! - попросил  Петро  и,  увидев,
что Мишка уже поднял на уровень его груди  наган,  расширил  глаза,  будто
готовясь увидеть нечто ослепительное, как перед прыжком, вобрал  голову  в
плечи.
   Он не слышал выстрела, падая навзничь, как от сильного толчка.
   Ему почудилось, что протянутая рука  Кошевого  схватила  его  сердце  и
разом выжала из него кровь. Последним  в  жизни  усилием  Петро  с  трудом
развернул ворот нательной рубахи, обнажив под левым соском пулевой надрез.
Из него, помедлив, высочилась кровь, потом, найдя выход, со свистом забила
вверх дегтярно-черной струей.



        XXXIV

   На заре разведка, посланная к Красному яру, вернулась с известием,  что
красных не обнаружено до Еланской грани и  что  Петро  Мелехов  с  десятью
казаками лежат, изрубленные, там же, в вершине яра.
   Григорий распорядился посылкой за убитыми подвод, доночевывать  ушел  к
Христоне. Выгнали его из дому бабьи причитания по мертвому, дурной плач  в
голос Дарьи. До рассвета просидел он в Христониной хате  около  пригрубка.
Жадно выкуривал папироску и, словно боясь остаться  с  глазу  на  глаз  со
своими мыслями, с тоской по Петру, снова, торопясь, хватался за  кисет,  -
до отказа вдыхая терпкий дым, заводил с  дремавшим  Христоней  посторонние
разговоры.
   Рассвело.  Оттепель  началась  с  самого  утра.  Часам  к   десяти   на
унавоженной дороге показались лужи. С крыш капало.  Голосили  по-весеннему
кочета, где-то, как в знойный полдень, одиноко кудахтала курица.
   На сугреве, на солнечной стороне базов, терлись о плетни  быки.  Ветром
несло с бурых спин их осекшийся по весне волос. Пахло талым снегом пряно и
пресно.  Покачиваясь  на  голой  ветке  яблони  около  Христониных  ворот,
чурликала крохотная желтопузая синичка-зимнуха.
   Григорий стоял около ворот, ждал появления с бугра  подвод  и  невольно
переводил стрекотание синицы  на  знакомый  с  детства  язык.  "Точи-плуг!
Точи-плуг!" - радостно выговаривала синичка в этот ростепельный день, а  к
морозу  -  знал  Григорий  -  менялся  ее  голос:   скороговоркой   синица
советовала, и получалось также похоже: "Обувай-чирики! Обувай-чирики!"
   Григорий перебрасывал взгляд с дороги на скачущую зимнуху.  "Точи-плуг!
Точи-плуг!" - выщелкивала она. И нечаянно вспомнилось Григорию, как вместе
с Петром в детстве пасли они в степи индюшат, и Петро, тогда  белоголовый,
с  вечно  облупленным  курносым  носом,  мастерски   подражал   индюшиному
бормотанию и так же переводил их говор на свой детский, потешный язык.  Он
искусно воспроизводил писк  обиженного  индюшонка,  тоненько  выговаривая:
"Все в сапожках, а я нет! Все в сапожках, а я нет!" И сейчас же, выкатывая
глазенки, сгибал в локтях руки, - как старый индюк, ходил боком, бормотал:
"Гур! Гур! Гур! Гур! Купим на базаре  сорванцу  сапожки!"  Тогда  Григорий
смеялся счастливым смехом, просил еще погутарить по-индюшиному,  упрашивал
показать, как озабоченно бормочет индюшиный выводок, обнаруживший в  траве
какой-нибудь посторонний предмет вроде жестянки или клочка материи...
   В конце улицы показалась головная подвода. Сбоку шел казак.  Следом  за
первой выползали вторая и третья. Григорий смахнул слезу  и  тихую  улыбку
непрошеных  воспоминаний,  торопливо  пошел   к   своим   воротам:   мать,
обезумевшую от  горя,  хотел  удержать  в  первую  страшную  минуту  и  не
допустить к подводе с трупом Петра. Рядом с передней  подводой  шагал  без
шапки Алешка Шамиль. Обрубком руки он прижимал к груди  папаху,  в  правой
держал волосяные вожжи. Григорий, не задержавшись взглядом на лице Алешки,
глянул на сани. На соломенной подстилке, лицом вверх, лежал Мартин Шамиль.
Лицо, зеленая гимнастерка на груди и  втянутом  животе  залиты  смерзшейся
кровью. На второй подводе везли Маныцкова. Изрубленным лицом уткнут  он  в
солому. У него зябко втянута в плечи  голова,  а  затылок  срезан  начисто
умелым  ударом:  черные  сосульки  волос  бахромой  окаймляли   обнаженные
черепные кости. Григорий глянул на третью подводу. Он не  узнал  мертвого,
но руку с восковыми, желтыми от табака пальцами приметил.  Она  свисала  с
саней, чертила талый снег пальцами, перед смертью сложенными для крестного
знамения. Мертвый был в сапогах и шинели;  даже  шапка  лежала  на  груди.
Лошадь четвертой подводы Григорий схватил за уздцы, на рысях  ввел  ее  во
двор.  Следом  вбегали  соседи,  детишки,  бабы.  Толпа  сгрудилась  около
крыльца.
   - Вот он, наш любушка Петро Пантелеевич! Отходил  по  земле,  -  сказал
кто-то тихонько.
   Без шапки вошел в ворота Степан Астахов. Невесть откуда  появились  дед
Гришака и еще трое стариков. Григорий растерянно оглянулся:
   - Давайте понесем в курень...
   Подводчик взялся было за  ноги  Петра,  но  толпа  молча  расступилась,
почтительно дала дорогу сходившей с порожков Ильиничне.
   Она глянула на сани. Мертвенная бледность полосой легла у ней  на  лбу,
покрыла щеки, нос, поползла по подбородку. Под руки подхватил ее дрожавший
Пантелей Прокофьевич. Первая заголосила Дуняшка, ей откликнулись в  десяти
концах хутора. Дарья, хлопнув дверьми, растрепанная, опухшая, выскочила на
крыльцо, рухнула в сани.
   - Петюшка! Петюшка, родимый! Встань! Встань!
   У Григория чернь в глазах.
   - Уйди, Дашка! - не помня себя,  дико  закричал  он  и,  не  рассчитав,
толкнул Дарью в грудь.
   Она упала в сугроб. Григорий быстро подхватил Петра под руки, подводчик
- за босые щиколотки, но Дарья на четвереньках ползла за ними на  крыльцо,
целуя, хватая негнущиеся, мерзлые руки мужа. Григорий отталкивал ее ногой,
чувствовал, что еще миг - и он потеряет над собой власть.  Дуняшка  силком
оторвала Дарьины руки, прижала обеспамятевшую голову ее к своей груди.


   Стояла  на  кухне  выморочная  тишина.  Петро  лежал  на  полу  странно
маленький, будто ссохшийся весь. У  него  заострился  нос,  пшеничные  усы
потемнели, а  все  лицо  строго  вытянулось,  похорошело.  Из-под  завязок
шаровар высовывались босые волосатые ноги. Он медленно оттаивал,  под  ним
стояла лужица розоватой воды. И чем больше  отходило  промерзшее  за  ночь
тело, - резче ощущался соленый запах крови и приторно-сладкий  васильковый
трупный дух.
   Пантелей Прокофьевич стругал под навесом  сарая  доски  на  гроб.  Бабы
возились в горенке около не приходившей в  память  Дарьи.  Изредка  оттуда
слышался чей-нибудь резкий истерический всхлип, а  потом  ручьисто  журчал
голос свахи Василисы, прибежавшей "делить" горе. Григорий сидел  на  лавке
против брата, крутил цигарку, смотрел на желтое по краям  лицо  Петра,  на
руки его с посинелыми круглыми ногтями. Великий холод отчуждения уже делил
его с братом. Был Петро теперь не своим,  а  недолгим  гостем,  с  которым
пришла пора расстаться. Лежит сейчас он, равнодушно привалившись  щекой  к
земляному  полу,  словно  ожидая  чего-то,  с   успокоенной   таинственной
полуулыбкой, замерзшей под пшеничными усами. А завтра в  последнюю  путину
соберут его жена и мать.
   Еще  с  вечера  нагрела  ему  мать  три  чугуна  теплой  воды,  а  жена
приготовила чистое белье и лучшие шаровары с мундиром. Григорий - брат его
однокровник - и отец обмоют отныне не принадлежащее ему, не стыдящееся  за
свою наготу тело. Оденут в праздничное и положат на стол. А  потом  придет
Дарья, вложит в широкие, ледяные руки, еще вчера обнимавшие ее, ту  свечу,
которая светила им обоим в церкви, когда они ходили  вокруг  аналоя,  -  и
готов казак Петро Мелехов к  проводам  туда,  откуда  не  возвращаются  на
побывку к родным куреням.
   "Лучше б погиб ты где-нибудь в Пруссии, чем тут, на материных  глазах!"
- мысленно с укором говорил брату Григорий  и,  взглянув  на  труп,  вдруг
побелел: по щеке Петра  к  пониклой  усине  ползла  слеза.  Григорий  даже
вскочил, но, всмотревшись внимательней, вздохнул  облегченно:  не  мертвая
слеза, а капелька с оттаявшего курчавого чуба упала Петру на лоб, медленно
скатилась по щеке.



        XXXV

   Приказом командующего объединенными повстанческими силами Верхнего Дона
Григорий Мелехов назначен был командиром Вешенского  полка.  Десять  сотен
казаков повел Григорий на Каргинскую. Предписывал ему штаб во что бы то ни
стало разгромить отряд Лихачева и выгнать его из пределов  округа,  с  тем
чтобы поднять все чирские хутора Каргинской и Боковской станиц.
   И Григорий 7 марта повел казаков. На оттаявшем бугре, покрытом  черными
голызинами, пропустил он мимо себя все десять сотен. В стороне  от  шляха,
избоченясь, горбатился он на  седле,  туго  натягивал  поводья,  сдерживал
горячившегося  коня,  а  мимо  походными  колоннами  шли  сотни  обдонских
хуторов:  Базков,   Белогорки,   Ольшанского,   Меркулова,   Громковского,
Семеновского, Рыбинского, Водянского, Лебяжьего, Ерика.
   Перчаткой гладил Григорий черный ус, шевелил коршунячьим носом,  из-под
крылатых  бровей  угрюмым,  осадистым  взглядом  провожал  каждую   сотню.
Множество захлюстанных конских ног месило  бурую  толочь  снега.  Знакомые
казаки, проезжая, улыбались Григорию.  Над  папахами  их  слоился  и  таял
табачный дымок. От лошадей шел пар.
   Примкнул Григорий к последней  сотне.  Версты  через  три  встретил  их
разъезд. Урядник, водивший разъезд, подскакал к Григорию:
   - Отступают красные по дороге на Чукарин!
   Боя лихачевский отряд не принял. Но Григорий кинул в  обход  три  сотни
казаков и так нажал с  остальными,  что  уже  по  Чукарину  стали  бросать
красноармейцы подводы, зарядные ящики. На выезде из Чукарина, возле убогой
церковенки,  застряла  в  речке  лихачевская  батарея.  Ездовые   обрубили
постромки, через левады ускакали на Каргинскую.
   Пятнадцать верст от Чукарина  до  Каргинской  казаки  прошли  без  боя.
Правее, за Ясеновку, разъезд противника обстрелял  разведку  вешенцев.  На
том дело и кончилось. Казаки  уже  начали  пошучивать:  "До  Новочеркасска
пойдет!"
   Григория  радовала  захваченная  батарея.   "Даже   замки   не   успели
попортить", - пренебрежительно  подумал  он.  Быками  выручали  застрявшие
орудия. Из сотен  в  момент  набралась  прислуга.  Орудия  шли  в  двойной
упряжке:  шесть  пар  лошадей  тянули  каждое.  Полусотня,  назначенная  в
прикрытие, сопровождала батарею.
   В сумерках налетом забрали  Каргинскую.  Часть  лихачевского  отряда  с
последними  тремя  орудиями  и  девятью  пулеметами  была  взята  в  плен.
Остальные красноармейцы  вместе  с  Каргинским  ревкомом  успели  хуторами
бежать в направлении Боковской станицы.
   Всю ночь шел дождь. К  утру  заиграли  лога  и  буераки.  Дороги  стали
непроездны: что ни ложок - ловушка. Напитанный водой снег проваливался  до
земли. Лошади стряли, люди падали от усталости.
   Две  сотни  под  командой  базковского  хорунжего  Ермакова  Харлампия,
высланные Григорием для преследования отступающего противника,  переловили
в сплошных  хуторах  -  Латышевском  и  Вислогузовском  -  около  тридцати
отставших красноармейцев; утром привели их в Каргинскую.
   Григорий стал на квартире в  огромном  доме  местного  богача  Каргина.
Пленных пригнали к нему во двор. Ермаков пошел к Григорию, поздоровался.
   - Взял двадцать семь красных. Тебе  там  вестовой  коня  подвел.  Зараз
выезжаешь, что ль?
   Григорий подпоясал шинель,  причесал  перед  зеркалом  свалявшиеся  под
папахой волосы, только тогда повернулся к Ермакову:
   - Поедем. Выступать сейчас. На площади устроим митинг - и в поход.
   - Нужен он, митинг! - Ермаков повел плечом,  улыбнулся.  -  Они  и  без
митинга уже все на конях. Да вон, гляди! Это не вешенцы подходят сюда?
   Григорий выглянул в окно. По четыре в ряд,  в  прекрасном  порядке  шли
сотни. Казаки - как на выбор, кони - хоть на смотр.
   - Откуда это? Откуда их черт принес? - радостно бормотал  Григорий,  на
бегу надевая шашку.
   Ермаков догнал его у ворот.
   К калитке уже подходил сотенный командир передней сотни. Он почтительно
держал руку у края папахи, протянуть ее Григорию не осмелился.
   - Вы - товарищ Мелехов?
   - Я. Откуда вы?
   - Примите в свою часть. Присоединяемся к вам. Наша  сотня  сформирована
за нынешнюю ночь. Это - с хутора  Лиховидова,  а  другие  две  сотни  -  с
Грачева, с Архиповки и Василевки.
   - Ведите казаков на площадь. Там зараз митинг будет.
   Вестовой (Григорий взял в вестовые Прохора Зыкова) подал ему коня, даже
стремя поддержал. Ермаков как-то особенно ловко, почти не касаясь  луки  и
гривы, вскинул в седло свое сухощавое железное тело, спросил, подъезжая  и
привычно оправляя над седлом разрез шинели:
   - С пленниками как быть?
   Григорий взял его за пуговицу шинели, близко нагнулся, клонясь с седла.
В глазах его сверкнули рыжие искорки, но губы под усами, хоть и зверовато,
а улыбались.
   - В Вешки прикажи отогнать. Понял?  Чтоб  ушли  не  дальше  вон  энтого
кургана! - Он махнул плетью в направлении нависшего над станицей песчаного
кургана, тронул коня.
   "Это им за Петра первый платеж", - подумал  он,  трогая  рысью,  и  без
видимой причины плетью выбил на крупе коня белесый вспухший рубец.



        XXXVI

   Из Каргинской Григорий повел на Боковскую уже три  с  половиной  тысячи
сабель.  Вдогон  ему  штаб  и  окрисполком  слали  нарочными   приказы   и
распоряжения. Один из членов штаба  в  частной  записке  витиевато  просил
Григория:

   "Многоуважаемый  товарищ  Григорий  Пантелеевич!  До  нашего   сведения
коварные доходят слухи, якобы ты учиняешь жестокую расправу  над  пленными
красноармейцами. Будто бы по твоему приказу уничтожены - сиречь порубаны -
тридцать красноармейцев, взятые Харлампием Ермаковым под Боковской.  Среди
означенных пленных, по слухам, был один комиссаришка, коий мог  нам  очень
пригодиться на предмет освещения  их  сил.  Ты,  дорогой  товарищ,  отмени
приказ пленных не брать. Такой приказ нам вредный ужасно, и  казаки  вроде
роптают даже на такую жестокость и боятся, что  и  красные  будут  пленных
рубить и  хутора  наши  уничтожать.  Командный  состав  тоже  препровождай
живьем. Мы их потихоньку будем убирать в Вешках либо  в  Казанской,  а  ты
идешь со своими сотнями, как Тарас Бульба из исторического романа писателя
Пушкина и все предаешь огню и мечу  и  казаков  волнуешь.  Ты  остепенись,
пожалуйста, пленных смерти не предавай, а направляй к нам. В вышеуказанном
и будет наша сила. А за сим будь здоров. Шлем тебе низкий  поклон  и  ждем
успехов."

   Письмо Григорий, не дочитав, разорвал, кинул под ноги коню. Кудинову на
его приказ:

   "Немедленно развивай наступление на юг, участок Крутенький - Астахове -
Греково.  Штаб  считает  необходимым  соединиться  с  фронтом  кадетов.  В
противном случае нас окружат и разобьют", -

   не сходя с седла, написал:

   "Наступаю на Боковскую, преследую бегущего противника. А на  Крутенький
не пойду, приказ твой считаю  глупым.  И  за  кем  я  пойду  наступать  на
Астахово? Там, окромя ветра и хохлов, никого нет."

   На этом официальная переписка его с повстанческим центром  закончилась.
Сотни, разбитые на два полка, подходили к граничащему с  Боковской  хутору
Конькову. Ратный успех еще в течение трех дней не покидал Григория. С боем
заняв Боковскую, Григорий на свой риск тронулся на Краснокутскую. Искрошил
небольшой отряд, заградивший ему  дорогу,  но  взятых  пленных  рубить  не
приказал, отправил в тыл.
   9 марта он уже подводил полки к слободе  Чистяковка.  К  этому  времени
красное командование, почувствовав угрозу  с  тыла,  кинуло  на  восстание
несколько полков и  батарей.  Под  Чистяковкой  подошедшие  красные  полки
цокнулись с полками Григория. Бой продолжался часа три. Опасаясь  "мешка",
Григорий оттянул части  к  Краснокутской.  Но  в  утреннем  бою  10  марта
вешенцев изрядно потрепали красные хоперские казаки. В атаке и  контратаке
сошлись донцы с обеих сторон, рубанулись, как и надо, и Григорий,  потеряв
в бою коня, с разрубленной щекой, вывел полки из боя, отошел до Боковской.
   Вечером он допросил пленного хоперца. Перед ним стоял  немолодой  казак
Тепикинской станицы, белобрысый, узкогрудый, с клочьями красного банта  на
отвороте шинели. На вопросы он отвечал охотливо, но улыбался туго и как-то
вкось.
   - Какие полки были в бою вчера?
   - Наш Третий казачий имени Стеньки Разина. В нем почти  все  Хоперского
округа  казаки.  Пятый  Заамурский.  Двенадцатый  кавалерийский  и  Шестой
Мценский.
   -  Под  чьей  общей  командой?  Говорят,  Киквидзе  [Киквидзе   Василий
Исидорович (1894-1919) - революционер, коммунист, герой гражданской войны,
командир дивизии; погиб в бою 11 февраля 1919 года] вел?
   - Нет, товарищ Домнич сводным отрядом командовал.
   - Припасов много у вас?
   - Черт-те сколько!
   - Орудий?
   - Восемь, никак.
   - Откуда сняли полк?
   - С Каменских хуторов.
   - Объяснили, куда посылают?
   Казак помялся, но все  же  ответил.  Григорию  захотелось  проведать  о
настроении хоперцев.
   - Что гутарили промеж себя казаки?
   - Неохота, мол, идтить...
   - Знают в полку, против чего мы восстали?
   - Откеда же знать-то?
   - Почему же неохотно шли?
   - Дык казаки же вы-то! А тут надоело пестаться с войной. Мы ить  как  с
красными пошли - и вот досе.
   - У нас, может, послужишь?
   Казак пожал узкими плечами.
   - Воля ваша! Оно бы неохота...
   - Ну, ступай. Пустим к жене... Наскучал небось?
   Григорий,  сузив  глаза,  посмотрел  вслед  уходившему  казаку,  позвал
Прохора. Долго курил, молчал. Потом подошел к окну, стоя спиной к Прохору,
спокойно приказал:
   - Скажи ребятам, чтоб вон энтого, какого я зараз допрашивал, потихоньку
увели в сады.  Казаков  красных  я  в  плен  не  беру!  -  Григорий  круто
повернулся на стоптанных каблуках. - Нехай зараз же его... Ходи!
   Прохор ушел. С минуту стоял Григорий, обламывая хрупкие веточки гераней
на окне, потом проворно вышел на крыльцо. Прохор тихо говорил с  казаками,
сидевшими на сугреве под амбаром.
   - Пустите пленного. Пущай ему пропуск напишут, - не глядя  на  казаков,
сказал Григорий и вернулся в  комнату,  стал  перед  стареньким  зеркалом,
недоуменно развел руками.
   Он не мог объяснить себе, почему он вышел и велел  отпустить  пленного.
Ведь  испытал  же  он  некоторое  злорадное  чувство,  что-то  похожее  на
удовлетворение, когда с усмешкой про себя проговорил:  "Пустим  к  жене...
Ступай", - а сам знал, что  сейчас  позовет  Прохора  и  прикажет  хоперца
стукнуть в садах.
   Ему было слегка досадно на чувство жалости,  -  что  же  иное,  как  не
безотчетная жалость, вторглось ему в сознание и побудило освободить врага?
И в то же время освежающе радостно... Как это случилось?  Он  сам  не  мог
дать себе отчета. И это было тем  более  странно,  что  вчера  же  сам  он
говорил казакам: "Мужик - враг, но казак, какой  зараз  идет  с  красными,
двух врагов стоит! Казаку, как шпиону, суд короткий: раз, два - и в  божьи
ворота".
   С этим неразрешенным, саднящим  противоречием,  о  восставшим  чувством
неправоты своего дела Григорий и покинул квартиру. К нему пришли  командир
Чирского полка - высокий атаманец с неприметными, мелкими, стирающимися  в
памяти чертами лица и двое сотенных.
   - Подвалили ишо подкрепления!  -  улыбаясь,  сообщил  полковой.  -  Три
тысячи конных с Наполова, о Яблоневой речки, с Гусынки, окромя двух  сотен
пеших. Куда ты их будешь девать, Пантелевич?
   Григорий повесил маузер и  щегольскую  полевую  сумку,  доставшиеся  от
Лихачева, вышел на баз. Тепло грело солнце. Небо было по-летнему высоко  и
сине, и по-летнему шли на юг белые барашковые облака. Григорий на  проулке
собрал всех командиров посовещаться. Сошлось их  около  тридцати  человек,
расселись на поваленном плетне, загулял по рукам чей-то кисет"
   - Какие будем планы строить? Каким родом нам резануть  вот  эти  полки,
что потеснили нас от Чистяковки, и куда  будем  путя  держать?  -  спросил
Григорий и попутно передал содержание приказа Кудинова.
   - А сколько их супротив нас? Дознался у пленного? -  помолчав,  спрос