солнухи, а потом вызвать из сотни  отца,  чтобы  он  доканчивал
посев.
   Из трубы куреня вился сиреневый дымок, по базу  бегала  взматеревшая  в
девках Дуняшка, собирая сухой хворост на поджижки. Григорий поглядывал  на
ее округленный стан, на крутые скаты грудей, с грустью  и  досадой  думал:
"Эка девнища какая вымахала!  Летит  жизня,  как  резвый  конь.  Давно  ли
Дуняшка была сопливой  девчонкой;  бывало,  бегает,  а  по  спине  косички
мотаются, как мышиные хвостики, а зараз уж вон она, хучь ныне замуж.  А  я
уж сединой побитый, все от меня  отходит...  Верно  говорил  дед  Гришака:
"Мелькнула жизня, как летний всполох". Тут и так коротко отмерено человеку
в жизни пройтись, а тут надо и этого срока лишаться... Тудыть твою мать  с
такой забавой! Убьют, так пущай уж скорее".
   К нему подошла Дарья. Она удивительно  скоро  оправилась  после  смерти
Петра. Первое время тосковала, желтела от горя и даже  будто  состарилась.
Но как только дунул вешний ветерок, едва лишь пригрело солнце, -  и  тоска
Дарьина ушла вместе со стаявшим снегом. На продолговатых щеках  ее  зацвел
тонкий румянец, заблестели потускневшие было глаза,  в  походке  появилась
прежняя вьющаяся легкость... Вернулись к  ней  и  старые  привычки:  снова
тонкие  ободья  бровей  ее  покрылись  черной  краской,  щеки   заблестели
жировкой; вернулась к ней и охота  пошутить,  непотребным  словом  смутить
Наталью; все чаще на губах  ее  стала  появляться  затуманенная  ожиданием
чего-то улыбка... Торжествующая жизнь взяла верх.
   Она подошла к Григорию, стала, улыбаясь. Пьяный запах огуречной  помады
исходил от ее красивого лица.
   - Может, подсобить в чем, Гришенька?
   - Не в чем подсоблять.
   - Ах, Григорий Пантелевич! До чего  вы  со  мной,  со  вдовой,  строгие
стали! Не улыбнетесь и даже плечиком не ворохнете.
   - Шла бы ты стряпаться, зубоскалая!
   - Ах, какая надобность!
   - Наталье бы подсобила, Мишатка вон бегает грязней грязи.
   - Ишо чего недоставало! Вы их будете родить, а мне  за  вами  замывать?
Как бы не так! Наталья твоя - как трусиха  [крольчиха]  плодющая.  Она  их
тебе нашибает ишо штук десять. Этак я от рук отстану, обмываючи всех их.
   - Будет, будет тебе! Ступай!
   - Григорь Пантелевич!  Вы  зараз  в  хуторе  один  казак  на  всех.  Не
прогоните, дайте хучь издаля поглядеть на ваши черные завлекательные усы.
   Григорий засмеялся, откинул с потного лба волосы.
   - Ну и ухо ты! Как с тобой Петро жил... У тебя уж, небось, не сорвется.
   - Будьте покойные! -  горделиво  подтвердила  Дарья  и,  поглядывая  на
Григория  поигрывающими,  прижмуренными  глазами,   с   деланным   испугом
оглянулась на  курень.  -  Ай,  что-то  мне  показалось,  кубыть,  Наталья
вышла... До чего она у тебя ревнивая, - неподобно! Нынче, как полудновали,
глянула я разок на тебя, так она ажник с лица сменилась. А  мне  уж  вчера
бабы молодые говорили: "Что это за  права?  Казаков  нету,  а  Гришка  ваш
приехал на побывку и от жены не отходит. А  мы,  дескать,  как  же  должны
жить? Хучь он и израненный, хучь от него  и  половинка  супротив  прежнего
осталась, а мы бы и за эту половинку подержались бы с нашим удовольствием.
Перекажи ему, чтобы ночью по хутору  не  ходил,  а  то  поймаем,  беды  он
наживет!" Я им и сказала: "Нет, бабочки, Гриша наш только на чужих хуторах
прихрамывает на короткую ножку, а дома он за Натальин подол  держится  без
отступу. Он у нас с недавней поры святой стал..."
   - Ну и сука ты! - смеясь, беззлобно говорил Григорий. - У тебя  язык  -
чистое помело!
   - Уж какая есть. А вот Наташенька-то твоя писаная, не мазаная, а  вчера
отшила тебя? Так тебе и надо, кобелю, не будешь через закон перелазить!
   - Ну ты вот чего... Ты иди, Дашка. Ты не путайся в чужие дела.
   - Я не путаюсь. Я это к тому, что дура твоя Наталья. Муж приехал, а она
задается, ломается, как копеешный прянец, на сундуке легла... Вот уж я  бы
от казака зараз не отказалась! Попадись мне... Я бы и такого храброго, как
ты, в страх ввела!
   Дарья скрипнула зубами, захохотала и пошла  в  курень,  оглядываясь  на
смеющегося и смущенного Григория, поблескивая золотыми серьгами.
   "Усчастливился ты, брат  Петро,  помереть...  -  думал  развеселившийся
Григорий. - Это не Дарья, а распрочерт! От нее до поры до времени все одно
помер бы!"



        XLVII

   По хутору Бахмуткину гасли последние  огни.  Легкий  морозец  тончайшей
пленкой льда крыл лужицы. Где-то за хутором, за толокой,  на  прошлогодней
стерне опустились ночевать припозднившиеся журавли. Их сдержанное  усталое
курлыканье нес к хутору набегавший с северо-востока ветерок. И  оно  мягко
оттеняло, подчеркивало умиротворенную  тишину  апрельской  ночи.  В  садах
густые копились тени; где-то мычала корова; потом все  стихло.  С  полчаса
глухая покоилась тишина, лишь изредка нарушавшаяся  тоскующей  перекличкой
летевших и ночью куликов  да  дребезжащим  посвистом  бесчисленных  утиных
крыльев:  стаи  уток  летели,  спешили,  добираясь  до  привольной   поймы
разлившегося Дона... А потом на крайней улице  зазвучали  людские  голоса,
рдяно загорелись огни цигарок, послышался конский храп,  хруст  промерзшей
грязи,  продавливаемой  лошадиными  копытами.  В  хутор,  где  стояли  две
повстанческие казачьи сотни, входившие в  состав  6-й  отдельной  бригады,
вернулся   разъезд.   Казаки   расположились   на   базу   крайней   хаты,
переговариваясь,  поставили  к  брошенным  посреди  база  саням   лошадей,
положили им корма. Чей-то хрипатый басок завел плясовую  песню,  тщательно
выговаривая слова, устало и медленно выводя:

   Помаленечку я шел,
   Да потихонечку ступал,
   И по прежней по любви
   С девкой шутку зашутил...

   И тотчас же задорный тенорок подголоска взмыл, как птица,  над  гудящим
басом и весело, с перебором начал:

   Девка шутку не приняла,
   Меня в щеку - д'эх! - вдарила,
   Моя казацкая сердечка
   Была разгарчивая...

   В песню подвалило еще несколько басов, темп ее ускорился,  оживился,  и
тенор  подголоска,  щеголяя  высокими  концами,  уже  звучал  напористо  и
подмывающе весело:

   Я праву ручку засучил,
   Девку да в ухо омочил.
   Их, эта девочка стоит,
   Как малинов свет горич.
   Как малинов свет да горит,
   Сам-ма плачет, говорит:
   "Что же ты мне есть за друг,
   Ежли любишь семь подруг,
   Восьмую - вдовую,
   А девятую жану,
   А десятую, подлец, меня..."

   И журавлиный крик на пустующих пашнях, и казачью песню, и свист  утиных
крыльев в непроглядной чернети ночи слышали казаки, бывшие за  ветряком  в
сторожевом охранении. Скучно было им лежать ночью на  холодной,  скованной
морозом земле. Ни тебе покурить, ни поговорить, ни посогреться ходьбой или
кулачками. Лежи да лежи промеж подсолнечных прошлогодних будыльев,  смотри
в зияющую темнотой степь, слушай, приникнув ухом к земле. А в десяти шагах
уже ни черта не видно, а шорохами так богата апрельская ночь, так много из
темноты несется подозрительных звуков, что любой из них будит тревогу: "Не
идет  ли,  не  ползет  ли  красноармейская  разведка?"  Как  будто  издали
доносится  треск  сломанной  бурьянины,  сдержанное  пыхтенье...   Молодой
казачишка Выпряжкин вытирает перчаткой набежавшую от напряжения  слезинку,
толкает локтем соседа. Тот дремлет, свернувшись калачом, положив в  голова
кожаный подсумок; японский патронташ давит ему ребра, но он  ленится  лечь
поудобней, не хочет пускать в плотно запахнутые полы шинели струю  ночного
холода. Шорох бурьяна и сопение нарастают и неожиданно звучат  вот,  возле
самого Выпряжкина. Он приподнимается на локте, недоуменно  смотрит  сквозь
плетнистый бурьян и с трудом различает очертания большого ежа. Еж  торопко
подвигается вперед по мышиному следу, опустив крохотную  свиную  мордочку,
сопя и  черкая  иглистой  спиной  по  сухим  бурьянным  былкам.  Вдруг  он
чувствует в нескольких шагах от себя присутствие  чего-то  враждебного  и,
подняв голову, видит рассматривающего  его  человека.  Человек  облегченно
выдыхает воздух, шепчет:
   - Черт поганый! Как напужал-то...
   А еж стремительно прячет голову,  втягивает  ножки  и  с  минуту  лежит
нащетинившимся клубком,  потом  медленно  распрямляется,  касается  ногами
холодной земли и катится скользящим серым комом, натыкаясь на подсолнечные
будылья, приминая сухой прах сопревшей повители. И снова прядется  тишина.
И ночь - как сказка...
   По хутору отголосили вторые кочеты.  Небо  прояснилось.  Сквозь  редкое
ряднище облачков показались первые звезды. Потом ветер заметал  облака,  и
небо глянуло на землю бесчисленными золотыми очами.
   Вот в это-то время Выпряжкин и услышал впереди отчетливый  шаг  лошади,
хруст  бурьяна,  звяк  чего-то  металлического,  а  немного  погодя  -   и
поскрипывание седла. Услышали и остальные казаки. Пальцы легли  на  спуски
винтовок.
   - Сготовьсь! - шепнул помощник взводного.
   На фоне звездного неба возник словно вырезанный силуэт всадника. Кто-то
ехал шагом по направлению к хутору.
   - Сто-о-ой!.. Кто едет?.. Что пропуск?..
   Казаки вскочили, готовые стрелять. Всадник  остановился,  подняв  вверх
руки.
   - Товарищи, не стреляйте!
   - Что пропуск!
   - Товарищи!..
   - Что пропуск? Взво-о-од...
   - Стойте!.. Я один... Сдаюсь!..
   - Погодите, братцы! Не стрелять!.. Живого возьмем!..
   Помощник взводного  подбежал  к  конному,  Выпряжкин  схватил  коня  за
поводья. Всадник перенес ногу через седло, спешился.
   - Ты кто таков? Красный? Ага, братцы,  он!  Вот  у  него  и  звезда  на
папахе. По-па-ал-ся, ааа!..
   Всадник, разминая ноги, уже спокойно говорил:
   - Ведите меня к  вашему  начальнику.  Я  имею  передать  ему  сообщение
большой важности. Я - командир Сердобского полка и прибыл сюда для ведения
переговоров.
   - Команди-и-ир?.. Убить его, братцы, гада! Дай, Лука, я ему зараз...
   - Товарищи! Убить меня вы можете всегда, но прежде дайте  мне  сообщить
вашему начальнику то, для чего я приехал. Повторяю: это огромной  важности
дело. Пожалуйста, возьмите мое оружие, если вы боитесь, что я убегу...
   Красный командир стал расстегивать портупею.
   - Сымай! Сымай! - торопил его один из казаков.
   Снятые наган и сабля перешли в руки помкомвзвода.
   -  Обыщите  сердобского   командира!   -   приказал   он,   садясь   на
принадлежавшего красному командиру коня.
   Захваченного обыскали. Помкомвзвода и казак  Выпряжкин  погнали  его  в
хутор.  Он  шел  пешком,  рядом  с  ним  шагал  Выпряжкин,  нес  наперевес
австрийский карабин, а позади ехал верхом довольный помкомвзвода.
   Минут   десять   двигались   молча.   Конвоируемый   часто   закуривал,
останавливаясь, полой шинели прикрывая гаснущие  на  ветру  спички.  Запах
хороших папирос вывел Выпряжкина из терпения.
   - Дай-ка мне, - попросил он.
   - Пожалуйста!
   Выпряжкин взял кожаный походный портсигар, набитый  папиросами,  достал
из него папироску, а портсигар сунул себе в  карман.  Командир  промолчал,
но, спустя немного, когда вошли в хутор, спросил:
   - Вы куда меня ведете?
   - Там узнаешь.
   - А все же?
   - К командиру сотни.
   - Вы меня ведите к командиру бригады Богатыреву.
   - Нету тут такого.
   - Как это - нет?  Мне  известно,  что  он  вчера  прибыл  со  штабом  в
Бахмуткин и сейчас здесь.
   - Нам про это неизвестно.
   - Ну, полноте, товарищи! Мне известно, а вам неизвестно... Это не  есть
военный секрет, особенно когда он уже стал известен вашим врагам.
   - Иди, иди!
   - Я иду. Так вы меня сведите к Богатыреву.
   - Помалкивай! Мне с тобой, по правилам службы, не дозволено гутарить!
   - А портсигар взять - это дозволено по правилам службы?
   - Мало ли что!.. Ступай, да язык придави, а то и  шинелю  зараз  сопру.
Ишь обидчивый какой!
   Сотенного насилу  растолкали.  Он  долго  тер  кулаками  глаза,  зевал,
морщился и никак не мог уразуметь того, что ему говорил сияющий от радости
помкомвзвода.
   - Кто такой?  Командир  Сердобского  полка?  А  ты  не  брешешь?  Давай
документы.
   Через несколько минут он вместе с красным командиром  шел  на  квартиру
командующего бригадой Богатырева. Богатырев вскочил как встрепанный,  едва
услышал о том, что захвачен и  приведен  командир  Сердобского  полка.  Он
застегнул  шаровары,  набросил  на  свои  плотные  плечи  подтяжки,  зажег
пятилинейную лампочку, спросил у стоявшего навытяжку возле двери  красного
командира:
   - Вы командир Сердобского полка?
   - Да, я командир Сердобского полка. Вороновский.
   - Садитесь.
   - Благодарю.
   - Как вас... при каких условиях захватили?
   - Я сам ехал к вам. Мне  надо  поговорить  с  вами  наедине.  Прикажите
посторонним выйти.
   Богатырев махнул рукой, и сотенный, пришедший с красным  командиром,  и
стоявший с открытым ртом хозяин  дома  -  рыжебородый  старовер  -  вышли.
Богатырев, потирая голо остриженную темную и круглую, как  арбуз,  голову,
сидел за столом в одной грязной нижней рубахе. Лицо его, с отечными щеками
и красными полосами от неловкого сна, выражало сдержанное любопытство.
   Вороновский, невысокий плотный человек,  в  ловко  подогнанной  шинели,
стянутый наплечными  офицерскими  ремнями,  расправил  прямые  плечи;  под
черными подстриженными усами его скользнула улыбка.
   - Надеюсь, с офицером имею честь? Разрешите два слова о себе,  а  потом
уж о той миссии, с которой я к вам прибыл... Я в  прошлом  -  дворянин  по
происхождению и штабс-капитан царской службы. В  годы  войны  с  Германией
служил в Сто семнадцатом Любомирском стрелковом полку. В тысяча  девятьсот
восемнадцатом году был мобилизован по декрету Советского правительства как
кадровый офицер. В настоящее время,  как  вам  уже  известно,  командую  в
Красной Армии Сердобским полком. Находясь в рядах Красной Армии,  я  давно
искал случая перейти на вашу... на сторону борющихся с большевиками...
   - Долго вы, господин штабс-капитан, искали случая...
   - Да, но мне хотелось искупить свою вину  перед  Россией  и  не  только
самому перейти (это можно было бы осуществить давно), но и увести с  собой
красноармейскую часть, те ее элементы, конечно, наиболее здоровые, которые
коммунистами были обмануты и вовлечены в эту братоубийственную войну.
   Бывший  штабс-капитан  Вороновский  глянул  узко  поставленными  серыми
глазами на Богатырева и, заметив его недоверчивую  улыбку,  вспыхнул,  как
девушка, заторопился:
   - Естественно, господин Богатырев, что вы можете питать ко мне и к моим
словам известное недоверие... На вашем месте  я,  очевидно,  испытывал  бы
такие  же  чувства.  Вы  разрешите  мне  доказать   вам   это   фактами...
Неопровержимыми фактами...
   Отвернув полу шинели, он достал из  кармана  защитных  брюк  перочинный
нож, нагнулся так,  что  заскрипели  наплечные  ремни,  и  осторожно  стал
подпарывать плотно зашитый борт шинели. Спустя минуту извлек из распоротой
бортовки пожелтевшие бумаги и крохотную фотографическую карточку.
   Богатырев   внимательно   прочитал   документы.   В   одном   из    них
удостоверялось, что "предъявитель сего есть действительно  поручик  117-го
Любомирского стрелкового полка Вороновский, направляющийся после излечения
в двухнедельный отпуск по месту жительства - в  Смоленскую  губернию".  На
удостоверении стояла печать и подпись главврача  походного  госпиталя  N_8
14-й Сибирской стрелковой дивизии. Остальные документы на имя Вороновского
непреложно говорили о том, что Вороновский  подлинно  был  офицером,  а  с
фотографической карточки на Богатырева глянули веселые,  узкие  в  поставе
глаза молодого подпоручика Вороновского.  На  защитном  щегольском  френче
поблескивал  офицерский  Георгий,  и  девственная  белизна  погонов  резче
оттеняла смуглые щеки подпоручика, темную полоску усов.
   - Так что же? - спросил Богатырев.
   - Я приехал сообщить вам, что мною, совместно с моим помощником, бывшим
поручиком Волковым, красноармейцы  сагитированы,  и  весь  целиком  состав
Сердобского полка, разумеется, за исключением коммунистов, готов  в  любую
минуту перейти на  вашу  сторону.  Красноармейцы  -  почти  все  крестьяне
Саратовской и Самарской губерний. Они согласны драться с большевиками. Нам
необходимо сейчас же договориться с вами об  условиях  сдачи  полка.  Полк
сейчас находится в Усть-Хоперской, в нем около тысячи  двухсот  штыков;  в
комячейке - тридцать  восемь,  плюс  взвод  из  тридцати  человек  местных
коммунистов.  Мы  захватили  приданную  нам  батарею,   причем   прислугу,
вероятно, придется  уничтожить,  так  как  там  преобладающее  большинство
коммунистов. Среди моих  красноармейцев  идет  брожение  на  почве  тягот,
которые  несут  их  отцы  от  продразверстки.  Мы   воспользовались   этим
обстоятельством и склонили их на переход к казакам... к вам,  то  есть.  У
моих солдат есть опасения, как бы при сдаче полка не было над ними учинено
насилия... Вот по этому вопросу - это, конечно, частности,  но...  -  я  и
должен с вами договориться.
   - Какое насилие могет быть?
   - Ну, убийства, ограбления...
   - Нет, этого не допустим!
   - И еще: солдаты настаивают на том, чтобы Сердобский полк был  сохранен
в своем составе и дрался с большевиками вместе с вами, но  самостоятельной
боевой единицей.
   - Этого сказать я вам...
   - Знаю! Знаю! Вы снесетесь с вашим высшим командованием и поставите нас
в известность.
   - Да, я должен сообщить в Вешки.
   - Простите, у меня очень мало времени, и если я опоздаю на лишний  час,
то мое отсутствие может быть замечено комиссаром полка. Я считаю,  что  мы
договоримся об условиях сдачи. Поторопитесь сообщить  мне  решение  вашего
командования. Полк могут перебросить к Донцу или пришлют новое пополнение,
и таким образом...
   - Да, я сейчас же с коннонарочным пошлю в Вешки.
   - И еще: прикажите вашим казакам возвратить мне оружие. Меня не  только
обезоружили, -  Вороновский  оборвал  свою  гладкую  речь  и  полусмущенно
улыбнулся, - но и взяли... портсигар. Это, конечно, пустяки, но  портсигар
мне дорог как фамильная вещь.
   - Вам все вернут. Как вам сообщить, когда получу ответ из Вешек?
   -  К  вам  сюда,  в  Бахмуткин,  придет  через  два  дня   женщина   из
Усть-Хоперской. Пароль... ну,  допустим  -  "единение".  Ей  вы  сообщите.
Безусловно - на словах...


   Через полчаса один из  казаков  Максаевской  сотни  наметом  скакал  на
запад, в Вешенскую...
   На другой день личный ординарец Кудинова прибыл в  Бахмуткин,  разыскал
квартиру командира бригады и, даже  коня  не  привязав,  вошел  в  курень,
передал Григорию Богатыреву  пакет  с  надписью:  "В.  срочно.  Совершенно
секретно". Богатырев с живейшим нетерпением сломал  сургучную  печать.  На
бланке Верхнедонского окружного совета размашисто, рукою самого  Кудинова,
было написано:

   "Доброго здоровья, Богатырев! Новость очень  радостная.  Уполномочиваем
тебя вести с сердобцами переговоры и любой ценой  склонить  их  на  сдачу.
Предлагаю пойти им на уступки и посулить, что примем полк целиком  и  даже
обезоруживать не будем.  Непременным  условием  поставь  захват  и  выдачу
коммунистов, комиссара полка, а главное  -  наших  вешенских,  еланских  и
усть-хоперских коммунистов. Пускай  обязательно  захватят  батарею,  обоз,
материальную часть. Всемерно ускорь это дело! К месту, куда прибудет полк,
стяни побольше своих  сил,  потихоньку  окружи  и  сейчас  же  приступи  к
обезоруживанию. Ежели зашеборшат -  выбей  их  всех  до  одного  человека.
Действуй осторожно, но решительно.  Как  только  обезоружишь  -  направляй
гуртом весь полк в Вешенскую. Гони их правой стороной, так удобнее,  затем
что на этой и фронт будет  дальше,  и  степь  голая,  -  не  уйдут,  ежели
опамятуются и вздумают убегать. Направляй их  над  Доном,  по  хуторам,  а
вназирку за ними пошли две конные сотни. В Вешках мы их  по  два,  по  три
бойца рассортируем по сотням, поглядим, как они будут своих бить. А там  -
не наше дело печаль: соединимся со своими, какие за Донцом, они  их