ь, хилым и пасмурным утром, выехал из  хутора  запряженный
парой почтовый тарантас. В задке, кутая бороду в засаленный куцый воротник
пальто, сидел,  подремывая,  Штокман.  По  бокам  его  жались  вооруженные
шашками сидельцы. Один из них, рябой  и  курчавый,  крепко  сжимал  локоть
Штокмана узловатыми грязными пальцами, косясь на него испуганными белесыми
глазами, левой рукой придерживая облезлые ножны шашки.
   Тарантас бойко пылил по улице. За двором Мелехова Пантелея,  прислонясь
к гуменному плетню, ждала их укутанная в платок маленькая женщина.
   Тарантас пропылил мимо, и  женщина,  сжимая  на  груди  руки,  кинулась
следом:
   - Ося!.. Осип Давыдыч! Ох, как же?!
   Штокман хотел помахать ей рукой, но рябой сиделец, подпрыгнув,  склещил
на его руке грязные пальцы, дичалым хриплым голосом крикнул:
   - Сиди! Зарублю!..
   В первый раз за свою простую жизнь видел он  человека,  который  против
самого царя шел.



        II

   Где-то позади, в сером слизистом  тумане  осталась  длинная  дорога  от
Маньково-Калитвенской слободы до местечка Радзивиллово.  Пытался  Григорий
вспомнить оставшийся позади путь, но ничего связного не выходило;  красные
станционные постройки, татакающие под шатким полом колеса  вагонов,  запах
конских испражнений и сена, бесконечные  нити  рельсов,  стекавшие  из-под
паровоза, дым, мимоходом  заглядывавший  в  дверки  вагонов,  усатая  рожа
жандарма на перроне не то в Воронеже, не то в Киеве...
   На полустанке, где сгружались, толпились офицеры  и  какие-то  в  серых
свитках бритые люди, разговаривавшие на чужом, непонятном  языке.  Лошадей
долго выводили из вагонов по подмостям,  помощник  эшелонного  скомандовал
седловку, повел триста с лишним казаков к ветеринарному лазарету.  Длинная
процедура с осмотром лошадей. Разбивка  по  сотням.  Снующие  вахмистры  и
урядники. В первую сотню отбирали светло-гнедых лошадей; во вторую - серых
и буланых; в третью -  темно-гнедых;  Григория  отбили  в  четвертую,  где
подбирались  лошади  золотистой  масти  и  просто  гнедой;   в   пятую   -
светло-рыжей и в шестую - вороной. Вахмистры разбили казаков  повзводно  и
повели к сотням, разбросанным по имениям и местечкам.
   Бравый лупоглазый вахмистр Каргин с нашивками за  сверхсрочную  службу,
проезжая мимо Григория, спросил:
   - Какой станицы?
   - Вешенской.
   - Куцый? [станицы  имели  каждая  свое  прозвище:  Вешенская  -  Кобели
(прим.авт.)]
   Григорий, под сдержанный смешок казаков-иностаничников, молча проглотил
оскорбление.
   Дорога вывела на шоссе. Донские кони, в первый раз увидевшие  шоссейную
дорогу, ступили на нее, постригивая ушами и храпя, как на речку, затянутую
льдом, потом, освоились и  пошли,  сухо  выщелкивая  свежими,  непотертыми
подковами. Искромсанная лезвиями чахлых лесков,  лежала  чужая,  польская,
земля. Парился хмурый теплый день, и солнце, тоже как  будто  не  донское,
бродило где-то за кисейной занавесью сплошных туч.
   Имение Радзивиллово находилось в четырех верстах от полустанка. Казаков
на полпути обогнал шибко прорысивший эшелонный  с  ординарцем.  До  имения
доехали в полчаса.
   - Это что за хутор? - спросил у вахмистра казачок Митякинской  станицы,
указывая на купу оголенных макушек сада.
   - Хутор? Ты про  хутора  забывай,  стригун  митякинский!  Это  тебе  не
Область войска Донского.
   - А что это, дяденька?
   - Какой я тебе дяденька? Ать нашелся племяш! Это, братец ты мой, имение
княгини Урусовой. Тут, самое, наше четвертая сотня помещается.


   Тоскуя и выглаживая конскую шею, Григорий давил ногами стремена, глядел
на аккуратный двухэтажный  дом,  на  деревянный  забор,  на  чудного  вида
дворовые постройки. Ехали мимо сада, и  нагие  деревья  одинаковым  языком
шептались с ветром, так же, как и там, в покинутой далекой Донщине.
   Нудная и одуряющая потекла жизнь. Молодые казаки, оторванные от работы,
томились первое время, отводя душу в разговорах, перепадавших в  свободные
часы. Сотня поселилась в больших,  крытых  черепицей  флигелях;  спали  на
нарах, раскинутых возле окон. По ночам далеким пастушьим  рожком  брунжала
отставшая от рамы, заклеивавшая щель бумага, и Григорий,  прислушиваясь  в
многоголосом храпе к ее  звону,  чувствовал,  как  исходит  весь  каменной
горючей тоской. Тонкое вибрирующее брунжанье щипцами  хватало  где-то  под
сердцем; в такие минуты беспредельно хотелось Григорию  встать,  пройти  в
конюшню, заседлать Гнедого и гнать его, роняя пенное мыло на глухую землю,
до самого дома.
   В пять часов побудка на уборку лошадей, чистка. За  куценькие  полчаса,
пока выкармливали лошадей на  коновязях  овсом,  перекидывались  короткими
фразами.
   - Погано тут, ребяты!
   - Мочи нету!
   - А вахмистр - вот сука-то! Копыты коню промывать заставляет.
   - Теперя дома блины трескают, масленая...
   - Девку бы зараз пошшупал, эх!
   - Я, братушки, ноне во сне видал, будто косим мы с батей сено в лугу, а
миру кругом высыпало, как ромашки за гумнами, -  говорил,  сияя  ласковыми
телячьими глазами, смирный Прохор Зыков. -  Косим  мы  это,  трава  так  и
полегает... Ажник дух во мне играет!..
   Жена теперича скажет: "Что-то мой Миколушка делает?"
   - Ого-го-го! Она, брат, небось, со свекром в голопузика играет.
   - Ну, уж ты...
   - Да ни в жисть не стерпит любая баба, чтоб  без  мужа  на  стороне  не
хлебнуть.
   - Об чем вы горюете? Кубыть, корчажка с молоком, приедем со службы -  и
нам достанется.
   На всю сотню весельчак и похабник,  бессовестный  и  нагловатый  Егорка
Жарков встревал в разговор, подмигивая и грязно улыбаясь:
   - Дело известное: твой батя снохе не спустит. Кобелина добрый.  Так  же
вот было раз... - Он играл глазами, оглядывая слушателей. - Повадился один
такой-то к снохе, покою не дает, а муж  мешается.  Он  ить  что  придумал?
Ночью вышел на баз и растворил нарошно ворота,  скотина  вся  и  ходит  по
базу. Он и говорит сыну: "Ты, такой-сакой, чего ж  так  дверцы  прикрывал?
Гля: скотина вся вышла, поди загони!" Он-то думал, дескать, сын выйдет,  а
он тем часом к снохе прилабунится, а сын заленился. "Поди, - шепчет  жене,
- загони". Энта и пошла. Вот он лежит, слухает, а отец сполз с пригрубка и
на коленях к кровати гребется. Сын-то, не будь дурак, скалку взял с  лавки
и ждет. Вот это отец подполз к кровати и только рукой лапнул,  а  сын  его
скалом кы-ы-ык потянет через лысину. "Тпрусь, шумит, проклятый!  Повадился
дерюжку жевать!.." А у них телок в куренях ночевал и все  подойдет,  да  и
жует одежду. Сын-то навроде как на телка, а сам батяню  резанул  и  лежит,
помалкивает... Старик-то дополз до пригрубка, лежит, шишку обминает, а она
взыграла с гусиное яйцо. Вот лежал, лежал и говорит:  "Иван,  а  Иван?"  -
"Чего ты, батя?" - "Ты кого ж это вдарил?" -  "Да  телка",  -  говорит.  А
старик ему со слезьми: "Какой же, грит, из тебя, к чертовой матери, хозяин
будет, ежели ты так скотину бьешь?"
   - А здоров ты брехать.
   - На цепь тебя, рябого.
   -  Что  за  базар?  Разойдись!  -  орал  вахмистр,  подходя,  и  казаки
расходились к лошадям, посмеиваясь и  перебрасываясь  шутками.  После  чая
выходили на строевые занятия. Урядники выколачивали домашнюю закваску.
   - Пузо-то подбери, эй ты, требуха свиная!
   - Равнение, на-пра-во, ша-агом...
   - Взвод, стой!
   - Арш!
   - Эй, левофланговый, как стоишь, мать твою?..
   Господа офицеры стояли в стороне и, наблюдая, как  гоняют  по  широкому
задворью казаков, курили, иногда вмешиваясь в распоряжения урядников.
   Глядя  на  вылощенных,  подтянутых  офицеров  в  нарядных  бледно-серых
шинелях и красиво подогнанных мундирах, Григорий чувствовал между собой  и
ими неперелазную невидимую стену;  там  аккуратно  пульсировала  своя,  не
по-казачьи нарядная, иная жизнь, без грязи, без  вшей,  без  страха  перед
вахмистрами, частенько употреблявшими зубобой.
   На Григория, да и на всех молодых казаков, тяжкое впечатление  произвел
случай, происшедший на третий день  после  приезда  в  имение.  Учились  в
конном строю; лошадь Прохора Зыкова, парня  с  телячье-ласковыми  глазами,
которому часто снились сны о далекой, манившей его станице,  норовистая  и
взгальная, при проездке лягнула вахмистерского коня. Удар был не  силен  и
слегка лишь просек кожу на стегне левой ноги. Вахмистр  наотмашь  хлестнул
Прохора плетью по лицу, наезжая на него конем, крикнул:
   - Ты чего глядишь?.. Чего глядишь? Я тебе, с-с-сукиному сыну! Ты у меня
продневалишь суток трое...
   Сотенный командир, что-то приказывавший взводному  офицеру,  видел  эту
сценку и отвернулся, теребя темляк шашки, скучающе и длинно зевая.  Прохор
рукавом  шинели  вытер  со  вздувшейся  щеки  полосу  проступившей  крови,
задрожал губами.
   Выравнивая  в  строю  лошадь,  Григорий  глядел  на  офицеров,  но   те
разговаривали, словно ничего не случилось. Суток пять спустя  Григорий  на
водопое уронил в колодец цебарку, вахмистр налетел на него коршуном, занес
руку.
   - Не трожь!.. - глухо кинул Григорий, глядя в рябившую под срубом воду.
   - Что? Лезь, гад, вынимай! Морду искровеню!..
   - Выну, а ты не трожь! - не поднимая головы, медленно растягивал  слова
Григорий.
   Если б у колодца были казаки - по-иному  обошлось  бы  дело:  вахмистр,
несомненно, избил бы Григория, но  коноводы  были  у  ограды  и  не  могли
слышать разговора. Вахмистр, подступая к  Григорию,  оглядывался  на  них,
хрипел, выкатывая хищные, обессмысленные гневом глаза:
   - Ты мне что? Ты как гутаришь с начальством?
   - Ты, Семен Егоров, не насыпайся!
   - Грозишь?.. Да я тебя в мокрое!..
   - Вот что, - Григорий оторвал от сруба голову, - ежели когда ты вдаришь
меня - все одно убью! Понял?
   Вахмистр изумленно зевал квадратным сазаньим ртом, не  находил  ответа.
Момент для  расправы  был  упущен.  Посеревшее,  известкового  цвета  лицо
Григория не сулило ничего доброго, и  вахмистр  растерялся.  Он  пошел  от
колодца, оскользаясь по грязи, взметанной у желоба,  по  которому  сливали
воду в долбленые корыта, и, уже отойдя,  сказал,  обернувшись,  размахивая
кулаком, как кувалдой:
   - Сотенному доложу! Вот я сотенному отрапортую!
   Но сотенному почему-то так и не сказал, а на Григория недели  две  гнал
гонку, придирался к каждой пустяковине, вне очереди посылал  в  караулы  и
избегал встречаться глазами.
   Нудный, однообразный распорядок дня выматывал живое.  До  вечера,  пока
трубач не проиграет зорю, мотались на занятиях в  пешем  и  конном  строю,
убирали,  чистили   и   выкармливали   на   коновязях   лошадей,   зубрили
бестолковщину "словесности" и  лишь  в  десять  часов,  после  проверки  и
назначения  на  караулы,  становились  на  молитву,  и  вахмистр,   обводя
построенную шеренгу круглыми оловяшками  глаз,  заводил  отроду  сиповатым
голосом "Отче наш".
   С утра начиналась та же волынка, и шли дни  разные  и  в  то  же  время
похожие, как близнецы.
   На все имение, кроме старой жены управляющего, была  одна  женщина,  на
которую засматривалась вся сотня, не исключая и офицеров,  -  молоденькая,
смазливая горничная управляющего - полька Франя. Она часто бегала из  дома
в кухню, где властвовал старый безбровый повар.
   Сотня, разбитая на марширующие  взводы,  со  вздохами  и  подмигиванием
следила за шелестом серой  Франиной  юбки.  Чувствуя  на  себе  постоянные
взгляды казаков и офицеров, Франя словно  обмаслилась  в  потоках  похоти,
излучаемых тремястами глаз, и, вызывающе  подрагивая  бедрами,  рысила  из
дома в кухню, из  кухни  в  дом,  улыбаясь  взводам  поочередно,  господам
офицерам в  отдельности.  Ее  внимания  добивались  все,  но,  по  слухам,
преуспевал лишь курчавый и густо волосатый сотник.
   Уже перед весной случилось  это.  В  этот  день  Григорий  дневалил  на
конюшне. Он чаще бывал в одном конце конюшни,  где  не  ладили  офицерские
кони, попавшие в общество кобылы. Был обеденный перерыв.  Григорий  только
что отходил плетью белоногого есаульского  коня  и  заглянул  в  станок  к
своему Гнедому. Конь мокро хрустел сеном, косил на хозяина  розовый  глаз,
поджимая заднюю, ушибленную на рубке ногу.  Поправляя  на  нем  недоуздок,
Григорий услышал топот и приглушенный крик в темном углу конюшни. Он пошел
мимо станков, слегка изумленный необычным шумом. Глаза ему залепила вязкая
темнота, неожиданно хлынувшая в проход. Хлопнула дверь конюшни,  и  чей-то
сдержанный голос шепотом крикнул:
   - Скорей, ребята!
   Григорий прибавил шагу.
   - Кто такой?
   На него наткнулся ощупью пробиравшийся к дверям урядник Попов.
   - Ты, Григорий? - шепнул он, лапая плечи Григория.
   - Погоди. Что тут такое?..
   Урядник подребезжал виноватым смешком, схватил Григория за рукав:
   - Тут... Постой, куда ты?
   Григорий вырвал руку, распахнул дверь.  На  обезлюдевшем  дворе  ходила
пестрая, с подрезанным хвостом  курица  и,  не  зная  того,  что  назавтра
помышляет повар приготовить из нее суп пану управляющему, походя  копалась
в навозе и клохтала в раздумье, где бы положить яйцо.
   Свет, плеснувшийся Григорию в глаза, на секунду ослепил  его,  Григорий
заслонил глаза ладонью и повернулся, заслышав  усилившийся  шум  в  темном
углу конюшни. Касаясь рукой стенки, пошел  туда;  на  стенке  и  на  яслях
против дверей выплясывал солнечный зайчик. Григорий шел, хмурясь от света,
обжегшего зрачки. Ему навстречу попался Жарков - балагур. Он шел, на  ходу
застегивая ширинку спадавших шаровар, мотая головой.
   - Ты чего?.. Что вы тут?..
   - Иди скорей! - шепнул Жарков, дыша в лицо Григорию свонявшимся запахом
грязного  рта,  -  там...  там  чудо!..  Франю  там   затянули   ребята...
Расстелили... - Жарков хахакнул и, обрезав смех, глухо стукнулся спиной  о
рубленую стену конюшни, откинутый Григорием. Григорий бежал на шум  возни,
в расширенных, освоившихся с темнотой глазах его белел страх. В углу, там,
где лежали попоны, густо толпились казаки - весь первый  взвод.  Григорий,
молча раскидывая казаков,  протискался  вперед.  На  полу,  бессовестно  и
страшно раскидав белевшие в темноте ноги, не  шевелясь,  лежала  Франя,  с
головой укутанная попонами, в юбке, разорванной и взбитой выше груди. Один
из казаков, не глядя на товарищей, криво улыбаясь, отошел к стене, уступая
место очередному. Григорий рванулся назад и побежал к дверям.
   - Ва-а-ахмистр!..
   Его догнали у  самых  дверей,  валя  назад,  зажали  ему  ладонью  рот.
Григорий от ворота до края разорвал на одном  гимнастерку,  успел  ударить
другого ногой в живот, но его подмяли, так же, как Фране, замотали  голову
попоной, связали руки и молча, чтобы не узнал по голосу, понесли и  кинули
в порожние ясли. Давясь вонючей шерстью попоны, Григорий пробовал кричать,
бил ногами в перегородку. Он слышал перешепоты там, в углу, скрип  дверей,
пропускавших входивших и  уходивших  казаков.  Минут  через  двадцать  его
развязали. На выходе стояли вахмистр и двое казаков из другого взвода.
   - Ты помалкивай! - сказал вахмистр, часто мигая и глядя вбок.
   - Дуру не трепи, а то... ухи отрежем, - улыбнулся Дубок - казак  чужого
взвода.
   Григорий видел, как двое подняли серый сверток - Франю (у нее,  выпирая
под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на  ясли,
выкинули в пролом стены, где отдиралась  плохо  прибитая  пластина.  Стена
выходила в сад. Над каждым  станком  коптилось  вверху  грязное  крохотное
окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть,  что
будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни.
Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись  за  перекладину,  он
подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки
глаз глядели из прокопченных окошек на лежавшую под стеной. Она лежала  на
спине, ножницами сводя и разводя ноги,  скребла  пальцами  талый  у  стены
снежок. Лица ее Григорий  не  видел,  но  слышал  затаенный  сап  казаков,
торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.
   Она  лежала  долго,  потом  встала  на  четвереньки.  У  нее   дрожали,
подламываясь, руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и,
растрепанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.
   И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой  опираясь  о
стену и отталкиваясь...
   Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.
   У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:
   - Вякнешь кому - истинный Христос, убьем! Ну?
   На занятиях взводный  офицер,  увидев  оторванную  пуговицу  на  шинели
Григория, спросил:
   - Кто тебя тягал? Это еще что за мода?
   Григорий глянул на кружок, вдавленный  в  сукне  оторванной  пуговицей;
пронизанный  воспоминанием,  в  первый  раз  за  длинный  отрезок  времени
чуть-чуть не заплакал.



        III

   Над степью - желтый солнечный зной. Желтой  пылью  дымятся  нескошенные
вызревшие заливы пшеницы. К частям косилки не притронуться рукой. Вверх не
поднять головы. Иссиня-желтая  наволока  неба  накалена  жаром.  Там,  где
кончается пшеница, - шафранная цветень донника.
   Хутор скочевал в степь. Косили жито.  Выматывали  в  косилках  лошадей,
задыхались в духоте, в пряной пыли, в хрипе, в жаре... Ветер,  наплывавший
от Дона редкими волнами, подбирал полы  пыли;  марью,  как  чадрой,  кутал
колючее солнце.
   Петро, метавший с косилки, выпил с утра половину двухведерной  баклаги.
Пил теплую противную воду, и через минуту ссыхалось во рту, мокли рубаха и
портки, текло с лица, шкварился в ушах немолчный трельчатый  звон,  репьем
застревало в горле слово. Дарья, укутав платком лицо,  расстегнув  прореху
рубашки, копнила. В ложбинке меж побуревших грудей копился серый зернистый
пот. Лошадей, запряженных в косилку, гоняла  Наталья.  У  нее  свекловицей
рдели опаленные щеки,  глаза  слезились.  Пантелей  Прокофьевич  ходил  по
рядам, как искупанный. Мокрая, непросыхающая рубаха жгла  тело.  Казалось,
что не борода стекает у него с лица на грудь, а черная растаявшая колесная
мазь.
   - Взмылился, Прокофич? - крикнул с воза, проезжая мимо, Христоня.
   - Мокро! - Прокофьевич махнул рукой и захромал, растирая подолом рубахи
скопившуюся на животе влагу.
   - Петро, - крикнула Дарья, - ох, кончай!
   - Погоди, загон проедем.
   - Перегодим жару. Я брошу!
   Наталья остановила лошадей, задыхаясь, будто она тянула косилку,  а  не
лошади. К ним шла Дарья, медленно переставляла по жнивью черные,  потертые
чириками ноги.
   - Петюшка, тут ить пруд недалеко.
   - Ну, уж недалеко, версты три!
   - Искупаться бы.
   - Покель дойдешь оттель... - вздохнула Наталья.
   - И черт-те чего идтить. Коней выпрягем, и верхи!
   Петро опасливо поглядел на отца, вершившего копну, махнул рукой:
   - Выпрягайте, бабы!
   Дарья отцепила постромки и лихо вскочила  на  кобылу.  Наталья,  ежа  в
улыбке растрескавшиеся губы, подвела коня к косилке, примащивалась сесть с
косилочного стула.
   - Давай ногу, - услужил Петро, подсаживая ее.
   Поехали. Дарья с  оголенными  коленями  и  сбитым  на  затылок  платком
поскакала вперед. Она по-казацки сидела на лошади,  и  Петро  не  утерпел,
чтобы не крикнуть ей вслед:
   - Эй гляди, потрешь!
   - Небось! - отмахнулась Дарья.
   Пересекая летник, Петро глянул влево. Далеко по серой  спине  шляха  от
хутора быстро двигался меняющий очертания пыльный комок.
   - Верхи какой-то бегет. - Петро сощурился.
   - Шибко! Ты гля, как пылит! - удивилась Наталья.
   - Что бы такое? Дашка! - крикнул Петро рысившей впереди жене. - Погоди,
вон конного поглядим.
   Комочек упал в лощину, выбрался оттуда увеличенный до размеров муравья.
   Сквозь пыль просвечивала фигура верхового. Минут через пять стало видно
отчетливей. Петро всматривался, положив на поля соломенной  рабочей  шляпы
грязную ладонь.
   - Так недолго и лошадь запалить, наметом идет.
   Он, нахмурившись, снял с полей шляпы руку, некое смятение коснулось его
лица и застыло на развил