омрешь..." Вот и поезжай туда!
   - Прийдется подождать, - вздохнул Чумаков.
   Со стариками Мишка кое-как договорился,  но  зато  дома,  и  опять-таки
из-за соли, вышел у  него  с  Дуняшкой  крупный  разговор.  Вообще  что-то
разладилось в их взаимоотношениях...
   Началось это с того памятного дня, когда он в присутствии Прохора завел
разговор о Григории, да так эта небольшая размолвка и не забылась. Однажды
вечером Мишка за ужином сказал:
   - Щи у тебя несоленые, хозяйка. Или недосол  на  столе,  а  пересол  на
спине.
   - Пересола зараз при этой власти не будет. Ты  знаешь,  сколько  у  нас
соли осталось?
   - Ну?
   - Две пригоршни.
   - Дело плохое, - вздохнул Мишка.
   - Добрые люди ишо летом на Маныч за солью съездили, а тебе все  некогда
было об этом подумать, - с укором сказала Дуняшка.
   - На чем бы это я поехал? Тебя  запрягать  на  первом  году  замужества
как-то неудобно, а бычата нестоящие...
   - Ты шуточки оставь до другого раза! Вот как будешь жрать  несоленое  -
тогда пошути!
   - Да ты чего на меня взъелась? На самом деле, откуда я тебе  этой  соли
возьму? Вот какой вы, бабы, народ... Хоть отрыгни, да подай вам. А ежли ее
нету, этой соли, будь она трижды проклята?
   - Люди на быках на Маныч ездили. У них теперь и солка будет и все, а мы
будем пресное с кислым жевать...
   - Как-нибудь проживем, Дуня. Вскорости должны привезти соль. Аль у  нас
этого добра мало?
   - У вас всего много.
   - У кого это, у вас?
   - У красных.
   - А ты какая?
   - Вот такая, какую  видишь.  Брехали-брехали:  "Всего-то  у  нас  будет
много, да все будем ровно жить да богато..." Вот оной богачество ваше:  щи
посолить нечем!
   Мишка испуганно посмотрел на жену, побледнел:
   - Что это ты, Дуняха! Как ты гутаришь? Да разве можно?
   Но Дуняшка закусила удила: она тоже побледнела от негодования и  злости
и, уже переходя на крик, продолжала:
   - А так можно? Чего ты глаза вылупил-то? А ты знаешь, председатель, что
у людей уж десны пухнут без соли? Знаешь ты, что люди  вместо  соли  едят?
Землю на солонцах роют, ходят ажник за Нечаев курган да в  щи  кладут  эту
землю... Об этом ты слыхал?
   - Погоди, не шуми, слыхал... Дальше что?
   Дуняшка всплеснула руками:
   - Куда же дальше-то?
   - Переживать-то это как-нибудь надо?
   - Ну, и переживай!
   - Я-то переживу, а вот ты... А вот у тебя вся ваша  мелеховская  порода
наружу выкинулась...
   - Какая это порода?
   - Контровая, вот какая! - глухо сказал Мишка и встал  из-за  стола.  Он
смотрел в землю, не поднимая на жену глаз; губы его мелко  дрожали,  когда
он говорил: - Ежли ишо раз так будешь говорить  -  не  жить  нам  с  тобой
вместе, так и знай! Твои слова - вражьи...
   Дуняшка что-то хотела возразить, но Мишка скосил глаза и поднял  сжатую
в кулак руку.
   - Молчи!.. - приглушенно сказал он.
   Дуняшка без страха, с нескрываемым  любопытством  всмотрелась  в  него,
спустя немного спокойно и весело сказала:
   - Ну, и ладно, черт те об чем  затеялись  гутарить...  Проживем  и  без
соли! - Она помолчала немного и с тихой улыбкой, которую так любил  Мишка,
сказала: - Не серчай, Миша! На нас, на баб, ежли за  все  серчать,  так  и
сердца не хватит. Мало ли чего не скажешь от дурна ума... Ты взвар  будешь
пить или кислого молока положить тебе?
   Несмотря на молодость, Дуняшка была уже  умудрена  житейским  опытом  и
знала, когда  в  ссоре  можно  упорствовать,  а  когда  надо  смириться  и
отступить...
   Недели через две после этого от Григория пришло письмо. Он  писал,  что
был ранен на врангелевском фронте и что после выздоровления будет, по всей
вероятности, демобилизован. Дуняшка сообщила  мужу  о  содержании  письма,
осторожно спросила:
   - Прийдет он домой, Миша, как же тогда будем жить?
   - Перейдем в мою хату. Нехай он один тут живет. Имущество поделим.
   - Вместе нам нельзя. Он, по всему видать, Аксинью возьмет.
   - Ежли б и можно было, все одно я жить с твоим братцем под одной крышей
не стал бы, - резко заявил Мишка.
   Дуняшка изумленно подняла брови:
   - Почему, Миша?
   - Ты же знаешь.
   - Это - что он в белых служил?
   - Вот-вот, это самое.
   - Не любишь ты его... Вы же друзья с ним были!
   - На черта он мне сдался - любить его! Были друзья, да только кончилась
наша дружба.
   Дуняшка сидела за  прялкой.  Размеренно  жужжало  колесо.  Нитка  пряжи
оборвалась. Ладонью Дуняшка придержала обод  колеса,  ссучивая  нитку,  не
глядя на мужа, спросила:
   - Прийдет он, что же ему за службу у казаков будет?
   - Суд будет. Трибунал.
   - А к чему же он его может присудить?
   - Ну, уж этого я не знаю, я не судья.
   - Могут и к расстрелу присудить?
   Мишка посмотрел на кровать, где спали Мишатка с Полюшкой, прислушался к
их ровному дыханию, понизив голос, ответил:
   - Могут.
   Больше Дуняшка ни о чем не спрашивала. Утром, подоив  корову,  зашла  к
Аксинье:
   - Скоро Гриша приедет, зашла тебя порадовать.
   Аксинья молча поставила чугун с  водой  на  загнетку,  прижала  руки  к
груди. Глядя на ее вспыхнувшее лицо, Дуняшка сказала:
   - А ты не дюже радуйся. Мой говорит, что суда ему не миновать.  К  чему
присудят - бог его знает.
   В глазах Аксиньи, увлажненных и сияющих, на секунду мелькнул испуг.
   - За что? - отрывисто спросила она, а сама все  еще  была  не  в  силах
согнать с губ запоздавшую улыбку.
   - За восстание, за все.
   - Брехня! Не будут его судить. Ничего он, твой Михаил, не знает,  тоже,
знахарь нашелся!
   - Может, и не будут. - Дуняшка помолчала, потом сказала, подавив вздох:
- Злой он на братушку... Так мне от этого тяжело на сердце - и сказать  не
могу! Жалко братушку страшно! Его опять поранили... Вот какая у него жизня
нескладная...
   - Лишь бы пришел: заберем детей и скроемся куда-нибудь, -  взволнованно
проговорила Аксинья.
   Она зачем-то  сняла  головной  платок,  снова  покрылась  и,  бесцельно
переставляя посуду на лавке, все  никак  не  могла  унять  охватившего  ее
сильного волнения.
   Дуняшка заметила, как дрожали ее руки, когда она  присела  на  лавку  и
стала разглаживать на коленях складки старенького, приношенного передника.
   Что-то подступило к горлу Дуняшки. Ей захотелось поплакать одной.
   - Не дождалась его маманя... - тихо сказала она. - Ну,  я  пойду.  Надо
печь затоплять.
   В сенях Аксинья торопливо и неловко поцеловала  ее  в  шею,  поймала  и
поцеловала руку.
   - Рада? - прерывающимся низким голосом спросила Дуняшка.
   - Так, самую малость,  чуть-чуть...  -  ответила  Аксинья,  пытаясь  за
шуткой, за дрожащей улыбкой скрыть проступившие слезы.



        VI

   На  станции  Миллерово  Григорию  -  как   демобилизованному   красному
командиру - предоставили обывательскую подводу. По пути к дому он в каждой
украинской  слободе  менял  лошадей  и  за   сутки   доехал   до   границы
Верхнедонского округа. В первом же казачьем хуторе председатель ревкома  -
молодой, недавно вернувшийся из армии красноармеец - сказал:
   - Прийдется вам, товарищ командир, ехать на быках.  Лошадей  у  нас  на
весь хутор одна, и та на трех ногах ходит. Всех лошадок на Кубани оставили
при отступлении.
   - Может, на ней как-нибудь доберусь?  -  спросил  Григорий,  постукивая
пальцами  по  столу,  испытующе   глядя   в   веселые   глаза   разбитного
председателя.
   - Не доберетесь. Неделю будете ехать, и все одно не доедете! Да  вы  не
беспокойтесь, быки есть у нас справные, шаговитые, и  нам  все  одно  надо
подводу в Вешенскую посылать, телефонный провод отправить, завалялся у нас
тут после этой войны; вот вам подводу и менять не придется, до самого дома
вас доставит. - Председатель прижмурил левый глаз  и,  улыбаясь  и  лукаво
подмигивая, добавил: - Дадим вам наилучших быков и в подводчицы -  молодую
вдовую бабу... Есть у нас тут одна такая зараза, что лучше  и  во  сне  не
приснится! С ней и не заметите, как дома будете. Сам служил - знаю все это
и тому подобную военную нужду...
   Григорий молча прикидывал в уме: ждать попутную подводу -  глупо,  идти
пешком - далеко. Надо было соглашаться и ехать на быках.
   Через час подошла подвода. Колеса на старенькой арбе визгливо скрипели,
вместо  задней  грядушки  торчали  обломки,  клочьями  свисало   неряшливо
наваленное сено. "Довоевались!" - подумал Григорий, с отвращением глядя на
убогую справу. Подвозчица шагала рядом с  быками,  помахивая  кнутом.  Она
действительно была очень хороша  собой  и  статна.  Несколько  портила  ее
фигуру массивная, не по росту, грудь, да косой шрам на круглом подбородке,
придавал  лицу  выражение  нехорошей  бывалости   и   словно   бы   старил
смугло-румяное молодое лицо, у переносицы осыпанное  мелкими,  как  просо,
золотистыми веснушками.
   Поправляя платок, она сощурила глаза,  внимательно  оглядела  Григория,
спросила:
   - Тебя, что ли, везть?
   Григорий встал с крыльца, запахнул шинель.
   - Меня. Провод погрузила?
   - А я им проклятая грузить? - звонко закричала казачка. - Кажин день  в
езде да в работе! Таковская я им,  что  ли?  Небось,  сами  эту  проволоку
навалят, а нет - так я и порожнем уеду!
   Она таскала на арбу мотки провода, громко, но беззлобно  переругивалась
с председателем и изредка метала  на  Григория  косые  изучающие  взгляды.
Председатель все время посмеивался, смотря на молодую  вдову  с  искренним
восхищением. Иногда, подмигивая Григорию, он как бы говорил: "Вот какие  у
нас бабы есть! А ты не верил!"
   За хутором далеко протянулась бурая, поблекшая осенняя степь. От  пашни
полз через  дорогу  сизый  поток  дыма.  Пахари  жгли  выволочки  -  сухой
кустистый жабрей, выцветшую  волокнистую  брицу.  Запах  дыма  разбудил  в
Григории грустные воспоминания: когда-то и  он,  Григорий,  пахал  зябь  в
глухой осенней степи, смотрел по ночам на мерцающее звездами черное  небо,
слушал  переклики  летевших  в  вышине  гусиных  станиц...  Он  беспокойно
заворочался на сене, поглядел сбоку на подводчицу.
   - Сколько тебе лет, бабочка?
   - Под шестьдесят, - кокетливо ответила она, улыбаясь одними глазами.
   - Нет, без шуток.
   - Двадцать первый.
   - И вдовая?
   - Вдовая.
   - Куда же мужа дела?
   - Убили.
   - Давно?
   - Второй год пошел.
   - В восстание, что ли?
   - После него, перед осенью.
   - Ну, и как живешь?
   - Живу кое-как.
   - Скучно?
   Она внимательно посмотрела на него, надвинула  на  губу  платок,  пряча
улыбку. Голос ее зазвучал глуше, и какие-то новые  интонации  появились  в
нем, когда она говорила:
   - Некогда скучать в работе.
   - Без мужа-то скучно?
   - Я со свекровью живу, в хозяйстве делов много.
   - Без мужа-то как обходишься?
   Она повернулась к Григорию лицом. На смуглых скулах ее заиграл румянец,
в глазах вспыхнули и погасли рыжеватые искорки.
   - Ты про что это?
   - Про это самое.
   Она сдвинула с губ платок, протяжно сказала:
   - Ну, этого добра хватает! Свет не без добрых людей... -  И,  помолчав,
продолжала: - Я с мужем-то и  бабьей  жизни  не  успела  раскушать.  Месяц
толечко и пожили, а потом его забрали  на  службу.  Обхожусь  кое-как  без
него. Зараз полегчало, молодые казаки попришли в хутор, а то  было  плохо.
Цоб, лысый! Цоб! Вот так-то, служивенький! Такая моя живуха.
   Григорий умолк. Ему, пожалуй, не к чему было  вести  разговор  в  таком
игривом тоне. Он уже жалел об этом.
   Крупные упитанные быки шли все тем же размеренным заплетающимся  шагом.
У одного из них правый рог был когда-то надломлен и рос, косо ниспадая  на
лоб. Опираясь на локти, полузакрыв глаза, Григорий лежал на арбе. Он  стал
вспоминать тех быков, на которых ему в детстве и потом, когда он уже  стал
взрослым,  пришлось  работать.  Все  они  были   разные   по   масти,   по
телосложению, по характеру, даже рога у каждого имели какую-то свою особую
форму.  Когда-то  водился  на  мелеховском  базу  бык  вот  с   таким   же
изуродованным, сбитым набок рогом. Злобный и лукавый,  он  всегда  смотрел
искоса,  выворачивая  иссеченный  кровяными  прожилками  белок,   старался
лягнуть, когда подходили к нему сзади, и всегда в рабочую пору  по  ночам,
когда пускали скот на попас, норовил уйти домой или - что было еще хуже  -
скрывался в лесу либо в дальних логах. Часто Григорий верхом на лошади  по
целым дням разъезжал в степи и, уже изуверившись  в  том,  что  когда-либо
найдет пропавшего быка, вдруг обнаруживал его где-нибудь в  самой  теклине
буерака, в непролазной гущине терновника, либо в тени, под  раскидистой  и
старой дикой яблоней. Умел этот однорогий дьявол  снимать  налыгач,  ночью
поддевал рогом завязку на воротцах скотиньего база,  выходил  на  волю  и,
переплыв Дон, скитался по лугу. Много неприятностей и огорчений доставил в
свое время он Григорию...
   - Как этот бык, у какого рог сбитый, смирный? - спросил Григории.
   - Смирный. А что?
   - Да так просто.
   - Оно и "так" доброе слово, ежели нечего больше сказать, -  с  усмешкой
проговорила подводчица.
   Григорий промолчал. Ему приятно было думать о прошлом, о мирной  жизни,
о работе, обо всем, что не касалось войны, потому что эта затянувшаяся  на
семь лет война осточертела ему до предела, и при одном воспоминании о ней,
о  каком-либо  эпизоде,  связанном  со  службой,  он   испытывал   щемящую
внутреннюю тошноту и глухое раздражение.
   Он кончил воевать. Хватит с него. Он ехал домой, чтобы в  конце  концов
взяться за работу, пожить с детьми, с Аксиньей. Еще  там,  на  фронте,  он
твердо решил взять Аксинью в  дом,  чтобы  она  воспитывала  его  детей  и
постоянно была возле него. С этим тоже  надо  было  кончать  -  и  чем  ни
скорее, тем лучше.
   Григорий с наслаждением мечтал о том, как снимет дома шинель и  сапоги,
обуется в просторные чирики, по казачьему обычаю заправит шаровары в белые
шерстяные чулки и, накинув на теплую куртку  домотканый  зипун,  поедет  в
поле. Хорошо бы взяться руками за чапиги и пойти  по  влажной  борозде  за
плугом, жадно вбирая ноздрями сырой и  пресный  запах  взрыхленной  земли,
горький аромат порезанной лемехом травы. В чужих краях  и  земля  и  травы
пахнут по-иному. Не раз он в Польше, на  Украине  и  в  Крыму  растирал  в
ладонях сизую метелку полыни,  нюхал  и  с  тоской  думал:  "Нет,  не  то,
чужое..."
   А подводчице  было  скучно.  Ей  хотелось  разговаривать.  Она  бросила
погонять быков, села поудобнее  и,  теребя  ременный  махор  кнута,  долго
исподтишка рассматривала Григория, его сосредоточенное лицо, полуопущенные
глаза. "Он не дюже старый, хоть и седой. И какой-то чудаковатый, -  думала
она. - Все глаза прижмуряет, чего он их прижмуряет? Как, скажи,  уж  такой
он уморенный, как, скажи, на нем воза  возили...  А  он  из  себя  ничего.
Только седых волос много, и усы вон почти седые. А  так  ничего  из  себя.
Чего он все думает?  Сначала  стал  вроде  заигрывать,  а  потом  приутих,
чегой-то про быка спросил. Не об  чем  ему  разговаривать,  что  ли?  Или,
может, робеет? Не похоже. Глаза у него твердые. Нет, хороший казак, только
вот чудной какой-то. Ну и молчи, черт сутулый! Очень ты мне нужен, как же!
Я и сама умею молчать! К жене едешь не  доедешь.  Ну  и  молчи  на  доброе
здоровье!"
   Она привалилась спиной к ребрам арбы, тихо запела.
   Григорий поднял голову, посмотрел на солнце. Было  еще  довольно  рано.
Тень от прошлогоднего татарника,  угрюмо  караулившего  дорогу,  лежала  в
полшага; было, по всей вероятности, не больше двух часов пополудни.
   Словно очарованная,  в  мертвом  молчании  лежала  степь.  Скупо  грело
солнце.  Легкий  ветер  беззвучно  шевелил  рыжую,  выгоревшую  траву.  Ни
птичьего голоса, ни посвиста сусликов не было слышно  вокруг.  В  холодном
бледно-голубом небе не парили коршуны и орлы.  И  только  раз  серая  тень
скользнула через дорогу, и,  еще  не  поднимая  головы,  Григорий  услышал
тяжкий мах больших крыльев: пепельно-сизый,  блистающий  на  солнце  белым
подбоем оперенья, пролетел дудак и сел возле дальнего кургана, там, где не
освещенная солнцем падина  сливалась  с  сумеречно-лиловой  далью.  Только
поздней осенью  наблюдал,  бывало,  Григорий  в  степи  такую  грустную  и
глубокую тишину, когда ему казалось, что он слышит, как  шуршит  по  сухой
траве   подхваченное   ветром   перекати-поле,    далеко-далеко    впереди
пересекающее степь.
   Дороге, казалось, не будет конца. Она вилась по изволоку, спускалась  в
балку, снова поднималась на гребень бугра. И все  такая  же  -  глазом  не
окинешь - простиралась вокруг глухая, табунная степь.
   Григорий  залюбовался  росшим  на  склоне  буерака  кустом  черноклена.
Опаленные первыми  заморозками  листья  его  светились  дымным  багрянцем,
словно присыпанные пеплом угли затухающего костра.
   - Как тебя звать, дяденька? -  спросила  подводчица,  тихонько  касаясь
кнутовищем плеча Григория.
   Он вздрогнул, повернулся к ней лицом. Она смотрела в сторону.
   - Григорий. А тебя как?
   - Меня зовуткой зовут.
   - Помолчала бы ты, зовутка.
   - Надоело молчать! Полдня молчу, во рту все пересохло.  Ты  чего  такой
невеселый, дядя Гриша?
   - А чего мне веселиться?
   - Домой едешь, должен веселый быть.
   - Года мои ушли - веселиться.
   - Ишь ты, старик нашелся. А с чего это ты молодой, а седой?
   - Все-то тебе надо знать... От хорошей жизни, видно, поседел.
   - Ты женатый, дядя Гриша?
   - Женатый. Тебе, зовутка, тоже надо поскорее замуж выходить.
   - Почему это - скорее?
   - Да уж дюже ты игреливая...
   - А это плохо?
   - Бывает и плохо. Знал  я  одну  такую  игреливую,  тоже  вдовая  была,
играла-играла, а потом нос у нее начал проваливаться...
   - Ох, господи, страсти-то какие! - с шутливым испугом воскликнула она и
тотчас же деловито добавила: - Наше вдовье дело такое: бирюка бояться -  в
лес не ходить.
   Григорий взглянул на нее. Она беззвучно смеялась, стиснув мелкие  белые
зубы. Вздернутая верхняя губа  ее  подрагивала,  из-под  опущенных  ресниц
озорно светились глаза. Григорий невольно улыбнулся и положил руку  на  ее
теплое круглое колено.
   - Бедная ты, разнесчастная зовутка! - сожалеюще сказал он.  -  Двадцать
годков тебе, а как тебя жизнь выездила...
   Вмиг от веселости ее и следа не осталось.  Она  сурово  оттолкнула  его
руку, нахмурилась и покраснела так, что на  переносице  исчезли  крохотные
веснушки.
   - Ты жену пожалей, когда приедешь, а у  меня  и  без  тебя  жалельщиков
хватит!
   - Да ты не серчай, погоди!
   - А ну тебя к черту!
   - Я это, жалеючи тебя, сказал.
   - Иди ты со своей жалостью прямо... - Она по-мужски  умело  и  привычно
выругалась, сверкнула потемневшими глазами.
   Григорий поднял брови, смущенно крякнул:
   - Загнула, нечего сказать! Вон ты какая необузданная.
   - А ты какой? Святой во вшивой шинели, вон ты кто! Знаю  я  вас!  Замуж
выходи, то да се, а давно ты таким истовым стал?
   - Нет, недавно, - посмеиваясь, сказал Григорий.
   - А чего же ты мне уставы читаешь? У меня на это свекровь есть.
   - Ну, хватит тебе, чего ты злуешь, дура баба? Я же промежду прочим  так
выразился, - примирительно сказал Григорий. - Гляди вон,  быки  от  нашего
разговору с дороги сошли.
   Примащиваясь на арбе поудобнее, Григорий мельком  взглянул  на  веселую
вдову и заметил на глазах ее слезы. "Вот ишо морока!  И  всегда  они,  эти
бабы, такие..." - подумал он,  ощущая  какую-то  внутреннюю  неловкость  и
досаду.
   Вскоре он заснул, лежа на спине, накрыв лицо бортом шинели, и проснулся
только в сумерках. На небе светились  бледные  вечерние  звезды.  Свежо  и
радостно пахло сеном.
   - Быков надо кормить, - сказала она.
   - Что ж, давай останавливаться.
   Григорий сам  выпряг  быков,  достал  из  вещевой  сумки  банку  мясных
консервов, хлеб, наломал и принес целый ворох сухого  бурьяна,  неподалеку
от арбы разложил огонь.
   - Ну, садись вечерять, зовутка, хватит тебе серчать.
   Она присела к огню, молча вытряхнула из сумки хлеб, кусок заржавленного
от старости сала. За ужином говорили