добрить надо! Руки надо измазать! - повышал он голос,  несмотря
на то что Анна, отвернувшись, молчала. - Грязь  надо  уничтожить,  а  этим
делом брезгают!.. - уже кричал Бунчук,  грохая  кулаком  по  столу,  часто
мигая налитыми кровью глазами.
   В комнату заглянула мать Анны, и он, опомнившись, заговорил тише:
   - Я не уйду с этой работы! Тут я вижу, ощутимо  чувствую,  что  приношу
пользу! Сгребаю нечисть! Удобряю  землю,  чтоб  тучней  была!  Плодовитей!
Когда-нибудь по ней будут ходить счастливые люди... Может, сын  мой  будет
ходить, какого нет... - Он засмеялся скрипуче  и  невесело.  -  Сколько  я
расстрелял этих гадов... клещей... Клещ -  это  насекомое  такое,  в  тело
въедается... С десяток вот этими руками убил... -  Бунчук  вытянул  вперед
сжатые, черноволосые, как у коршуна когтистые, руки; роняя их  на  колени,
шепотом сказал: - И вообще к черту! Гореть  так,  чтобы  искры  летели,  а
чадить нечего... Только  я,  правда,  устал...  Еще  немного,  и  уйду  на
фронт... ты права...
   Анна, молча слушавшая его, тихо сказала:
   - Уходи на фронт  или  на  иную  работу...  Уходи,  Илья,  иначе  ты...
свихнешься.
   Бунчук повернулся к ней спиной, побарабанил в окно.
   - Нет, я крепок... Ты не думай, что есть люди  из  железа.  Все  мы  из
одного материала литы... В жизни нет таких, которые не боятся на войне,  и
таких, кто бы, убивая людей, не носил... не был нравственно  исцарапанным.
Но не о тех, с погониками, болит сердце... Те - сознательные люди,  как  и
мы с тобой. А  вот  вчера  пришлось  в  числе  девяти  расстреливать  трех
казаков... тружеников...  Одного  начал  развязывать...  -  Голос  Бунчука
становился глуше, невнятней, словно отходил он  все  дальше  и  дальше:  -
Тронул его руку, а она,  как  подошва...  черствая...  Проросла  сплошными
мозолями... Черная ладонь, порепалась... вся в ссадинах... в буграх...  Ну
я пойду, - резко оборвал он рассказ и  незаметно  для  Анны  потер  горло,
затянутое, как волосяным арканом, жесткой спазмой.
   Он обулся, выпил стакан молока, пошел. В  коридоре  его  догнала  Анна.
Долго держала его тяжелую руку в своих руках, потом прижала ее к  пылающей
щеке и выбежала во двор.


   Теплело. С Азова в гирла Дона стучалась весна. В конце марта  в  Ростов
начали   прибывать   теснимые    гайдамаками    и    немцами    украинские
красногвардейские отряды. По городу начались убийства, грабежи,  бесчинные
реквизиции. Некоторые, окончательно разложившиеся отряды ревкому  пришлось
разоружать.  Дело  не  обходилось  без  столкновений  и  перестрелок.  Под
Новочеркасском пошевеливались казаки.  В  марте,  как  почки  на  тополях,
набухали в станицах противоречия между казаками  и  иногородними,  кое-где
погромыхивали восстания, открывались контрреволюционные заговоры. А Ростов
жил  стремительной  полнокровной  жизнью,  вечерами  по  Большой   Садовой
расхаживали толпы солдат, матросов, рабочих. Митинговали, лущили  семечки,
поплевывали в стекавшие вдоль тротуаров ручейки, забавлялись с бабами. Так
же, как и раньше, работали, ели, пили, спали, умирали,  рожали,  любились,
ненавидели, дышали солоноватым с моря ветерком, жили, одолеваемые большими
страстями и малыми страстишками. К Ростову в упор  подходили  обсемененные
грозой дни. Пахло обтаявшим черноземом, кровью близких боев пахло.
   В один из таких политых солнцем, пригожих дней  Бунчук  вернулся  домой
раньше обычного и удивился, застав Анну дома.
   - Ведь ты же поздно всегда приходишь, а сегодня почему так?
   - Я не совсем здорова.
   Она прошла за ним в его комнату. Бунчук разделся, с дрожащей  радостной
улыбкой сказал:
   - Аня, с сегодняшнего дня я не работаю в трибунале.
   - Да что ты? Куда же тебя?
   - В ревком. С Кривошлыковым сегодня говорил. Он  обещает  послать  меня
куда-нибудь в округ.
   Поужинали они вместе. Бунчук лег спать. Взволнованный, он долго не  мог
уснуть, курил,  ворочался  на  жестковатом  тюфяке,  радостно  вздыхал.  С
большим удовлетворением уходил он из трибунала, так  как  чувствовал,  что
еще немного - и не выдержит, надломится. Он докуривал четвертую  папиросу,
когда ему послышался легкий скрип двери. Приподняв  голову,  увидел  Анну.
Босая, в одной рубашке, скользнула она через порог, тихонько подошла к его
койке. Через щель в ставне на оголенный овал  ее  плеча  падал  сумеречный
зеленый свет месяца. Она нагнулась,  теплую  ладонь  положила  Бунчуку  на
губы.
   - Подвинься. Молчи...
   Легла рядом, нетерпеливо отвела со лба тяжелую,  как  кисть  винограда,
прядь волос, блеснула  задымленным  синеватым  огоньком  глаз,  грубовато,
вымученно прошептала:
   - Не сегодня-завтра я могу лишиться тебя... Я хочу тебя любить со  всей
силой! - и содрогнулась от собственной решимости: - Ну, скорей!
   Бунчук целовал  ее  и  с  ужасом,  с  великим,  захлестнувшим  все  его
сознание, стыдом чувствовал, что он бессилен.
   У него тряслась голова, мучительно пылали  щеки.  Высвободившись,  Анна
гневно оттолкнула его, с отвращением и брезгливостью спросила, задохнулась
презирающим шепотом:
   - Ты... ты бессилен? Или ты... болен?.. О-о-о, как это мерзко!.. Оставь
меня!
   Бунчук сжал ее пальцы так, что  они  слабо  хрустнули,  в  расширенные,
смутно черневшие, враждебные глаза врезал свой взгляд, спросил,  заикаясь,
паралично дергая головой:
   - За что? За что судишь? Да, выгорел дотла!.. Даже на это  не  способен
сейчас... Не болен... пойми, пойми! Опустошен я... А-а-а-а...
   Он глухо замычал, вскочил  с  койки,  закурил.  Долго,  будто  избитый,
сутулился у окна.
   Анна встала, молча обняла его и спокойно, как мать, поцеловала в лоб.
   А через неделю  Анна,  пряча  под  его  рукой  свое  зажженное  огневым
румянцем лицо, призналась:
   - ...Думала, израсходовался раньше... Не знала, что  до  дна  вычерпала
тебя работа.
   И после этого Бунчук долго ощущал на себе не только ласку любимой, но и
ее теплую, налитую вровень с краями материнскую заботливость.
   В провинцию его не  послали.  По  настоянию  Подтелкова  он  остался  в
Ростове. В это время  Донской  ревком  перекипал  в  работе,  готовился  к
областному съезду Советов, к схватке с ожившей за Доном контрреволюцией.



        XXI

   За приречными вербами разноголосо гомонили лягушки. За бугром  валилось
через  порог  солнце.  По  хутору  Сетракову  рассасывалась   предвечерняя
прохлада. От домов на сухую дорогу падали огромные косые  тени.  Из  степи
пропылил табун.  С  выгона,  перебрехиваясь  новостишками,  погоняя  коров
хворостинами, шли казачки. По проулкам босые  и  уже  загоревшие  казачата
козлоковали в чехарде. Старики степенно сидели на завалинках.
   Хутор отсеялся. Лишь кое-где досевали просо и подсолнухи.
   Возле одного из крайних дворов сидели на сваленных дубах казаки. Хозяин
куреня, рябой батареец, рассказывал о каком-то случае из германской войны.
Собеседники - старик сосед и зять его, молодой кучерявый казачок, -  молча
слушали. С крыльца  сошла  хозяйка,  высокая,  красивая  и  дородная,  что
боярыня, казачка. Рукава розовой, вобранной в  юбку  рубахи  на  ней  были
засучены, оголяя смуглые точеные руки. Она несла цебарку; широко и вольно,
свойственной лишь казачкам, щеголеватой походкой прошла  на  коровий  баз.
Волосы ее, повязанные белым подсиненным платком, растрепались (она  только
что наложила в печку кизяков, приготовляя на  завтра  затоп),  надетые  на
босые ноги чирики шлепали,  мягко  приминали  буйно  разросшуюся  по  базу
молодь зеленых пышаток.
   До слуха сидевших на дубах казаков дошел звонкий бег молочной струи  по
стенкам цебарки. Хозяйка подоила коров, прошла в курень; чуть изгибаясь, в
левой руке, согнутой по-лебединому, несла полную цебарку молока.
   - Сема, ты б пошел телка поискать! - певуче крикнула она с порожков.
   - А Митяшка где ж? - отозвался хозяин.
   - Холера его знает, убег.
   Хозяин  неторопливо  поднялся,  пошел  к  углу.  Старик  с  зятем  тоже
направились было домой. С угла хозяин окликнул:
   - Гля-кось, Дорофей Гаврилыч! Поди сюда!
   Старик и зять его подошли к казаку. Он молча указал в степь.  По  шляху
багровым шаром катилась пыль, за ней двигались ряды пехоты, обоз, конные.
   - Войско, никак? - Дед изумленно прижмурился и положил на  белые  брови
ладонь.
   - Что б такое, что за люди? - встревожился хозяин.
   Из ворот вышла его жена, уже в накинутой на плечи кофтенке. Она глянула
в степь, растерянно ахнула:
   - Чтой-то за люди? Исусе Христе, сколько их много!
   - Недобрые, видать, люди...
   Старик затоптался на  месте  и  пошел  к  своему  двору,  зятю  сердито
крикнул:
   - Ступай на баз, нечего глядеть!
   К концу проулка бежали ребятишки и бабы, кучками шли казаки. В степи, в
версте от хутора, тянулась по шляху колонна; до дворов доплескивало ветром
невнятный гул голосов, конское ржание, перегуд колес.
   - Это не казаки... Не нашенские люди, - сказала казачка мужу.
   Тот повел плечом.
   - Конешное дело, не казаки. Кабы не немцы были?! Нет,  русские...  Гля,
красный лоскут у них!.. Ага, вот оно что...
   Подошел высокий атаманец-казак. Его, как видно, трепала лихорадка:  был
он песочно-желт - как в  желтухе  валялся,  одет  в  шубу  и  валенки.  Он
приподнял косматую папаху, сказал:
   - Вишь, хорухвь ихняя какая?.. Большевики.
   - Они.
   От колонны отделилось несколько всадников.  Они  в  намет  поскакали  к
хутору. Казаки, переглянувшись, молча стали расходиться, девки и ребятишки
брызнули врассыпную. Через пять минут проулок вымер. Конные кучей вскакали
в проулок, - горяча лошадей, подъехали к дубам, на которых  четверть  часа
назад  сидели  казаки.  Хозяин-казак  стоял  возле  ворот.   Передний   из
всадников, по виду - старший, на караковом коне, в кубанке  и  с  огромным
красным шелковым бантом на защитной, опоясанной боевыми  ремнями,  рубахе,
подъехал к воротам:
   - Здорово, хозяин! Отчиняй ворота.
   Батареей, побелел рябинами лица, снял фуражку:
   - А вы что за люди?
   - Отчиняй ворота!.. - крикнул солдат в кубанке.
   Караковый конь, кося злым глазом, гоняя  в  запененном  рту  мундштуки,
ударил передней ногой в плетень. Казак открыл калитку, и всадники один  за
другим въехали на баз.
   Тот, который был в кубанке, ловко прыгнул с  коня,  вывернутыми  ногами
споро зашагал к крыльцу. Пока остальные слезали с лошадей, он, усевшись на
крыльце,  успел  достать  портсигар.  Закуривая,  предложил  хозяину.  Тот
отказался.
   - Не куришь?
   - Спасибочка.
   - У вас тут не старовиры?
   - Не, православные... А вы кто такие будете? - хмуро допытывался казак.
   - Мы-то? Красногвардейцы Второй Социалистической армии.
   Остальные,  спешившись,  шли  к  крыльцу,  лошадей   вели   в   поводу,
привязывали их к перилам. Один - верзила  со  свалявшимся,  как  лошадиная
грива,  чубом,  цепляясь  за  шашку  ногами,  пошел  на  овечий  баз.   Он
по-хозяйски распахнул воротца,  нырнул,  пригибаясь,  под  переруб  сарая,
вывел оттуда, держа за рога, большого, с тяжелым курдюком барана-валуха.
   - Петриченко, поди помоги! - крикнул он резким фальцетом.
   К нему рысью побежал солдатик в куцей австрийской шинели.  Хозяин-казак
гладил бороду, оглядывался, ровно на чужом базу. Он ничего  не  говорил  и
только тогда, крякнув, пошел  на  крыльцо,  когда  валух,  с  перерезанным
шашкой горлом, засучил тонкими ногами.
   За хозяином следом пошли в курень солдат в кубанке и еще двое:  один  -
китаец, другой - русский, похожий на камчадала.
   - Ты не обижайся, хозяин! - переступая порог, игриво крикнул кубанец. -
Мы широко заплотим!
   Он похлопал себя по карману штанов, отрывисто похохотал и круто оборвал
смех, упершись глазами в  хозяйку.  Она,  стиснув  зубы,  стояла  у  печи,
глядела на него испуганными глазами.
   Кубанец повернулся к китайцу, тревожно бегая глазами, сказал:
   - Ты, ходя, мала-мала иди с дядей, с оцим дядькой, - он указал  пальцем
на хозяина. - Иди с ним - он сена коням даст... Отпусти-ка поди. Чуешь? Мы
широко плотим! У Красной гвардии грабежу нету. Иди, хозяин, ну? - В голосе
кубанца звякнули металлические нотки.
   Казак в сопровождении китайца и другого, оглядываясь,  пошел  из  хаты.
Едва лишь спустился с крыльца, - услышал плачущий голос жены. Он вбежал  в
сени, рванул дверь. Легонький крючок выскочил из пробоя. Кубанец,  схватив
выше локтя голую руку дородной хозяйки, тянул  ее  в  полутемную  горницу.
Казачка сопротивлялась, пихала  его  в  грудь.  Он  хотел  было  обхватить
поперек, приподнять и нести ее, но в это время дверь  распахнулась.  Казак
широко шагнул, собой заслонил жену. Голос его был вязок и тих:
   - Ты пришел в мой курень гостем... на что обижаешь бабу? Ты  что  же?..
Оставь! Я твоего оружия не боюсь! Бери, что тебе надо, грабь, но  бабу  не
моги поганить! Через меня перейдешь рази... А ты, Нюрка...  -  он,  шевеля
ноздрями, повернулся к жене, - ступай отсель к дяде  Дорофею.  Делать  тут
нечего!
   Кубанец, поправляя боевые ремни на рубахе, криво улыбался:
   - Сердит ты, хозяин...  Уж  и  пошуткувать  нельзя...  Я  на  всю  роту
шутник... ты не знаешь?.. Я это нарочно. Дай, думаю, посадовлю бабу, а она
злякалась... А сена ты отпустил? Нема сена? А у соседей е?
   Он вышел, насвистывая, с силой махая плеткой. Вскоре к  хутору  подошел
весь  отряд.  В  нем  насчитывалось  около  восьмисот  штыков  и   сабель.
Красногвардейцы  расположились  ночевать  за  хутором.  Командир   отряда,
по-видимому,  не  хотел  ночевать  в   хуторе,   не   надеясь   на   своих
разноплеменных и разнузданных солдат.
   Тираспольский отряд 2-й Социалистической армии, потрепанный  в  боях  с
гайдамаками и шагавшими через Украину немцами, с боем  прорвался  на  Дон,
выгрузился из вагонов на станции Шептуховка, а так как  впереди  уже  были
немцы, то, с целью пробиться на север, в  Воронежскую  губернию,  походным
порядком пошел через юрт Мигулинской станицы. Разложившиеся  под  влиянием
уголовных элементов,  обильно  наводнивших  собою  отряд,  красногвардейцы
бесчинствовали по дороге. В ночь под 17 апреля, расположившись на  ночевку
под хутором Сетраковом, они, несмотря на угрозы  и  запрещения  командного
состава, толпами пошли  в  хутор,  начали  резать  овец,  на  краю  хутора
изнасиловали двух  казачек,  открыли  беспричинную  стрельбу  на  площади,
ранили одного из своих. Ночью заставы перепились (спирт  везли  на  каждой
повозке обоза). А в это время трое верховых казаков, высланных из  хутора,
уже поднимали в окрестных хуторах сполох.
   Ночью в потемках седлали казаки коней, снаряжались, наскоро сколачивали
отряды из фронтовиков и стариков и  под  руководством  живших  на  хуторах
офицеров,  а  то  и  вахмистров,   стягивались   к   Сетракову,   окружали
красногвардейский отряд, копились в балках и за буграми. Из Мигулинской, с
Колодезного,  с  Богомолова  двигались   в   ночи   полусотни.   Поднялись
верхнечинцы, наполовцы, калиновцы, ейцы, колодезянцы.
   Дотлевали на небе Стожары. На заре с гиком со всех сторон  опрокинулись
на красногвардейцев конные казачьи  лавы.  Пулемет  потрещал  -  и  смолк,
вспыхнула - и угасла  беспорядочная,  шалая  стрельба,  тихо  заплескалась
рубка.
   Через час завершено было дело: отряд разгромлен  дотла,  более  двухсот
человек  порублено  и  постреляно,  около  пятисот  взято  в   плен.   Две
четырехорудийные  батареи,  двадцать  шесть  пулеметов,  тысяча  винтовок,
большой запас боевого снаряжения попали в руки казаков.
   День спустя уж цвели по всему округу красные флажки скакавших по шляхам
и проселкам нарочных. Станицы и хутора гудели. Свергали  Советы  и  наспех
выбирали атаманов. К Мигулинской  с  запозданием  шли  сотни  Казанской  и
Вешенской станиц.
   В двадцатых числах апреля верховые станицы Донецкого округа откололись.
Был образован свой округ, наименованный  Верхнедонским.  Окружным  центром
избрана Вешенская, многолюдная, вторая в области, после  Михайловской,  по
величине и  многочисленности  хуторов  станицы.  Наскоро  выкраивались  из
прежних  хуторов  новые  станицы.  Образовались  Шумилинская,  Каргинская,
Боковская станицы.  И  Верхнедонской  округ,  оттягавший  себе  двенадцать
станиц и одну украинскую волость, зажил обособленной от центра  жизнью.  В
состав Верхнедонского  округа  вошли  станицы,  бывшие  Донецкого  округа:
Казанская,  Мигулинская,  Шумилинская,  Вешенская,  Еланская,  Каргинская,
Боковская   и    Пономаревская    волость;    бывшие    Усть-Медведицкого:
Усть-Хоперская,   Краснокутская;   и   Хоперского   округа:   Букановская,
Слащевская,  Федосеевская.  Окружным  атаманом  дружно  избран  был  казак
Еланской станицы, генерал, окончивший  военную  академию,  Захар  Акимович
Алферов. Про Алферова говорили, что он из  захудалых  казачьих  офицеришек
выбился в люди лишь благодаря  своей  жене  -  бабе  энергичной  и  умной;
говорили, что она тянула бездарного супруга за уши и до тех пор не  давала
ему дыхнуть, пока он, три раза срезавшись, на четвертый  все  же  выдержал
экзамен в академию.
   Но в эти дни про Алферова если и говорили, то очень мало. Иное занимало
умы.



        XXII

   Полая вода только что начала сбывать. На лугу, около огородных плетней,
оголилась бурая, илистая земля, каймой лежал наплав: оставшиеся от разлива
обломки сухого камыша, ветки куга, прошлогодние  листья,  прибитый  волною
дрям. Вербы затопленного обдонского леса чуть приметно зеленели, с  ветвей
кисточками свисали сережки. На тополях вот-вот  готовы  были  развернуться
почки, у самых дворов хутора клонились к воде побеги окруженного  разливом
краснотала. Желтые пушистые, как неоперенные утята,  почки  его  ныряли  в
волнах, раскачиваемые ветром.
   На зорях к огородам подплывали в поисках  корма  дикие  гуси,  казарки,
стаи уток. В тубе [туба - низменное место на лугу, обычно поросшее  лесом,
сообщающееся с руслом реки лощиной] зорями кагакали  медноголосые  гагары.
Да и в полдень видно было, как  по  взлохмаченному  ветром  простору  Дона
пестает и нянчит волна белопузых чирков.
   Много было в этот год перелетной птицы.  Казаки-вентерщики,  пробираясь
на баркасах к снастям, на заре, когда винно-красный восход кровавит  воду,
видели не раз и лебедей, отдыхавших где-либо в защищенном лесом плесе.  Но
вовсе чудной показалась в хуторе привезенная  Христоней  и  дедом  Матвеем
Кашулиным новость; ездили они в Казенный лес выбрать  по  паре  дубков  на
хозяйственные нужды и, пробираясь по чаще, вспугнули из буерака дикую козу
с подростком-козленком. Желто-бурая  худая  коза  выскочила  из  поросшего
татарником и тернами буерака, несколько  секунд  смотрела  с  пригорка  на
порубщиков, напряженно перебирала тоненькими, точеными ногами,  возле  нее
жался потомок, и, услышав  Христонин  изумленный  вздох,  так  махнула  по
молодому дубняку, что лишь мигнули в глазах казаков  сине-сизые  глянцевые
раковины копыт да верблюжьего цвета куцый хвост.
   - Что это за штука? - роняя топор, спросил Матвей Кашулин.
   С  ничем   не   объяснимым   восторгом   Христоня   рявкнул   на   весь
завороженно-молчаливый лес:
   - Коза, стал быть! Дикая коза, растуды ее милость!  Мы  их  повидали  в
Карпатах!
   - Значит, война ее, горемыку, загнала в наши степя?
   Христоне ничего не оставалось, кроме как согласиться.
   - Не иначе. А ты видел, дед, козленка-то! Язви его... Ну с-с-сукин сын,
да и хорош же! Чисто дите, стал быть!
   Всю обратную дорогу они разговаривали о невиданной в области дичи.  Дед
Матвей под конец усомнился:
   - А ну, как не коза?
   - Коза. Ей-бо, коза, и больше ничего!
   - А может... А ежели коза - зачем рогов нету?
   - А на что они тебе понадобились, рога?
   - Не об том, что мне. Спрашиваю, ежели она козиного роду...  почему  не
при форме? Видал ты коз безрогих? То-то и оно. Может, овца какая дикая?..
   - Ты, дед Матвей, стал быть, ум выжил! - обиделся Христоня. - Поди  вон
к Мелеховым, погляди. У ихнего Гришки плетка из козлиной  ноги.  Признаешь
али