рожа ноздрями, вдруг звонко сказал:
   - Развоевался, хромой бес! Дрючком бы тебя по голове, чтоб ты не  пужал
нас с бабуней!..
   - Это ты меня... то есть деда... так?
   - Тебя! - мужественно подтвердил Мишатка.
   - Да нешто родного деда можно... такими словами?!
   - А ты чего шумишь?
   - Каков вражененок? - Поглаживая бороду, Пантелей Прокофьевич изумленно
обвел всех глазами. -  А  это  все  от  тебя,  старая  карга,  таких  слов
наслухался! Ты научаешь!
   - И кто его научает? Весь в тебя да в папаню  необузданный!  -  сердито
оправдывалась Ильинична.
   Наталья встала и отшлепала Мишатку, приговаривая:
   - Не учись так гутарить с дедом! Не учись!
   Мишатка  заревел,  уткнулся  лицом  в  колени  Григория.   А   Пантелей
Прокофьевич,  души  не  чаявший  во  внуках,  вскочил   из-за   стола   и,
прослезившись, не вытирая струившихся по бороде слез, радостно закричал:
   - Гришка! Сынок! Фитинов твоей матери! Верное  слово  старуха  сказала!
Наш! Мелеховских кровей!.. Вот она когда кровь сказалась-то!.. Этот никому
не смолчит!.. Внучек! Родимый мой!.. На, бей  старого  дурака,  чем  хошь!
Тягай его за бороду!.. - И  старик,  выхватив  из  рук  Григория  Мишатку,
высоко поднял его над головой.
   Окончив завтрак, встали из-за стола.  Женщины  начали  мыть  посуду,  а
Пантелей Прокофьевич закурил, сказал, обращаясь к Григорию:
   - Оно вроде и неудобно просить тебя, ты ить у нас -  гость,  да  делать
нечего... Пособи плетни поставить,  гумно  загородить,  а  то  скрозь  все
повалено, а чужих зараз не допросишься. У всех одинаково все рухнулось.
   Григорий охотно согласился, и они вдвоем до  обеда  работали  на  базу,
приводя в порядок огорожу.
   Врывая стоянкИ на огороде, старик спросил:
   - Покос начнется что не видно, и не знаю - прикупать травы али нет.  Ты
как скажешь всчет хозяйства? Стоит дело  хлопотать?  А  то,  может,  через
месяц красные опять припожалуют, и все сызнова пойдет к чертям на выделку?
   - Не знаю, батя, - откровенно сознался Григорий. -  Не  знаю,  чем  оно
обернется и кто кого придолеет. Живи так, чтобы лишнего ни в закромах,  ни
на базу не было. По нонешним временам все это ни к чему. Вон возьми тестя:
всю жизню хрип гнул, наживал, жилы из себя и из других  выматывал,  а  что
осталось? Одни горелые пеньки на базу!
   - Я, парень, и сам так думаю, - подавив вздох, согласился старик.
   И разговор о хозяйстве больше не заводил. Лишь после полудня,  заметив,
что Григорий с особой тщательностью приклячивает воротца на гумне,  сказал
с досадой и нескрываемой горечью:
   - Делай абы как. Чего ты стараешься? Не век же им стоять!
   Как видно, только теперь старик  осознал  всю  тщетность  своих  усилий
наладить жизнь по-старому...
   Пред закатом солнца Григорий бросил работу, пошел в дом.  Наталья  была
одна в горнице. Она принарядилась, как на праздник. На  ней  ловко  сидели
синяя шерстяная юбка и поплиновая  голубенькая  кофточка  с  прошивкой  на
груди и с кружевными манжетами. Лицо ее тонко розовело и слегка  лоснилось
оттого, что она недавно умывалась с мылом. Она что-то искала в сундуке, но
при виде Григория опустила крышку, с улыбкой выпрямилась.
   Григорий сел на сундук, сказал:
   - Присядь на-час, а то завтра уеду и не погутарим.
   Она покорно села рядом  с  ним,  посмотрела  на  него  сбоку  чуть-чуть
испуганными глазами. Но он неожиданно для нее взял  ее  за  руку,  ласково
сказал:
   - А ты гладкая, как будто и не хворала.
   - Поправилась... Мы, бабы, живущие, как кошки, - сказала  она,  несмело
улыбаясь и наклоняя голову.
   Григорий увидел  нежно  розовеющую,  покрытую  пушком  мочку  уха  и  в
просветах между - прядями волос желтоватую кожу на затылке, спросил:
   - Лезут волосы?
   - Вылезли почти все. Облиняла, скоро лысая буду.
   - Давай я тебе голову побрею сейчас? - предложил вдруг Григорий.
   - Что ты! - испуганно воскликнула она. - На что же я буду тогда похожа?
   - Надо побриться, а то волосы не будут рость.
   - Маманя сулила остричь меня ножницами, -  смущенно  улыбаясь,  сказала
Наталья и проворно накинула  на  голову  снежно-белый,  густо  подсиненный
платок.
   Она была рядом с ним, его жена и мать Мишатки и Полюшки. Для  него  она
принарядилась и вымыла лицо.  Торопливо  накинув  платок,  чтобы  не  было
видно, как безобразна стала ее голова после болезни, слегка склонив голову
набок, сидела она такая жалкая, некрасивая и все  же  прекрасная,  сияющая
какой-то чистой внутренней красотой. Она всегда носила высокие воротнички,
чтобы скрыть от него шрам, некогда обезобразивший ее шею.  Все  это  из-за
него... Могучая волна нежности залила сердце Григория. Он хотел сказать ей
что-то теплое, ласковое, но не нашел слов и, молча  притянув  ее  к  себе,
поцеловал белый покатый лоб и скорбные глаза.
   Нет, раньше никогда он не баловал ее лаской. Аксинья заслоняла  ее  всю
жизнь.  Потрясенная  этим  проявлением  чувства  со  стороны  мужа  и  вся
вспыхнувшая от волнения, она взяла его руку, поднесла к губам.
   Минуту они сидели молча. Закатное  солнце  роняло  в  горницу  багровые
лучи. На крыльце шумели детишки. Слышно было, как Дарья вынимала  из  печи
обжарившиеся корчажки,  недовольно  говорила  свекрови:  "Вы  и  коров-то,
небось, не каждый день доили. Что-то старая меньше дает молока..."
   С  попаса  возвращался  табун.  Мычали   коровы,   щелкали   волосяными
нахвостниками кнутов ребята. Хрипло и прерывисто  ревел  хуторской  бугай.
Шелковистый подгудок его и литая  покатая  спина  в  кровь  были  искусаны
оводами. Бугай зло помахивал головой; на ходу поддев на  короткие,  широко
расставленные рога астаховский плетень,  опрокинул  его  и  пошел  дальше.
Наталья глянула в окно, сказала:
   - А бугай  тоже  отступал  за  Дон.  Маманя  рассказывала:  как  только
застреляли в хуторе, он прямо с стойла переплыл Дон, в луке и спасался все
время.
   Григорий молчал, задумавшись. Почему у нее такие печальные глаза? И еще
что-то тайное, неуловимое то появлялось,  то  исчезало  в  них.  Она  и  в
радости была грустна и как-то непонятна... Может быть,  она  прослышала  о
том, что он в Вешенской встречался с Аксиньей? Наконец он спросил:
   - С чего это ты нынче такая пасмурная? Что у тебя на сердце, Наташа? Ты
бы сказала, а?
   И ждал слез, упреков... Но Наталья испуганно ответила:
   - Нет, нет, тебе так показалось, я ничего... Правда, я  ишо  не  совсем
поздоровела. Голова кружится, и, ежли нагнусь или  подыму  что,  в  глазах
темнеет.
   Григорий испытующе посмотрел на нее и снова спросил:
   - Без меня тут тебе ничего?.. Не трогали?
   - Нет, что ты! Я же все время лежала хворая. - И глянула прямо в  глаза
Григория и даже чуть-чуть  улыбнулась.  Помолчав,  она  спросила:  -  Рано
завтра тронешься?
   - С рассветом.
   - А передневать нельзя? -  В  голосе  Натальи  прозвучала  неуверенная,
робкая надежда.
   Но Григорий отрицательно покачал головой, и Наталья со вздохом сказала:
   - Зараз тебе как... погоны надо надевать?
   - Прийдется.
   - Ну, тогда сыми рубаху, пришью их, пока видно.
   Григорий, крякнув, снял гимнастерку.  Она  еще  не  просохла  от  пота.
Влажные пятна темнели на спине и на плечах, там, где остались натертые  до
глянца полосы от боевых  наплечных  ремней.  Наталья  достала  из  сундука
выгоревшие на солнце защитные погоны, спросила:
   - Эти?
   - Эти самые. Соблюла?
   - Мы сундук зарывали,  -  продевая  в  игольное  ушко  нитку,  невнятно
сказала Наталья, а сама украдкой поднесла к лицу пропыленную гимнастерку и
с жадностью вдохнула такой родной солоноватый запах пота...
   - Чего это ты? - удивленно спросил Григорий.
   - Тобой пахнет... - блестя глазами, сказала Наталья и наклонила голову,
чтобы скрыть  внезапно  проступивший  на  щеках  румянец,  стала  проворно
орудовать иглой.
   Григорий надел гимнастерку, нахмурился, пошевелил плечами.
   - Тебе с ними лучше! -  сказала  Наталья,  с  нескрываемым  восхищением
глядя на мужа.
   Но он косо посмотрел на свое левое плечо, вздохнул:
   - Век бы их не видать. Ничего-то ты не понимаешь!
   Они еще долго сидели в горнице на  сундуке,  взявшись  за  руки,  молча
думая о своем.
   Потом, когда смерклось и лиловые  густые  тени  от  построек  легли  на
остывшую землю, пошли в кухню вечерять.
   И вот прошла ночь. До рассвета  полыхали  на  небе  зарницы,  до  белой
зорьки гремели в вишневом саду соловьи. Григорий проснулся, долго лежал  с
закрытыми глазами, вслушиваясь в певучие и сладостные соловьиные  выщелки,
а потом тихо, стараясь не разбудить Наталью, встал, оделся, вышел на баз.
   Пантелей Прокофьевич выкармливал строевого коня, услужливо предложил:
   - Сем-ка я его свожу искупаю перед походом?
   - Обойдется, - сказал Григорий, ежась от предутренней сырости.
   - Хорошо выспался? - осведомился старик.
   - Дюже спал! Только вот соловушки побудили. Беда,  как  они  разорялись
всю ночь!
   Пантелей Прокофьевич снял с коня торбу, улыбнулся:
   - Им, парнишша, только  и  делов.  Иной  раз  позавидуешь  этим  божьим
птахам... Ни войны им, ни разору...
   К воротам подъехал Прохор. Был он свежевыбрит и, как  всегда,  весел  и
разговорчив. Привязав чембур  к  сохе,  подошел  к  Григорию.  Парусиновая
рубаха его гладко выутюжена. На плечах новехонькие погоны.
   - И ты погоники нацепил, Григорий Пантелевич? - крикнул он, подходя.  -
Долежались, проклятые! Теперь их нам носить не износить! До самой погибели
хватит! Я говорю жене: "Не пришивай, дура, насмерть. Чудок прикилбни, лишь
бы ветром не сорвало, и хорош!" А то наше дело какое? Попадешь в  плен,  и
сразу по лычкам смикитят, что я - чин хоть  и  не  офицерский,  а  все  же
старшего урядника имею. "А, скажут, такой-сякой, умел заслуживать - умей и
голову подставлять!" Видал, на чем они у меня зависли? Умора!
   Погоны Прохора действительно были пришиты  на  живую  нитку  и  еле-еле
держались.
   Пантелей Прокофьевич захохотал. В  седоватой  бороде  его  блеснули  не
тронутые временем белые зубы.
   - Вот это служивый! Стал быть, чуть чего - и долей погоны?
   - А ты думаешь - как? - усмехнулся Прохор.
   Григорий, улыбаясь, сказал отцу:
   - Видал, батя, каким вестовым я раздобылся? С этим в  беду  попадешь  -
сроду не пропадешь!
   - Да ить оно, как говорится, Григорий Пантелевич... Умри ты нынче, а  я
завтра, - оправдываясь, сказал Прохор  и  легко  сорвал  погоны,  небрежно
сунул их в карман. - К фронту подъедем, там их и пришить можно.
   Григорий наскоро позавтракал; попрощался с родными.
   - Храни тебя царица небесная! - исступленно зашептала Ильинична,  целуя
сына. - Ты ить у нас один остался...
   - Ну, дальние проводы - лишние слезы. Прощайте!  -  дрогнувшим  голосом
сказал Григорий и подошел к коню.
   Наталья, накинув на голову черную свекровьину косынку, вышла за ворота.
За подол ее юбки держались детишки. Полюшка неутешно рыдала,  захлебываясь
слезами, просила мать:
   - Не пускай его! Не пускай, маманюшка! На войне убивают!  Папанька,  не
ездий туда!
   У Мишатки дрожали  губы,  но  -  нет,  он  не  плакал.  Он  мужественно
сдерживался, сердито говорил сестренке:
   - Не бреши, дура! И вовсе там не всех убивают!
   Он крепко помнил дедовы  слова,  что  казаки  никогда  не  плачут,  что
казакам плакать - великий стыд. Но когда отец, уже сидя  на  коне,  поднял
его на седло и поцеловал, -  с  удивлением  заметил,  что  у  отца  мокрые
ресницы. Тут Мишатка не выдержал испытания: градом покатились из глаз  его
слезы. Он спрятал лицо на опоясанной ремнями отцовской груди, крикнул:
   - Нехай лучше дед едет воевать! На что он нам сдался!.. Не  хочу,  чтоб
ты!..
   Григорий осторожно опустил сынишку на землю, тылом ладони вытер глаза и
молча тронул коня.
   Сколько раз боевой конь, круто повернувшись, взрыв копытами землю возле
родимого крыльца, нес его по шляхам и степному бездорожью на фронт,  туда,
где черная смерть метит казаков, где, по словам казачьей песни,  "страх  и
горе каждый день, каждый час", - а вот никогда Григорий не покидал  хутора
с таким тяжелым сердцем, как в это ласковое утро.
   Томимый неясными предчувствиями, гнетущей тревогой и тоской,  ехал  он,
кинув на луку поводья, не глядя назад, до самого  бугра.  На  перекрестке,
где пыльная дорога сворачивала к ветряку, оглянулся. У ворот  стояла  одна
Наталья, и свежий предутренний ветерок рвал  из  рук  ее  черную  траурную
косынку.


   Плыли,  плыли  в  синей  омутной  глубине  вспененные  ветром   облака.
Струилось марево над волнистой кромкой горизонта. Кони шли  шагом.  Прохор
дремал, покачиваясь в седле. Григорий, стиснув  зубы,  часто  оглядывался.
Сначала он видел зеленые купы верб,  серебряную,  прихотливо  извивавшуюся
ленту Дона, медленно взмахивавшие крылья ветряка. Потом шлях отошел на юг.
Скрылись  за  вытоптанными  хлебами  займище,  Дон,   ветряк...   Григорий
насвистывал что-то, упорно смотрел на золотисто-рыжую шею  коня,  покрытую
мелким бисером пота, и уже не поворачивался  в  седле...  Черт  с  ней,  с
войной! Были бои по Чиру, прошли по Дону, а потом загремят  по  Хопру,  по
Медведице, по Бузулуку. И - в конце концов - не все ли  равно,  где  кинет
его на землю вражеская пуля? - думал он.



        IX

   Бой шел на подступах к станице Усть-Медведицкой. Глухой  орудийный  гул
заслышал Григорий, выбравшись с летника на Гетманский шлях.
   Всюду по шляху виднелись следы спешного отступления красных частей.  Во
множестве попадались брошенные двуколки и брички. За хутором Матвеевским в
логу стояло орудие  с  перебитой  снарядом  боевой  осью  и  исковерканной
люлькой. Постромки на вальках передка были косо обрублены. В полуверсте от
лога, на солончаках, на низкорослой, спаленной солнцем траве густо  лежали
трупы бойцов, в защитных рубахах и штанах, в обмотках и тяжелых  окованных
ботинках. Это  были  красноармейцы,  настигнутые  и  порубленные  казачьей
конницей.
   Григорий, проезжая мимо, без  труда  установил  это  по  обилию  крови,
засохшей на покоробившихся рубахах, по положению трупов. Они  лежали,  как
скошенная трава. Казаки не успели их раздеть, очевидно, лишь  потому,  что
не прекращали преследования.
   Возле куста боярышника запрокинулся убитый казак. На широко  раскинутых
ногах его рдели лампасы. Неподалеку валялась убитая  лошадь  светло-гнедой
масти, подседланная стареньким седлом с выкрашенным охрой ленчиком.
   Кони Григория и Прохора приустали. Их надо было подкормить, но Григорий
не захотел останавливаться на месте, где недавно проходил бой. Он  проехал
еще с версту, спустился в балку, приостановил  коня.  Неподалеку  виднелся
пруд с размытой до материка плотиной.  Прохор  подъехал  было  к  пруду  с
зачерствевшей и потрескавшейся землей у краев, но тотчас повернул обратно.
   - Ты чего? - спросил Григорий.
   - Подъезжай, глянь.
   Григорий тронул коня к плотине. В промоине лежала убитая женщина.  Лицо
ее было накрыто подолом синей юбки. Полные белые ноги с загорелыми  икрами
и с ямочками на коленях были бесстыдно и страшно  раздвинуты.  Левая  рука
подвернута под спину.
   Григорий торопливо спешился,  снял  фуражку,  нагнулся  и  поправил  на
убитой юбку. Смуглое  молодое  лицо  было  красиво  и  после  смерти.  Под
страдальчески  изогнутыми  черными  бровями  тускло  мерцали  полузакрытые
глаза. В оскале  мягко  очерченного  рта  перламутром  блестели  стиснутые
плотно зубы. Тонкая прядь волос прикрывала прижатую к  траве  щеку.  И  по
этой щеке, на которую смерть  уже  кинула  шафранно-желтые  блеклые  тени,
ползали суетливые муравьи.
   - Какую красоту загубили, сукины сыны! - вполголоса сказал Прохор.
   С минуту он молчал, потом с ожесточением сплюнул:
   - Я бы таких... таких умников к стенке становил!  Поедем  отсюда,  ради
бога! Я на нее глядеть не могу. У меня сердце переворачивается!
   - Может, похороним ее? - спросил Григорий.
   - Да мы что, подряд взяли всех мертвых хоронить? - возмутился Прохор. -
В Ягодном деда какого-то зарывали, тут  эту  бабу...  Нам  их  всех  ежели
похоронять, так и музлей на руках не хватит! А  могилку  чем  копать?  Ее,
брат, шашкой не выроешь, земля от жары на аршин заклекла.
   Прохор так спешил, что насилу попал носком сапога в стремя.
   Снова выехали на бугор, и тут Прохор,  напряженно  о  чем-то  думавший,
спросил:
   - А что, Пантелевич, не хватит кровицу-то наземь цедить?
   - Почти что.
   - А как по твоему разумению, скоро это прикончится?
   - Как набьют нам, так и прикончится...
   - Вот веселая жизня заступила, да черт ей рад! Хоть бы  скорей  набили,
что ли. В германскую, бывало, самострел палец себе отобьет, и слушают  его
по чистой домой, а зараз хоть всю руку оторви себе  -  все  одно  заставют
служить. Косоруких в строй  берут,  хромых  берут,  косых  берут,  грызных
берут, всякую сволочь берут, лишь бы на двух ногах телипал.  Да  разве  же
так она, война, прикончится? Черт их всех перебьет! - с  отчаянием  сказал
Прохор и съехал с  дороги,  спешился,  бормоча  что-то  вполголоса,  начал
отпускать коню подпруги.


   В  хутор  Хованский,  расположенный  неподалеку  от   Усть-Медведицкой,
Григорий приехал ночью. Выставленная на краю  хутора  застава  3-го  полка
задержала его, но, опознав по голосу своего командира дивизии, казаки,  на
вопрос Григория, сообщили, что штаб дивизии находится в этом же  хуторе  и
что начальник штаба сотник Копылов ждет его с часу на час.  Словоохотливый
начальник заставы отрядил одного казака, поручив ему проводить Григория до
штаба: напоследок сказал:
   - Дюже они укрепились, Григорий Пантелевич,  и,  должно,  не  скоро  мы
заберем Усть-Медведицу. А там, конешно, кто его знает... Наших силов  тоже
достаточно, Гутарют, будто англицкие войска  идут  с  Морозовской.  Вы  не
слыхали?
   - Нет, - трогая коня, ответил Григорий.
   В доме,  занятом  под  штаб,  ставни  были  наглухо  закрыты.  Григорий
подумал, что в комнатах никого нет, но, войдя в  коридор,  услышал  глухой
оживленный говор. После ночной темноты  свет  большой  лампы,  висевшей  в
горнице под потолком, ослепил его, в ноздри ударил густой и горький  запах
махорочного дыма.
   -  Наконец-то  и  ты!  -  обрадованно  проговорил  Копылов,   появляясь
откуда-то из сизого табачного облака, клубившегося над столом. - Заждались
мы, брат, тебя!
   Григорий поздоровался  с  присутствовавшими,  снял  шинель  и  фуражку,
прошел к столу.
   - Ну и накурили! Не продыхнешь. Откройте же хучь одно  окошко,  что  вы
запечатались! - морщась, сказал он.
   Сидевший рядом с Копыловым Харлампий Ермаков улыбнулся:
   - А мы принюхались и не чуем, - и, выдавив  локтем  оконный  глазок,  с
силой распахнул ставню.
   В комнату хлынул свежий ночной воздух. Огонь в лампе  ярко  вспыхнул  и
погас.
   - Вот это по-хозяйски! На что же ты стекло выдавил? - с неудовольствием
сказал Копылов, шаря по столу руками. - У кого  есть  спички?  Осторожней,
тут возле карты чернила.
   Зажгли лампу, прикрыли створку окна, и Копылов торопливо заговорил:
   - Обстановка на фронте,  товарищ  Мелехов,  на  нынешний  день  такова:
красные удерживают Усть-Медведицкую, прикрывая ее  с  трех  сторон  силами
приблизительно в  четыре  тысячи  штыков.  У  них  достаточное  количество
артиллерии и пулеметов. Возле монастыря и  еще  в  ряде  мест  ими  порыты
траншеи. Обдонские высоты заняты ими. Ну, и позиции их  -  нельзя  сказать
чтобы были неприступные, но, во всяком случае, довольно-таки  трудные  для
овладения. С нашей стороны, кроме дивизии  генерала  Фицхелаурова  и  двух
штурмовых офицерских отрядов, подошла целиком Шестая бригада Богатырева  и
наша Первая дивизия. Но она не в полном  составе,  пешего  полка  нет,  он
где-то еще под Усть-Хоперской, а конные прибыли все, но  в  сотнях  состав
далеко не комплектный.
   - К примеру, у меня в полку в  третьей  сотне  только  тридцать  восемь
казаков, - сказал командир 2-го полка подхорунжий Дударев.
   - А было? - осведомился Ермаков.
   - Б