Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
оманду и махнул палашом. Поскакали мы, а янычиры
построились вот так-то, - он чертит на скатерти пальцем неровный
четырехугольник, - в нас палят. Два раза мы на них ходили - собьют и
собьют. Откель ни возьмись, с флангу из лесочка ихняя конница. Наш
командир сотни дает команду. Завернули мы правым крылом, перестроились - и
на них. Вдарили. Стоптали. Какая конница супротив казаков устоит? То-то и
оно. Поскакали они к лесу, воют... Вижу я, скачет попереди меня ихний
офицер, на караковом коне. Молодецкий такой офицер, черные усы книзу,
оглядывается все на меня и пистолет из чехла вынает. А чехло к седлу
приторочено... Стрельнул и не попал. Тут придавил я коня, догоняю его.
Хотел срубить, а посля раздумал. Человек ить... Правой рукой обхватил его
поперек, так он, извольте видеть, так из седла и вылетел. Руку мне
искусал, а все ж таки взял я его...
Дед Гришака, торжествуя, глянул на соседа: тот, уронив на грудь
огромную угловатую голову, уснул под шум, уютно всхрапывая.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
I
Сергей Платонович Мохов издалека ведет свою родословную.
В годы царствования Петра I шла однажды в Азов по Дону государева баржа
с сухарями и огнестрельным зельем. Казаки "воровского" городка Чигонаки,
угнездившегося в верховьях Дона, неподалеку от устья Хопра, ночью напали
на эту баржу, стражу сонную перерезали, сухари и зелье разграбили, а баржу
затопили.
По цареву приказу из Воронежа пришли войска, "воровской" тот городок
Чигонаки сожгли, казаков, причастных к разбойному на баржу нападению,
нещадно в бою разбили, а взятого в плен есаула Якирку и с ним сорок
казаков перевешали на плавучих виселицах, и для устрашения низовых
волновавшихся станиц были пущены качели те вниз по Дону.
Лет десять спустя на том месте, где раньше дымились курени Чигонацкой
станицы, поселились пришлые казаки и те, что уцелели от разгрома. Вновь
выросла и опоясалась боевыми валами станица. С той-то поры и пришел в нее
из Воронежского указа царев досмотрщик и глаз - мужик Мохов Никишка.
Торговал он с рук разной, необходимой в казачьем обиходе рухлядью:
черенками для ножей, табаком, кремнями; скупал и продавал краденое и два
раза в год ездил в Воронеж, будто за товаром, а на самом деле доносил, что
в станице пока-де спокойно и казаки нового злодейства не умышляют.
От этого-то Мохова Никишки и повелся купеческий род Моховых. Крепко
поосели они на казачьей земле. Пообсеменились и вросли в станицу, как
бурьян-копытник: рви - не вырвешь; свято блюли полуистлевшую грамоту,
какой жаловал прадеда воронежский воевода, посылая в бунтовскую станицу.
Может, сохранилась бы она и до наших времен, да в большом пожаре, еще при
деде Сергея Платоновича, сгорела вместе с деревянной шкатулкой,
хранившейся на божнице. Дед разорился, промотал все состояние, играя в
карты; снова поднялся было на ноги, но пожар слизал все, и Сергею
Платоновичу пришлось начинать сызнова. Похоронив параличного отца, он со
щербатого рубля повел дело. Начал скупать по хуторам щетину и пух. Лет
пять бедствовал, жулил и прижимал казаков окрестных хуторов на каждой
копейке, а потом как-то сразу вырос из Сережки-шибая в Сергея Платоновича,
открыл в станице галантерейную лавчушку, женился на дочке полусумасшедшего
попа, взял немалое за ней приданое и открыл мануфактурный магазин. Вовремя
начал Сергей Платонович мануфактурное дело. Из левобережных станиц, где
бесплодна и жестка песчаная с каменным суглинком земля, на правую сторону
Дона по распоряжению войскового правительства стали переселяться казаки
целыми хуторами. Выросла и обросла постройками молодая Краснокутская
станица; на рубеже с бывшими помещичьими землями, по рекам Чиру, Черной и
Фроловке, над степными балками и логами, гранича с украинскими слободами,
повылупились новые хутора. За товаром ездили верст за пятьдесят и больше,
а тут вот она - лавка со свежими сосновыми полками, туго набитыми пахучим
красным товаром. Широко, как трехрядную гармонь, развернул Сергей
Платонович дело, помимо красного товара торговал всем, что надо в сельском
немудром хозяйстве: кожевенный товар, соль, керосин, галантерея. В
последнее время даже сельскохозяйственными машинами снабжал. С Аксайского
завода косилки, сеялки, рядовки, плуги, веялки, сортировки чинным порядком
стояли возле зеленостворчатой, прохладной в летнюю пору лавки. В чужом
гаманце трудно деньгу считать, но, видно, немалую прибыль давала торговля
смекалистому Сергею Платоновичу. Через три года открыл он хлебную ссыпку,
а на другой год после смерти первой жены взялся за постройку паровой
мельницы.
В смуглый кулачок, покрытый редким, глянцевито-черным волосом, крепко
зажал он хутор Татарский и окрестные хутора. Что ни двор - то вексель у
Сергея Платоновича: зелененькая с оранжевым позументом бумажка - за
косилку, за набранную дочери справу (подошло время девку замуж отдавать, а
на Парамоновской ссыпке прижимают с ценой на пшеницу. - "Дай в долг,
Платонович!"), мало ли за что еще... На мельнице девять человек рабочих; в
магазине семеро да дворовой челяди четверо - вот их двадцать ртов, что
жуют по купеческой милости. От первой жены у него осталось двое детей:
девочка Лиза и мальчик - на два года моложе ее, вялый, золотушный
Владимир. Вторая жена - сухая, узконосая Анна Ивановна - оказалась
бездетной. Вся запоздалая, невылитая материнская любовь и скопившаяся
желчь (вышла она за Сергея Платоновича на закате тридцать четвертого года)
вылились на оставшихся детишек. Нервный характер мачехи влиял не
по-хорошему на воспитание детей, а отец уделял им внимания не больше, чем
конюху Никите или кухарке. Дела и поездки съедали весь досуг: то в Москву,
то в Нижний, то в Урюпинскую, то по станичным ярмаркам. Без догляда росли
дети. Нечуткая Анна Ивановна не пыталась проникать в тайники детских душ,
не до этого было за большим хозяйством, - оттого и выросли брат с сестрой
чуждые друг другу, разные по характерам, непохожие на родных. Владимир рос
замкнутым, вялым, с исподлобным взглядом и недетской серьезностью. Лиза,
вращавшаяся в обществе горничной и кухарки, распутной, виды видавшей бабы,
рано глянула на изнанку жизни. Женщины будили в ней нездоровое
любопытство, и она - тогда еще угловатый и застенчивый подросток, -
предоставленная самой себе, росла, как в лесу куст дикой волчьей ягоды.
Стекали неторопливые годы.
Старое, как водится, старилось; молодое росло зеленями.
И вот как-то за вечерним чаем несказанно удивился Сергей Платонович,
глянув на дочь (Елизавета, к тому времени окончившая гимназию, успела
выровняться в видную, недурную девушку); глянул, и блюдце с янтарным чаем
запрыгало в руках: "На мать-покойницу похожа. Господи, вот сходство!"
- Лизка, а ну, повернись! - Проглядел, что дочь с самого детства
разительно напоминала мать.
...Владимир Мохов, гимназист пятого класса, узкий, болезненно-желтый
паренек, шел по мельничному двору. Они с сестрой недавно приехали на
летние каникулы, и Владимир, как всегда, с приездом пошел на мельницу
посмотреть, потолкаться в толпе осыпанных мучной пылью людей, послушать
равномерный гул вальцов, шестерен, шелест скользящих ремней. Ему льстил
почтительный шепот завозчиков-казаков:
- Хозяйский наследник...
Осторожно обходя кучи бычачьего помета и подводы, рассыпанные по двору,
Владимир дошел до калитки и вспомнил, что не был в машинном отделении.
Вернулся.
Возле красной нефтяной цистерны, стоявшей около входа в машинное,
вальцовщик Тимофей, весовщик, по прозвищу Валет, и помощник вальцовщика,
молодой белозубый парень Давыдка, засучив по колено штаны, месили большой
круг глины.
- А-а-а, - хозяин!.. - с насмешливым приветом обратился к нему Валет.
- Здравствуйте.
- Здравствуй, Владимир Сергеевич!
- Что это вы?..
- А вот глину месим, - с трудом выпрастывая ноги из вязкой, пахнущей
навозом гущи, злобно усмехнулся Давыдка. - Папаша твой жалеет целковый -
баб нанять, на нас ездит. Жила у тебя отец! - добавил он, с чавканьем
переставляя ноги.
Владимир покраснел. Он чувствовал к вечно улыбающемуся Давыдке, к его
пренебрежительному тону, даже к белым зубам непреодолимую неприязнь.
- Как жила?
- Так. Скупой страшно. Из-под себя ест, - просто пояснил Давыдка и
улыбнулся.
Валет и Тимофей одобрительно посмеивались. Владимир почувствовал укол
обиды. Он холодно оглядел Давыдку.
- Ты, что же... значит, недоволен?
- Залезь-ка, помеси, а тогда узнаешь. Какой же дурак будет доволен?
Папашку твоего сюда бы заправить, живот-то стрясло бы!
Раскачиваясь, Давыдка тяжело ходил по кругу, высоко задирал ноги и
теперь уже беззлобно и весело улыбался. Предвкушая приятное
удовлетворение, Владимир тасовал мысли. Нужный ответ нашелся.
- Хорошо, - с расстановкой сказал он, - я передам папе, что ты
недоволен службой.
Он искоса взглянул на лицо Давыдки и поразился произведенным
впечатлением: губы Давыдки жалко и принужденно улыбались, лица других
нахмурились. С минуту все трое молча месили крутевшую глину. Давыдка
наконец оторвал от своих грязных ног глаза и заискивающе-злобно сказал:
- Я ить пошутил, Володя... Ну, шутейно сказал...
- Я передам папе, что ты говорил.
Чувствуя на глазах слезы обиды и за себя, и за отца, и за Давыдкину
жалкую улыбку, Владимир прошел мимо цистерны.
- Володя! Владимир Сергеевич!.. - испуганно крикнул Давыдка и вылез из
глины, опуская штаны прямо на измазанные по колено ноги.
Владимир остановился. Давыдка подбежал к нему, тяжело дыша:
- Не говорите папаше. Нарочно сказано было... Уж простите меня,
дурака... Ей-богу, без умысла!.. Нарочно...
- Ладно. Не скажу!.. - морщась, выкрикнул Владимир и пошел к калитке.
Жалость к Давыдке взяла верх. С чувством облегчения он зашагал около
белого частокола. Из кузни, примостившейся в углу мельничного двора,
слышался игривый перестук молотка: раз по железу - глухой и мягкий, два
раза - с подскоком - по звенящей наковальне.
- На что трогал? - донесся до слуха уходившего Владимира приглушенный
бас Валета. - Не тронь, оно вонять не будет.
"Ишь сволочь, - озлобясь, подумал Владимир, - выражается... Сказать или
не сказать?"
Оглянувшись, увидел прежнюю белозубую Давыдкину улыбку и твердо решил:
"Скажу!"
На площади возле магазина стояла привязанная к столбу, запряженная в
арбу лошадь. С крыши пожарного сарая ребятишки гоняли серую свиристящую
тучу воробьев. С террасы гремел звучный баритон студента Боярышкина и еще
чей-то голос - надтреснутый, сиповатый.
Владимир взошел на крыльцо, над ним заколыхалась листва дикого
винограда, буйно заплетавшая крыльцо и террасу, висевшая с голубой резьбы
карниза зелеными пенистыми шапками.
Боярышкин качал обритой фиолетовой головой, говорил, обращаясь к
сидевшему около него молодому, но бородатому учителю Баланде:
- Читаю его и, несмотря на то, что я сын казака-хлебороба и ко всем
привилегированным классам питаю вполне естественную злобу, тут,
представьте, я до чертиков жалею это отмирающее сословие. Я сам чуть не
становлюсь дворянином и помещиком, с восторгом всматриваюсь в их идеал
женщины, болею за их интересы, - словом, черт знает что! Вот, дорогой, что
значит гений! Можно и веру переменить.
Баланда мял кисть шелкового пояса и, иронически улыбаясь, рассматривал
на подоле своей рубахи красные, вышитые гарусом узоры. Лиза, развалясь,
сидела в кресле. Разговор ее, видимо, нимало не интересовал. Она
всегдашними, что-то потерявшими и что-то ищущими глазами скучливо глядела
на фиолетовую, в царапинах, голову Боярышкина.
Поклонившись, Владимир прошел мимо, постучался к отцу в кабинет. Сергей
Платонович на прохладной кожаной кушетке перелистывал июньскую книжку
"Русского богатства". На полу валялся пожелтевший костяной нож.
- Тебе что?
Владимир вобрал голову в плечи, нервно оправил на себе рубашку.
- Я шел с мельницы... - начал он нерешительно, но вспомнил слепящую
Давыдкину усмешку и, глядя на круглый отцовский живот, обтянутый чесучовой
жилеткой, уже решительно продолжал: - ...и слышал, как Давыдка говорил...
Сергей Платонович выслушал внимательно, сказал:
- Уволим. Иди. - И, кряхтя, нагнулся за ножом.
По вечерам у Сергея Платоновича собиралась хуторская интеллигенция:
Боярышкин - студент Московского технического училища; тощий, снедаемый
огромным самолюбием и туберкулезом учитель Баланда; его сожительница -
учительница Марфа Герасимовна - девушка нестареющая и круглая, с постоянно
неприлично выглядывающей нижней юбкой; почтмейстер - чудаковатый,
заплесневелый, с запахом сургуча и дешевых духов холостяк. Изредка наезжал
из своего имения гостивший у отца - помещика и дворянина - молодой сотник
Евгений Листницкий. По вечерам пили на террасе чай, тянули никчемные
разговоры, и, когда обрывались вялые разговорные нити, кто-либо из гостей
заводил дорогой, в инкрустациях хозяйский граммофон.
Изредка, в большие праздники, любил Сергей Платонович пустить пыль в
глаза: созывал гостей и угощал дорогими винами, свежей осетровой икрой,
ради этого случая выписанной из Батайска, лучшими закусками. В остальное
время жил узко. Единственное, в чем не отказывал себе, - это в книгах.
Любил Сергей Платонович читать и до всего доходить собственным цепким, как
повитель, умом.
Компаньон его, белокурый, с острой бородкой и потаенными щелками глаз,
Емельян Константинович Атепин, заходил редко. Был он женат на бывшей
усть-медведицкой монашке, наплодил с ней за пятнадцать лет супружеской
жизни восьмерых детей и большую часть времени проводил дома. Из полковых
писарей вылез Емельян Константинович в люди, оттуда же принес в семью
затхлый душок подхалимства, заискивания. Дети в его присутствии ходили на
цыпочках, говорили шепотом. Каждое утро, умывшись, выстраивались в
столовой в ряд, под черным висячим гробом громадных стенных часов, мать
стояла позади, и едва до спальни долетало сухое покашливанье отца,
начинали разноголосо и фальшиво: "Спаси, господи, люди твоя", потом "Отче
наш".
Емельян Константинович успевал одеться к концу молитвы, выходил, щуря
щелки капустных глаз, по-архирейски вытягивал мясистую голую руку. Дети
подходили поочередно и целовали. Емельян Константинович целовал жену в
щеку, говорил, нетвердо выговаривая букву "ч":
- Полицка, заварила цаек?
- Заварила, Емельян Константинович.
- Налей покрепце.
Магазинную бухгалтерию вел он. Пятнил страницы под жирными заголовками
"дебет" - "кредит" писарским, в кудряшках, почерком. Читал "Биржевые
ведомости", без нужды ущемляя шишкастый нос в золотое пенсне. Со служащими
обращался вежливо.
- Иван Петровиц, отпустите целовеку таврицанского ситцику.
Жена звала его Емельяном Константиновичем, дети - папацкой, а
приказчики магазина - Цацой.
Два священника - отец Виссарион и благочинный отец Панкратий - дружбы с
Сергеем Платоновичем не вели, были у них давнишние счеты. Между собой и то
жили неладно. Строптивый кляузник отец Панкратий умело гадил ближним, а
вдовый, живший с украинкой-экономкой отец Виссарион, от сифилиса гундосый,
от природы приветливый, сторонился и не любил благочинного за непомерную
гордыню и кляузный характер.
Все, кроме учителя Баланды, имели в хуторе собственные дома. На площади
красовался ошелеванный пластинами, крашенный в синее домище Мохова. Против
него на самой пуповине площади раскорячился магазин со сквозными дверями и
слинявшей вывеской:
"Торговый дом Мохов С.П. и Атепин Е.К."
К магазину примыкал низкорослый, длинный, с подвалом, сарай, саженях в
двадцати от него - кирпичный перстень церковной ограды и церковь с
куполом, похожим на вызревшую зеленую луковицу. По ту сторону церкви -
выбеленные, казенно-строгие стены школы и два нарядных дома: голубой, с
таким же палисадником - отца Панкратия, и коричневый (чтоб непохож был), с
резным забором и широким балконом - отца Виссариона. С угла на угол
двухэтажный, несуразный тонкий домик Атепина, за ним почта, соломенные и
железные крыши казачьих куреней, покатая спина мельницы с жестяными
ржавыми петухами на крыше.
Жили, закрывшись от всего синего мира наружными и внутренними, на
болтах, ставнями. С вечера, если не шли в гости, зачековывали болты,
спускали с привязи цепных собак, и по немому хутору тарахтела лишь
деревянным языком стукотушка ночного сторожа.
II
В конце августа Митька Коршунов случайно встретился возле Дона с
дочерью Сергея Платоновича Елизаветой. Он только что приехал из-за Дона и,
примыкая к коряге баркас, увидел крашеную легонькую лодку, легко
бороздившую течение. Лодка шла из-под горы, направляясь к пристани, на
веслах сидел Боярышкин. Голая голова его блестела потом, на лбу и висках
вздулись веточки жил.
Митька не сразу узнал Елизавету. На глаза ее падала от соломенной шляпы
сизая тень. Загорелыми руками прижимала к груди ворох желтых водяных
кувшинок.
- Коршунов! - Она закивала головой, увидев Митьку. - Обманул меня?
- Как так обманул?
- А помнишь, обещался ехать со мной рыбалить?
Боярышкин бросил весла и разогнул спину. Лодка с разлета вылезла носом
на землю, с хрустом дробя прибрежный мел.
- Помнишь? - смеялась Лиза, выскакивая из лодки.
- Некогда было. Работа, - оправдывался Митька и с перехваченным
дыханием следил за подходившей к нему девушкой.
- Нет! Это невозможно!.. Я, Елизавета Сергеевна, отказываюсь. Вот вам
хомут и дуга, а я вам больше не слуга! Подумайте, сколько исколесили по
этой проклятой воде. У меня кровавые мозоли от весел. То ли дело материк.
Боярышкин твердо ступил на колючую крошку мела длинной босой ступней,
вытер лоб верхом измятой студенческой фуражки. Не отвечая ему, Лиза
подошла к Митьке. Тот неумело пожал протянутую ему руку.
- Когда же поедем рыбалить? - спросила, запрокидывая голову, щуря
глаза.
- Хучь завтра. Обмолотились, теперича можно.
- Обманешь?
- Ну, нет!
- Рано зайдешь?
- До света!
- Буду ждать.
- Приду, ей-богу, приду!
- Не забыл, в какое окно стучать?
- Найду, - улыбнулся Митька.
- Я, наверное, скоро уеду. Хотелось бы порыбалить.
Митька молча вертел в руке заржавленный ключ от баркаса и смотрел ей в
губы.
- Скоро? - спросил Боярышкин, рассматривая на ладони узорную ракушку.
- Сейчас поедем.
Она помолчала и, чему-то улыбаясь, спросила:
- Ведь у вас какая-то свадьба была?
- Сестру выдавали.
- За кого же это? - И, не дожидаясь ответа, улыбнулась непонятно и
коротко. - Приходи же! - Снова, как тогда, в первый раз, на террасе
моховского дома, улыбка жиганула Митьку крапивным укусом.
Он проводил девушку глазами до лодки. Боярышкин, раскорячившись,
сталкивал лодку; Лиза с улыбкой смотрела через его голову на Митьку,
игравшего ключом, кивала ему головой.
Отъехав саженей пять, Боярышкин спросил тихо:
- Что это за молодчик?
- Знакомый.
- Друг сердца?
Митька, слышавший их разговор, за скрипом уключин не расслышал ответа.
Он видел, как Боярышкин, налегая на весла, откидываясь, засмеялся, но ее
лица не видел: она сидела к нему спиной. Сиреневая лента стекала со шляпы
на оголенный покат плеча, дрожала от бессильного ветра, таяла, дразнила
Митькин затуманенный взгляд.
Митьк