-рукой?"  Но
он оскаляется: "Ишо скорей тебя управлюсь! Ты чего меня, кужонок  зеленый,
учишь?" Ну, с тем ослобонил подпругу, коня разнуздал.  Лежим,  кто  курит,
кто сказочками займается, а кто дремлет. А дозорный-то наш тем часом  тоже
придремал. Лег - туды ж его в перемет! - под кургашек и сны пущает. Только
слышу - вроде издалека конь пырснул. Лень мне было вставать, но все ж таки
встал, вылез из того лога на бугор. Глядь, а с сотейник  от  нас  по  низу
балочки красные едут. Попереди у них командир на  гнедом  коне.  Конь  под
ним, как илев. И дисковый пулемет везут. Я  тут  кубырком  в  лог,  шумлю:
"Красные! По коням!" И они могли меня узрить. Зараз же слышим - команду  у
них там подают. Попадали мы на коней, вахмистр было палаш обнажил, хотел в
атаку броситься. А где же там в атаку,  коли  нас  -  четырнадцать,  а  их
полусотня, да ишо пулемет при  них!  Кинулись  мы  верхи  бечь,  они  было
полосканули из пулемета, но только видют, что пулеметом им нас не  посечь,
затем что спасает нас балка. Тогда они пошли в угон за нами. Но у нас кони
резвей, отскакали мы, сказать, на дан длиннику, упали  с  коней  и  зачали
весть отстрел. И только тут видим, что Алешки Шамиля с нами  нету.  А  он,
значит, когда поднялася томаха - к коню, черк целой рукой-то  за  луку,  и
только ногой - в стремю, а седло - коню под пузо. Не вспопашился  вскочить
на коня и остался Шамиль глаз на глаз с красными, а конь прибег к нам,  из
ноздрей ажник полымем бьет, а седло под пузой мотается.  Такой  полохливый
зараз стал, что и человека не подпущает, храпит, как черт! Вот как Алексей
дуба дал! Кабы не отпущал чересподушечную, - живой бы был, а то  вот...  -
Стремянников улыбнулся в черненькие  усики,  закончил:  -  Он  надысь  все
игрывал:

   Уж ты, дедушка-ведмедюшка,
   Задери мою коровушку, -
   Опростай мою головушку...

   Вот ему и опростали ее, головушку-то... Лица не призначишь! Там из него
крови вышло, как из резаного быка... Посля, когда отбили красных, сбегли в
этот ложок, видим - лежит. А крови под  ним  -  огромадная  лужчина,  весь
подплыл.
   - Ну, скоро будем ехать? - нетерпеливо спросила подводчица,  сдвигая  с
губ кутавший от загара лицо головной платок.
   - Не спеши, тетка, в лепеши. Зараз доедем.
   - Как же не спешить-то? От этих убиенных такой чижелый дух идет,  ажник
с ног шибает!
   - А с чего же ему легкому духу быть? И  мясу  жрали  покойники,  и  баб
шшупали. А кто этими делами займается, энтот ишо и помереть не  успеет,  а
уж зачинает приванивать. Гутарють, кубыть, у  одних  святых  посля  смерти
парение идет, а по-моему - живая брехня. Какой бы святой  ни  был,  а  все
одно посля смерти, по закону естества,  должно  из  него  вонять,  как  из
обчественного нужника. Все  одно  и  они,  святые-то,  через  утробу  пищу
примают, а кишок в них обретается положенные  человеку  от  бога  тридцать
аршин... - раздумчиво заговорил Антип.
   Но Стремянников неизвестно отчего вскипел, крикнул:
   - Да на черта они тебе нужны? Связался со святыми! Давай ехать!
   Григорий попрощался с казаками, подошел к повозке прощаться с  мертвыми
хуторянами и только тут заметил, что они все трое разуты до  боса,  а  три
пары сапог подостланы голенищами им под ноги.
   - Зачем мертвых разули?
   -  Это,  Григорь  Пантелевич,  наши  казаки  учинили...  На   них,   на
покойниках-то, добрая обувка была, ну, в сотне и присоветовали:  доброе  с
них посиять для энтих, у кого плохонькая на  ногах  справа,  а  плохонькую
привезть в хутор. У покойников ить семьи есть. Ну  детва  ихняя  и  плохую
износит... Аникушка так и оказал: "Мертвым ходить уж не придется  и  верхи
ездить - тоже. Дайте мне Алешкины сапоги, под ними подошва дюже  надежная.
А то я, покуда добуду с красного ботинки, могу от простуды окочуриться".
   Григорий поехал и, отъезжая,  слышал,  как  между  казаками  возгорался
спор. Стремянников звонким тенорком кричал:
   - Брешешь ты, Брехович! На то и  батяня  твой  был  Брех!  Не  было  из
казаков святых! Все они мужичьего роду.
   - Нет, был!
   - Брешешь, как кобель!
   - Нет, был!
   - Кто?
   - А Егорий-победоносец?
   - Тюууу! Окстись, чумовой! Да рази ж он казак?
   - Чистый донской, родом с низовой станицы, кубыть, Семикаракорской.
   - Ох, и гнешь! Хучь попарил бы спервоначалу. Не казак он!
   - Не казак? А зачем его при пике изображают?
   Дальше Григорий не слышал. Он тронул  рысью,  спустился  в  балочку  и,
пересекая  Гетманский  шлях,  увидел,  как  подвода  и  верховые  медленно
съезжают с горы в хутор.
   Почти до  самой  Каргинской  ехал  Григорий  рысью.  Легонький  ветерок
поигрывал гривой ни  разу  не  запотевшего  коня.  Бурые  длинные  суслики
перебегали  дорогу,  тревожно  посвистывали.  Их  резкий  предостерегающий
посвист   странным   образом   гармонировал   с   величайшим   безмолвием,
господствовавшим в степи. На буграх, на вершинных гребнях сбоку от  дороги
взлетывали самцы-стрепеты. Снежно-белый, искрящийся на  солнце  стрепеток,
дробно и споро махая крыльями, шел ввысь и, достигнув  зенита  в  подъеме,
словно плыл в голубеющем  просторе,  вытянув  в  стремительном  лете  шею,
опоясанную  бархатисто-черным  брачным  ожерелком,   удаляясь   с   каждой
секундой. А отлетев с сотню саженей, снижался, еще чаще  трепеща  крылами,
как бы останавливаясь  на  месте.  Возле  самой  земли,  на  зеленом  фоне
разнотравья в  последний  раз  белой  молнией  вспыхивало  кипенно-горючее
оперенье крыльев и гасло: стрепет исчезал, поглощенный травой.
   Призывное неудержимо-страстное "тржиканье" самцов  слышалось  отовсюду.
На самом шпиле причирского бугра, в нескольких шагах от  дороги,  Григорий
увидел с седла стрепетиный точок: ровный  круг  земли,  аршина  полтора  в
поперечнике, был плотно утоптан ногами бившихся  за  самку  стрепетов.  Ни
былки не было внутри точка;  одна  серая  пылица,  испещренная  крестиками
следов, лежала ровным слоем на  нем,  да  по  обочинам  на  сухих  стеблях
бурьяна и полыни, подрагивая на ветру,  висели  бледно-пестрые  с  розовым
подбоем  стрепетиные  перья,  вырванные   в   бою   из   спин   и   хлупей
ратоборствовавших  стрепетов.  Неподалеку  вскочила  с  гнезда  серенькая,
невзрачная стрепетка. Горбясь, как старушонка, проворно перебирая ножками,
она перебежала под куст  увядшего  прошлогоднего  донника  и,  не  решаясь
подняться на крыло, затаилась там.
   Незримая  жизнь,  оплодотворенная  весной,  могущественная   и   полная
кипучего биения, разворачивалась в степи: буйно росли  травы;  скрытые  от
хищного человеческого  глаза,  в  потаенных  степных  убежищах  понимались
брачные пары птиц,  зверей  и  зверушек,  пашни  щетинились  неисчислимыми
остриями выметавшихся всходов. Лишь отживший свой век прошлогодний  бурьян
- перекати-поле -  понуро  сутулился  на  склонах,  рассыпанных  по  степи
сторожевых  курганов,  подзащитно  жался  к  земле,   ища   спасения,   но
живительный, свежий ветерок, нещадно ломая его на  иссохшем  корню,  гнал,
катил вдоль и поперек по осиянной солнцем, восставшей к жизни степи.
   Григорий  Мелехов  приехал  в  Каргинскую  перед  вечером.  Через   Чир
переправился  вброд;  на  стойле,  около   казачьей   слободки,   разыскал
Рябчикова.
   Наутро принял от него командование над разбросанными по хуторам частями
своей 1-й дивизии  и,  прочитав  последние  присланные  из  штаба  сводки,
посоветовавшись со своим начштадивом Михаилом Копыловым,  решил  наступать
на юг до слободы Астахове.
   В частях ощущалась острая нехватка патронов.  Необходимо  было  с  боем
добыть их. Это и было основной целью того  наступления,  которое  Григорий
решил предпринять.
   К вечеру в Каргинскую было стянуто три полка конницы и полк пехоты.  Из
двадцати двух ручных и станковых пулеметов, имевшихся  в  дивизии,  решено
было взять только шесть: на остальные не было лент.
   Утром дивизия пошла в наступление. Григорий,  кинув  где-то  по  дороге
штаб, взял на себя командование 3-м конным полком,  выслал  вперед  конные
разъезды, походным  порядком  тронулся  на  юг,  направлением  на  слободу
Пономаревку, где, по сведениям разведки, сосредоточивались красноармейские
пехотные полки 101-й и 103-й, в свою  очередь  готовившиеся  наступать  на
Каргинскую.
   Верстах в трех  от  станицы  его  догнал  нарочный,  вручил  письмо  от
Кудинова.

   "Сердобский  полк  сдался  нам!  Все  солдатишки  разоружены,   человек
двадцать из них, которые было забухтели, Богатырев свел со света: приказал
порубить. Сдали нам четыре орудия (но замки проклятые коммунисты батарейцы
успели поснять); более 200  снарядов  и  9  пулеметов.  У  нас  -  великое
ликование! Красноармейцев распихаем по  пешим  сотням,  заставим  их  бить
своих.  Как  там  у  тебя?  Да,  чуть  было  не  забыл,   захвачены   твои
земляки-коммунисты: Котляров, Кошевой и много еланских.  Всем  им  наведут
ухлай по дороге в Вешки. Ежели дюже нуждаешься в патронах,  сообщи  с  сим
подателем, вышлем штук 500.
   Кудинов."

   - Ординарца! - крикнул Григорий.
   Прохор Зыков подскакал тотчас же, но, видя, что на Григории  лица  нет,
от испуга даже под козырек взял:
   - Чего прикажешь?
   - Рябчикова! Где Рябчиков?
   - В хвосте колонны.
   - Скачи! Живо его сюда!
   Платон  Рябчиков,  на  рыси  обойдя  походную  колонну,  поравнялся   с
Григорием. На белоусом лице его кожа была вышелушена ветрами, усы и брови,
припаленные вешним солнцем, отсвечивали лисьей рыжиной.  Он  улыбался,  на
скаку дымил цигаркой. Темно-гнедой конь, сытый телом, нимало не сдавший за
весенние месяцы, шел под ним веселой иноходью, посверкивая нагрудником.
   - Письмо из Вешек? - крикнул Рябчиков, завидя около Григория нарочного.
   - Письмо, - сдержанно  отвечал  Григорий.  -  Примай  на  себя  полк  и
дивизию. Я выезжаю.
   - Ну что же, езжай. А что за спешка? Что пишут? Кто? Кудинов?
   - Сердобский полк сдался в Усть-Хопре...
   - Ну-у-у? Живем ишо? Зараз едешь?
   - Зараз.
   - Ну, с богом. Покеда вернешься, мы уже в Астаховом будем!
   "Захватить бы живым Мишку,  Ивана  Алексеева...  Дознаться,  кто  Петра
убил... и выручить Ивана, Мишку от смерти! Выручить... Кровь легла  промеж
нас, но ить не чужие ж  мы?!"  -  думал  Григорий,  бешено  охаживая  коня
плетью, наметом спускаясь с бугра.



        LII

   Как только  повстанческие  сотни  вошли  в  Усть-Хоперскую  и  окружили
митинговавших сердобцев, командир 6-й бригады Богатырев  с  Вороновским  и
Волковым удалились на совещание. Происходило оно тут же, возле площади,  в
одном из купеческих домов, и было коротко. Богатырев,  не  снимая  с  руки
плети, поздоровался с Вороновским, сказал:
   - Все хорошо. Это вам зачтется. А  вот  как  это  орудий  вы  не  могли
сохранить?
   - Случайность! Чистая случайность, господин хорунжий! Артиллеристы были
почти все коммунисты, они оказали нашим отчаянное сопротивление, когда  их
начали обезоруживать: убили двух красноармейцев и, сняв замки, убежали.
   - Жалко! - Богатырев кинул на стол  защитную  фуражку  с  живым  следом
недавно сорванной с околыша офицерской кокарды и, вытирая грязным  носовым
платком  голо  остриженную  голову,  пот  на  побуревшем  лице,  скуповато
улыбнулся: - Ну, да и это хорошо.  Вы  сейчас  ступайте  и  скажите  своим
солдатам... Погутарьте с ними толком, чтобы они  не  того...  не  этого...
чтобы они все оружие сдали.
   Вороновский,  покоробленный  начальственным  тоном  казачьего  офицера,
запинаясь, переспросил:
   - Все оружие?
   - Ну я вам повторять не буду! Сказано - все догола, значит, все.
   - Однако ведь вами, господин хорунжий, и вашим  командованием  было  же
принято  условие  полк  не  разоружать?  Как  же  так?..  Ну,  я  понимаю,
разумеется, что пулеметы, орудия, ручные гранаты - все это  мы  безусловно
должны сдать, а что касается вооружения красноармейцев...
   - Красноармейцев теперича нет! - зло приподнимая бритую  губу,  повысил
голос Богатырев и хлопнул по обрызганному грязью голенищу витою плетью.  -
Нету зараз красноармейцев, а есть солдаты, которые будут защищать  донскую
землю. Панятна?.. А не  будут,  так  мы  сумеем  их  заставить!  Нечего  в
похоронки играть! Шкодили тут на нашей земле, да ишо какие-то там  условия
выдумляешь! Нету промеж нас никаких условий! Па-нят-на?
   Начштаба  Сердобского  полка,  молоденький  поручик  Волков,  обиделся.
Взволнованно бегая пальцами по пуговицам стоячего воротника  своей  черной
суконной рубахи, ероша каракулевые завитки курчавейшего черного  чуба,  он
резко спросил:
   - Следовательно, вы считаете нас пленными? Так, что ли?
   - Я тебе этого не сказал, а стало быть, нечего и наянливаться со своими
угадками! - грубо оборвал его казачий комбриг, переходя на "ты" и уже явно
выказывая, что собеседники  его  находятся  от  него  в  прямой  и  полной
зависимости.
   На минуту в комнате стало  тихо.  С  площади  доносился  глухой  гомон.
Вороновский  несколько  раз  прошелся  по  комнате,  похрустел   суставами
пальцев, а потом на все пуговицы застегнул свой теплый, цвета  хаки  френч
и, нервически помаргивая, обратился к Богатыреву:
   - Ваш тон оскорбителен для нас и недостоин вас, как русского офицера! Я
вам это прямо говорю. И мы еще посмотрим, коли вы нас  на  это  вызвали...
посмотрим, как нам поступить... Поручик Волков! Приказываю вам:  идите  на
площадь и скажите старшинам, чтобы ни в  коем  случае  оружие  казакам  не
сдавали! Прикажите полку стать в ружье. Я сейчас окончу разговор с этим...
с этим господином Богатыревым и приду на площадь.
   Лицо Богатырева  черной  лапой  испятнил  гнев,  комбриг  хотел  что-то
сказать, но, уже осознавая, что сильно переборщил, сдержался и  тотчас  же
круто  переменил  обращение.  Рывком  нахлобучив  фуражку,  все  еще  люто
поигрывая  махорчатой  плетью,  заговорил,  и  в  голосе   его   появились
неожиданная мягкость и предупредительность:
   - Господа, вы не так меня изволили понять. Я, конечно,  воспитаниев  не
получал особых таких, в юнкерских школах не проходил наук и, может, не так
объяснялся, ну да ить оно и не всякое лыко должно быть в  строку.  Мы  ить
все ж таки свои люди! Обиды промеж нас не должно быть.  Как  я  сказал?  Я
сказал только, что надо зараз же ваших  красноармейцев  разоружить,  особо
какие из них для нас и для вас ненадежные... Я про этих и говорил!
   - Так позвольте же! Надо было объясниться яснее, господин  хорунжий!  И
потом, согласитесь, что  ваш  вызывающий  тон,  все  ваше  поведение...  -
Вороновский пожал плечами и уже миролюбивей,  но  с  оттенком  неостывшего
негодования продолжал: - Мы сами думали,  что  колеблющихся,  неустойчивых
надо обезоружить и передать в ваше распоряжение...
   - Вот-вот! Это самое!
   - Так ведь и я же говорю, что мы решили  сами  их  обезоружить.  А  что
касается нашего боевого ядра, то мы его сохраним. Сохраним во что бы то ни
стало! Я сам или вот поручик Волков, которому вы, не будучи с ним  коротко
знакомы, сочли позволительным для себя  "тыкать"...  Мы  возьмем  на  себя
командование и сумеем с честью смыть с  себя  позор  нашего  пребывания  в
рядах Красной Армии. Вы должны предоставить нам эту возможность.
   - Сколько штыков будет в этой вашей ядре?
   - Приблизительно около двухсот.
   - Ну что же, ладно, - нехотя согласился Богатырев. Он встал,  приоткрыл
дверь в коридор, зычно крикнул: - Хозяйка! - и когда  в  дверях  появилась
пожилая, покрытая теплым платком женщина, приказал: - Пресного молока!  На
одной ноге мне!
   - Молока у нас нет, извините, пожалуйста.
   - Для красных, небось, было, а  как  нам  -  нету?  -  кисло  улыбнулся
Богатырев.
   Снова неловкая тишина установилась в комнате.  Поручик  Волков  прервал
ее:
   - Мне идти?
   - Да, - со вздохом отвечал Вороновский. - Идите и прикажите, чтобы были
разоружены те, которые намечены у нас по спискам. Списки  у  Горигасова  и
Вейстминстера.
   Только задетое офицерское самолюбие понудило его сказать, что, дескать,
"мы еще  посмотрим,  как  нам  поступить".  На  самом  деле  штабс-капитан
Вороновский прекрасно понимал,  что  игра  его  сыграна  и  отступать  уже
некуда. По имевшимся у него сведениям, из Усть-Медведицы уже двигались и с
часу на час должны были прибыть  силы,  брошенные  штабом  на  разоружение
мятежного  Сердобского  полка.  Но  и  Богатырев   успел   осознать,   что
Вороновский - надежный и абсолютно  безопасный  человек,  которому  теперь
попятиться назад уже нельзя. Комбриг на свою ответственность согласился на
сформирование из надежной части полка самостоятельной боевой  единицы.  На
этом совещание окончилось.
   А  тем  временем  на  площади  повстанцы,  не   дожидаясь   результатов
совещания, уже приступили к энергичным действиям по разоружению сердобцев.
По обозным полковым фурманкам и двуколкам шарили жадные  казачьи  глаза  и
руки, повстанцы брали нарасхват не только патроны, но и  толстоподошвенные
желтые красноармейские ботинки, мотки  обмоток,  теплушки,  ватные  штаны,
продукты. Человек двадцать сердобцев, воочию убедясь, как выглядит казачье
самоуправство, попытались было оказать сопротивление. Один из  них  ударил
прикладом обыскивавшего  его  повстанца,  спокойно  переложившего  кошелек
красноармейца к себе в карман, крикнул:
   - Грабитель! Что берешь?! Даешь назад, а то - штыком!
   Его поддержали товарищи. Взметнулся возмущенный крик:
   - Товарищи, к оружию!
   - Нас обманули!
   - Не давай винтовок!
   Возникла рукопашная,  и  сопротивлявшихся  красноармейцев  оттеснили  к
забору; конные повстанцы, поощряемые командиром 3-й конной сотни, вырубили
их в две минуты.
   С приходом на площадь поручика Волкова разоружение пошло еще  успешнее.
Под проливным  дождем  обыскивали  выстроившихся  красноармейцев.  Тут  же
неподалеку от строя складывали в  "костры"  винтовки,  гранаты,  имущество
полковой телефонной  команды,  ящики  винтовочных  патронов  и  пулеметных
лент...
   Богатырев прискакал на площадь и, во все  стороны  поворачиваясь  перед
строем сердобцев на своем разгоряченном, переплясывающем  коне,  угрожающе
подняв над головой толстенную витую плеть, крикнул:
   -   Слу-шай   сюда!   Вы   с   нонешнего   дня    будете    биться    с
злодеями-коммунистами и ихними войсками. Кто пойдет  с  нами  бесперечь  -
энтот будет прощен, а кто взноровится - тому вот такая же будет награда! -
и указал плетью на порубленных красноармейцев, уже  раздетых  казаками  до
белья, сваленных в бесформенную, мокнущую под дождем белую кучу.
   По красноармейским рядам рябью прошел тихий шепот, но никто  не  сказал
полным голосом ни одного слова протеста, ни один не изломал рядов...
   Всюду толпами и вразбивку шныряли пешие и верховые казаки. Они  плотным
кольцом окружали площадь. А возле церковной ограды,  на  пригорке,  стояли
повернутые в  сторону  красноармейских  шеренг  полоротые,  выкрашенные  в
зеленое сердобские пулеметы, и около них, за щитками, в готовности присели
намокшие казаки-пулеметчики...
   Через час Вороновский и  Волков  отобрали  по  спискам  "надежных".  Их
оказалось  сто  девяносто  четыре  человека.  Вновь  сформированная  часть
получила название "1-го отдельного повстанческого батальона";  в  этот  же
день она вышла на позиции к хутору Белавинскому, откуда  вели  наступление
кинутые с Донца полки 23-й кавалерийской дивизии. По слухам,  шли  красные
полки15-й под командой Быкадорова, а 32-й вел знаменитый Мишка Блинов. Шли
они, сокрушая противостоявшие им повстанческие сотни. Одну из них,  спешно
выставленную каким-то  хутором  Усть-Хоперского  юрта,  искрошили  в  дым.
Против  Блинова  и  решил  Богатырев  выставить   батальон   Вороновского,
опробовать стойкость его в боевом крещении...
   Остальные сердобцы, восемьсот с лишним человек, были  направлены  пешим
порядком по-над Доном в Вешенскую - так, как в письме на имя Богатырева  в
свое время приказывал командующий повстанческими силами Кудинов.  Вназирку
за ними пошли обдонским бугр