ...Лачинов бодрился все дни, ходил в кают-компанию, обедал, работал, в досуге забирался на капитанский мостик, где всегда велись нескончаемые разговоры о море, о портах и гибелях. На капитанском мостике в рубке штурман Медведев рассказывал, как он тонул, гибнул в море, - он, юнгой, ходил на трехмачтовом промысловом паруснике, на его обязанностях лежало, когда поморы шли из Тромсэ и пили шведский пунш, стоять на баке и орать, что есть мочи - "ай-ай-ай! - вороти!" - чтобы не наткнуться в ночи на встречный пьяный парусник; и этот трехмачтовый парусник погиб; - Медве- дев помнил бурю и помнил, как капитан погнал его лезть на бизань и там - рвать, резать, кусать зубами, но - во что бы то ни стало - сбросить па- рус, и бизань-мачта обломилась; больше ничего не помнил Медведев и ут- верждал, что в море гибнуть не страшно, ибо его нашли на третий день на обломке мачты с окоченевшими руками; он ничего не помнил, как три дня его носило море; от погибшего судна не сыскалось ни одного осколка; - тогда были дни осеннего равноденствия, дни штормов, и еще принесло к бе- регу стол и сундук, и к столу была привязана женщина: с судна в море на шлюпке ушла команда; капитан не бросил своего судна; капитан привязал свою жену к столу, потому что она металась обезумевшей кошкой по судну; и капитан стал молиться Николе-угоднику, морскому защитнику; - больше женщина ничего не помнила: гибнуть в морях не страшно, - а от судна, с которого спаслись сундук, стол и женщина, не осталось ни человека, ни щепы... - - О Лачинове. - Тогда, там, в географической точке, которая зовется Москвой, за три дня до отъезда в Архангельск, он узнал об экспе- диции, и в три дня собрался, чтобы ехать, - чтобы итти в Арктику, - что- бы сразу разрубить все те узлы, что путали его жизнь, очень сложную и очень мучительную, потому что и по суше ходят штормы и многие волны бы- линками гонят человека, и очень мучительно человеку терять свою волю. В этой географической точке, которая зовется Москва и которую легче всего представить - астрономически - пересечением широт и дол тому что здесь в море только так означались путины), остались дела, друзья, борения, ночи, рассветы, жена, усталость, тридцать пять лет жизни, картины, тщеславие, пыль в мастерской, - и все время - в страхе - представлялась пустыня сентябрьской российской ночи, волчьи российские просторы, дребезг вагонных сцеплений, поезд в ночи, купэ международного вагона, где он один со своими мыслями, - и поезд шел в Москву, и там, впереди во мраке, возникали зеленоватые огни Москвы; и все двоилось - один Лачинов стоял у окна в купэ международного вагона и мучился перед Москвою, - другой Лачинов с астрономических высот видит и эту пустыню ночи, и поезд в ночи, и Москву, и темное купэ, и человека - себя же - в купэ у окна: и тот, и этот - один и тот же - думал о том, что в Москве, на Остоженке навстречу выйдет безмолвная и ждущая жена, а на столе у телефона лежит десяток ненужно-нужных телефонных номеров, и ни жена, ни телефоны - страшно ненужны. - Здесь, на "Свердрупе" можно было быть одному, самим собою, с самим собой, перерыть всего себя, все перевзвесить. Надо было слушать склянки и гонг к еде, надо было выходить на вахту, надо было делать работу и жить интересами людей - такую, такими, о которых никогда в жизни не думалось, - в чемодане были письма Пушкина, Дон-Кихот и путешествие Гулливера, - это чужая жизнь, - но свои виски уже поседели, уже поредели, и кожа на лице, должно быть, деформировалась, привыкнув к бритве, - и от времени, от встреч, от людей, от привычки, что за тобою наблюдают, - такая привычно-красивая манера ходить, говорить, руку жать, улыбаться, - а где-то там, за десятком лет, перед славой сохранился такой простой, здоровый и радостный человек, богема-студент, сын уездного врача, выехавший когда-то из дому в Москву, в славу, да так и застрявший в дороге, потерявший дом. - Ветер в море все перешаривал, до матери, до детства, - и было страшно, что ветер ничего не оставлял. - Самое мучительное в шторме было то, что надо было все время напрягаться, напрягать мышцы, чтобы не упасть, не свалиться, надо было напрягать волю, чтобы помнить о качке, - в койке, засыпая, надо было лечь так, чтобы быть в койке, как в футляре, чтобы не ездить по койке, чтоб упираться ступнями и головой в подложенные по росту вещи, чтоб держаться руками за борта койки, - чтобы трижды в минуту вставать на голову. Нельзя было есть, потому что тошнило и стыдно было бегать к борту "травить море". Надо было упорною волей сутки разбить не на двадцат ь четыре, а на восемь часов, сделав из человеческих - трое здешних суток. И скоро стало понятно, что ноги поднимать трудно, трудно слышать, что говорит сосед, - что в голову вникает стеклянная, прозрачная, перебессонная запутанность и пустота, и кажется, что лоб в жару, и мысли набегают, путаются, петляют - запуганными зайцами и океанской кашей волн, когда ветер вдруг с норда круто повернул на ост. И когда с физической отчетливостью ясно (тогда понятны доктор и зоолог, и кинооператор), мысли остры, как бритва: вот, койка, над головою выкрашенная белым, масляною краской, дубовая скрепа, - электрическая лампа, - пахнет чуть-чуть иодоформом или еще чем-то лекарственным (после дезинфекции перед уходом в море), - балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, - рядом внизу какая-то скрепа рычит, именно рычит, перегородка визжит, - дверь мяукает, - забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, - пиликает над головой что-то - дзи-дзи-дзи-дзи!.. - надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, и нет сил, надо, надо бежать наверх, кричать - "спасайтесь, спасайтесь!" - но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы, когда совершенно ясно, что судно - гибнет! - гибнет! - и почему никто не кричит? - ну, вот, ну, вот, еще момент, - вот, слышно, шелестит, булькает вода. - И тогда также остро: "- что за глупости? Ерунда, - я еще долго буду жить! Глупо же, ведь нет же никакой опасности!" - И тогда, мучительно, неясно: - Москва - жена - дочь - выставки - картины... Нет, ничего не жалко, ничего нет!.. Нет - нет, дочь, Аленушка, милая, лозиночка, ты прости, ты прости меня, - все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал!.. Же- на - выставки - работа - слава: - нет... Ты прости меня, жена: не то, не то, не так! Славы - не надо, не то, я же в ряд со всеми ползаю на вахты, меня никто не заставляет, меня никто в жизни ни разу ничего не застав- лял. Работа - да, я хочу оставить себя, свой труд, себя - таким, как я есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, а ты, Аленушка, прос- ти! Ты и работа - только!.. Ах, какая ерунда - Москва!.. Голова у меня болит. Ужели - вот эти тридцать пять-сорок лет жизни - и есть те сотни хомутов, которые ты надел на себя, которые на тебя надели, которые надо тащить, от которых никуда не уйдешь. - У Лачинова была воля - видеть. Это он острее всех на "Свердрупе" от- метил нелепицу радио - прощального из Москвы радио, и он взял себе за- пись его со стены в кают-компании. Это он безразлично наблюдал, как обалдевшим людям даже Белушья губа на Новой Земле казалась спасением. Это он двоился, чтоб - на себе же, не только на соседях - наблюдать ка- торжную муку качки. И это у него загрелось нежностью сердце, когда Цир- рус возился с кошками. - Но ноги подкашивались от утомления, и там - у кошек - первый раз затошнило, замучило, замутило, когда - хоть в воду, хоть к чорту, хоть в петлю, - лишь бы не мучиться!.. - И тогда в запол- ночи - на койке - качалась, качалась переизученная скрепа над головой, в белой масляной краске, - хоть в воду, хоть к чорту, лишь бы не вставать на голову, лишь бы не понимать, что в голове окончательно спутаны мозги, бред, ерунда, а желудок, кишечник, - желудок лезет в горло, в рот - - - - и тогда все все-равно, безразлично, нету качки, - единственная реальность - море, - бред, ерунда - - ...нет, с Петром I надо мириться. Лачинов стоит на верке Севе- ро-Двинской крепости, той, что под Архангельском у взморья на Кора- бельном канале. От Петра осталась - вот хотя б эта крепость: разрушение Петра шло созиданием, он все время строил, а у нас, у меня, наоборот, созидание шло разрушением. За крепостью, совершенно сохранившейся, со- вершенно пустой, которую Петр строил против шведов, но которая не держа- ла ни одной осады, текла пустынная река, были волны и луна была величи- ной с петровский пятак - - - - На судне было тридцать восемь человеческих жизней, и одна из них была - женскою жизнью. Но химичка Елизавета Алексеевна не походила на женщи- ну, - ее совсем не било море, она работала лучше любого матроса, она гордилась своей силой, она всем хотела помочь, - и, если сначала матросы не стеснялись при ней пускать большие и малые узлы, то скоро стали крыть ими ее - за ее здоровье и силу, за ее охоту помочь всем, - за ее желание всем нравиться: мужчинам было оскорбительно, что женщина сильнее их в мужских их качествах, что у нее так мало качеств женских; но когда мат- росы уж очень изобижали ее, она плакала при всех, громко и некрасиво, как, должно быть, плачут тюлени. - - 30 августа "Свердруп" вошел во льды. Льды, ледяное небо были видны с утра, и к полночи кругом обстали ледяные поля и айсберги, страшное оди- ночество, тишина, где кричали лишь изредка редкие нырки и люрики, поляр- ные птицы, да мирно и глупо плавали стада тюленей, с любопытством погля- дывавших на "Свердрупа", медленно поворачивавших головы на человеческий свист. Качка осталась позади, все отсыпались, мылись, чистились, как к празднику, крепко спали. Утром уже кругом было ледяное небо и кругом бы- ли льды. "Свердруп" лез льдами. Капитан был на мостике, на румбе был норд, лицо капитана было ноябрьским, Кремнев сидел у трубы. Утром на жи- лой палубе был шопот: ночью залезли во льды, в ледяные поля так, что ед- ва нашли лазейку оттуда, и что у капитана с Кремневым был ночью разго- вор, где капитан заявил, что он не в праве рисковать жизнями людей, а льды, если затрут, могут унести "Свердрупа" хоть к полюсу и, во всяком случае, в смерть; - на румбе остались и север, и льды. - Ночью была станция, от двух до пяти; легли спать осенью, в дожде, в мокроти, - проснулись зимой, в метели; - в полдень солнце резало глаза, мир был так солнечен и бел, что надо было надеть синие очки: в это солнце впервые после Канина носа определились, - где, в какой астрономической точке "Свердруп", - секстан показал 78°33' сев. широты на 41°15' меридиане. Люди первый раз после Архангельска были за бортом: вылазали на льды, хо- дили с винтовками подкарауливать тюленей. Тюлени плавали стадами и по ним без толку палили из ружей. Мир исполнен был тишиной и солнцем. - Ночь была белесой, прозрачной; переутомление, которое проходило, смешало какие-то аршины, люди бродили осенними мухами, натыкались друг на друга, говорили тихо, дружественно и на "ты". Кругом ползли айсберги необыкно- венных, прекрасных форм, ледяные замки, ледяные корабли, ледяные лебеди. Отдых от качки принимался благословением и праздником. - "Свердруп" вти- рался к ближайшему айсбергу, чтобы взять пресной воды, - и опять люди ходили на лед; надо итти ледяным полем, идешь-идешь - полынья, - тогда надо подтолкнуть багром маленькую льдинку и переплыть на ней полынью, а, если полынья маленькая, надо прыгать через нее сразбегу, отталкиваясь багром. Кинооператор ходил на айсберг фотографировать, - лез по нему ка- кие-нибудь пять саженей с час, залез - и он редко видел такую красоту, внутри айсберга пробило грот, там было маленькое зеленое озерко и туда забивались волны, своб одные, океанские, голубые... Под айсбергом и под людьми на нем были соленые воды океана, глубиною в версту. - И опять наступила пурга, повалил снег, пополз туман. - И новым утром на румбе был ост, а на жилой палубе говорили, что капитан снял с себя ответственность за жизни людей - и эту ответственность принял на себя начальник экспедиции профессор Кремнев: по законам плавания за Полярным кругом каждому полагается в сутки по полустакана спирта, что за разговоры были между капитаном и начальником доподлинно никто не знал, но утром капитан, не спавший все эти дни, сидел в кают-компании и молча пил спирт, и молча сидел перед ним Кремнев, и все матросы были пьяны. "Свердруп" крепко трещал во льдах - - Никто из экипажа научных сотрудников не знал, никто из непосвященных не знал, что эти дни во льдах были опаснейшими днями: два матроса нижней команды, два матроса верхней команды, боцман, плотник, механик, первый штурман, капитан и начальник - бессменно, бессонно, корабельными крысами, с электрическими лампочками на длинных проводах рылись за обшивками в трюме, ползали в воде меж балок, спускались под воду к килю, а донки захлебывались, храпели, откачивая бегущую в трюм воду, - чтобы заплатать, забить, заделать пробоину в корпусе, чтоб, ползая на животах, на четвереньках, лежа на спинах - спасать, спасти, спастись. Кремнев приказал молчать об этом - и приказ матросам подтвердил ноганом. Кремнев и капитан имели крупный разговор; капитан сказал: - "назад!" - Кремнев сказал: - "вперед!". Разговор был в капитанской рубке, Кремнев жевал безгубыми губами, смотрел в сторону и тихо говорил: "все это пустяки. Судно исправно. Мы пойдем на ост, выйдем изо льдов и пойдем на норд, по кромке льда. Льды не могут быть сплошные", - лицо Кремнева было буденно и обыкновенно, как носовой платок, - и капитану было очень трудно, чтоб не плюнуть в этот носовой платок. - - - - И эти ледяные сотни верст, ушедшие в океан убивать и умирать, оста- лись позади. И опять были штормы. Приходили дни равноденствия, и неверо- ятными красками горел север, то огненный, то лиловый, то золотой, - и тогда вода и волны горели невероятными, небывалыми красками, - но небо только на юге, только на юге было предательски-ночным. Секстан был нену- жен, бессилен за тучами и туманами, и судно шло только лаком и компасом, - наугад, в туманах. - И был туманный день - такой туман, что с капи- танского мостика не видны были мачты и бак, - клаузен всплывал уже дваж- ды, - капитан скомандовал в лебедку пустить пар, боцман пошел, чтобы от- дать якоря, - чтобы перестоять туман. И тогда вдруг колыхнулся и пополз туман, - и вдруг - так показалось, рядом, в полуверсте, можно было ви- деть простым глазом, - над туманом возникли очертания огромных, понурых гор, - туман пополз и в четверть часа впереди открылась - земля, горы, снег, льды, льды, глетчеры, - холодное, пустое, понурое, мертвое. Но опять на вершины гор пополз туман - не-то туман, не-то облака, - и пова- лил снег. До берега было миль семь. Снег перестал. "Свердруп" пошел впе- ред в эту страшную понурую серую щель между тучами и свинцовой зеленова- той водой. На баке вахтенный матрос мерил глубины лотом. Это была первая земля после Архангельска. Это была Земля Франца-Иосифа, - но что за ост- ров этого архипелага, что за бухта, что за мыс, быть может, никем еще не обследованный, никем еще не виданный, такой, на котором не ступала еще человеческая нога, - об этом никто никогда на "Свердрупе" не узнал. - Здесь пришли три первых человеческих смерти, - зоолога, того, что боялся смерти, второго - штурмана и третьего - матроса; - здесь "Свердруп" был меньше суток. - "Свердруп" бросил якоря в миле от берега. В бинокль было видно, что, если ад, да не православный, который, прости-господи, немног

╤ЄЁрэшЎ√: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -


┬ёх ъэшуш эр фрээюь ёрщЄх,  ты ■Єё  ёюсёЄтхээюёЄ№■ хую єтрцрхь√ї ртЄюЁют ш яЁхфэрчэрўхэ√ шёъы■ўшЄхы№эю фы  ючэръюьшЄхы№э√ї Ўхыхщ. ╧ЁюёьрЄЁштр  шыш ёърўштр  ъэшує, ┬√ юс чєхЄхё№ т Єхўхэшш ёєЄюъ єфрышЄ№ хх. ┼ёыш т√ цхырхЄх ўЄюс яЁюшчтхфхэшх с√ыю єфрыхэю яш°шЄх рфьшэшЄЁрЄюЁє