еясь глазами. - Ты не думай, как и что. Ты - казак, твое дело -  рубить,
не спрашивая. В  бою  убить  врага  -  святое  дело.  За  каждого  убитого
скащивает тебе бог один грех, тоже как и за  змею.  Животную  без  потребы
нельзя губить - телка, скажем,  или  ишо  что,  -  а  человека  унистожай.
Поганый  он,  человек...  Нечисть,   смердит   на   земле,   живет   вроде
гриба-поганки.
   На возражения Григория он поморщился и упрямо умолк.
   Григорий с удивлением замечал,  что  Чубатого  беспричинно  боятся  все
лошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались  в  одну
кучу, будто зверь шел к ним,  а  не  человек.  Под  Станиславчиком  сотня,
наступая  по  лесистой  и  топкой  местности,  вынуждена  была  спешиться.
Коноводы брали лошадей и отъезжали  в  лощинку,  под  прикрытие.  Чубатому
досталось коноводить, но он отказался наотрез.
   - Урюпин, ты чего, сучье вымя, выколашиваешься? Почему не берешь коней?
- налетел на него взводный урядник.
   - Они меня боятся. Ей-богу! -  уверял  тот,  тая  постоянный  смешок  в
глазах.
   Он никогда не был коноводом. Со своим конем  обращался  ласково,  холил
его заботой, но всегда замечал Григорий:  как  только  хозяин  подходил  к
коню, по привычке не шевеля прижатыми к бедрам руками,  -  по  спине  коня
волною шла дрожь: конь беспокоился.
   - Ты скажи, угодник, чего от тебя кони  полохаются?  -  спросил  как-то
Григорий.
   - Кто их знает. - Чубатый пожал плечами. - Я их жалею.
   - Пьяных по духу угадывают, боятся, а ты тверезый.
   - Во мне сердце твердое, они чуют.
   - Волчиное в тебе сердце, а может, и  никакого  нету,  камушек  заместо
него заложенный.
   - Могет быть, - охотно соглашался Чубатый.
   Под  городом  Каменка-Струмилово  третий  взвод  целиком  со   взводным
офицером  выехал  в  рекогносцировку:  накануне   чех-перебежчик   сообщил
командованию   о   дислокации   австрийских   частей   и    предполагаемом
контрнаступлении по линии  Гороши  -  Ставинцкий;  требовалось  постоянное
наблюдение за  дорогой,  по  которой  предполагалось  передвижение  частей
противника; с этой целью взводный офицер оставил на  опушке  леса  четырех
казаков со взводным урядником, а с  остальными  поехал  к  видневшимся  за
взгорьем черепичным крышам какого-то выселка.
   На опушке, возле старой  остроконечной  часовни  со  ржавым  распятием,
остались Григорий Мелехов, урядник, казаки из молодых - Силантьев, Чубатый
и Мишка Кошевой.
   - Спешивайся, ребята, - приказал урядник. - Кошевой, отведи  коней  вон
за энти сосны, ну да, вон за энти, какие погуще.
   Казаки лежали под сломленной засохшей сосной, курили: урядник  глаз  не
отрывал  от  бинокля.  Шагах  в  десяти  от  них   волнилось   неубранное,
растерявшее зерно жито. Выхолощенные ветром колосья  горбились  и  скорбно
шуршали. Полчаса пролежали казаки, перебрасываясь ленивыми фразами. Где-то
правее города неумолчно колыхался орудийный гул. Григорий подполз к хлебам
и, выбирая полные колосья,  обминая  их,  жевал  черствое,  перестоявшееся
зерно.
   - Никак, австрийцы! - вполголоса воскликнул урядник.
   - Где? - встрепенулся Силантьев.
   - Вон, из леса. Правей гляди!
   Кучка всадников выехала из-за дальнего  перелеска.  Остановившись,  они
разглядывали поле с далеко выпяченными мысами  леса,  потом  тронулись  по
направлению на казаков.
   - Мелехов! - позвал урядник.
   Григорий ползком добрался до сосны.
   -  Подпустим  ближе  и  вдарим  залпом.  Готовь  винтовки,  ребята!   -
лихорадочно шептал урядник.
   Всадники, забирая вправо, двигались шагом. Четверо  лежали  под  сосной
молча, тая дыхание.
   - ...аухт, капраль! - донесло ветром молодой звучный голос.
   Григорий приподнял голову: шесть венгерских гусар, в красивых, расшитых
шнурами куртках, ехали кучкой. Передний, на вороном крупном  коне,  держал
на руке карабин и негромко басовито смеялся.
   - Крой! - шепнул урядник.
   "Гу-гу-гак!" - гукнул залп.
   "Ака-ка-ка - ка-ак!" - залаяло позади эхо.
   - Чего вы? - испуганно крикнул из-за сосен Кошевой - и  по  лошадям:  -
Тррр, проклятый! Взбесился! Тю, черт! - Голос  его  прозвучал  отрезвляюще
громко.
   По хлебам скакали,  разбившись,  цепкой,  гусары.  Один  из  них,  тот,
который ехал передним на сытом вороном  коне,  стрелял  вверх.  Последний,
отставший, припадая к шее лошади, оглядывался, держал левой рукой кепи.
   Чубатый вскочил  первый  и  побежал,  путаясь  ногами  в  житах,  держа
наперевес винтовку. Саженях в Ста  взбрыкивала  и  сучила  ногами  упавшая
лошадь, около нее без кепи стоял венгерский гусар, потирая ушибленное  при
падении колено. Он что-то крикнул еще издали и поднял руки, оглядываясь на
скакавших вдали товарищей.
   Все это произошло так быстро,  что  Григорий  опомнился  только  тогда,
когда Чубатый подвел пленника к сосне.
   - Сымай, вояка! - крикнул он, грубо рванув к себе палаш.
   Пленник растерянно улыбнулся, засуетился. Он с готовностью стал снимать
ремень, но руки его заметно дрожали, ему  никак  не  удавалось  отстегнуть
пряжку.  Григорий  осторожно  помог  ему,  и  гусар  -  молодой,   рослый,
пухлощекий парень, с крохотной бородавкой, прилепившейся на уголке  бритой
верхней губы, -  благодарно  ему  улыбаясь,  закивал  головой.  Он  словно
обрадовался, что его избавили от оружия,  пошарил  в  карманах,  оглядывая
казаков, достал  кожаный  кисет  и  залопотал  что-то,  жестами  предлагая
покурить.
   - Угощает, - улыбнулся урядник, а сам уж щупал в кармане бумажку.
   - Закуривай на чужбяк, - хохотнул Силантьев.
   Казаки свернули цигарки, закурили. Черный трубочный табак крепко ударил
в головы.
   - Винтовка его где? - с жадностью затягиваясь, спросил урядник.
   - Вот она. - Чубатый показал из-за спины простроченный желтый ремень.
   - Надо его в сотню. В штабе небось нуждаются в  "языке".  Кто  погонит,
ребяты? - спросил урядник, перхая и обводя казаков посоловелыми глазами.
   - Я провожу, - вызвался Чубатый.
   - Ну, гони.
   Пленный, видимо, понял, заулыбался кривой, жалкой улыбкой;  пересиливая
себя, он суетился,  вывернул  карманы  и  совал  казакам  помятый  влажный
шоколад.
   - Русин их... русин...  нихт  австриц!  -  Он  коверкал  слова,  смешно
жестикулировал и все совал казакам пахучий мятый шоколад.
   - Оружие есть окромя? - спросил его урядник. -  Да  ты  не  лопочи,  не
поймем все одно. Ливорверт есть? Бах-бах  есть?  -  Урядник  нажал  мнимый
спуск.
   Пленный яростно замотал головой.
   - Не есть! Не есть!
   Он охотно дал себя обыскать, пухлые щеки его дрожали.
   Из разорванных на колене рейтуз стекала  кровь,  виднелась  на  розовом
теле ссадина. Он  прикладывал  к  ней  носовой  платок,  морщился,  чмокал
губами, безумолчно говорил... Кепи его осталось возле  убитой  лошади,  он
просил позволения сходить взять одеяло, кепи и записную книжку, в ней ведь
фотография его родных. Урядник тщетно  силился  его  понять  и  безнадежно
махнул рукой:
   - Гони.
   Чубатый взял у Кошевого своего коня, сел, поправляя винтовочный ремень,
указал рукой:
   - Иди, служивый, тоже вояка, едрена-матрена!
   Поощренный его улыбкой, пленный улыбнулся и,  шагая  рядом  с  лошадью,
даже  с  заискивающей  фамильярностью  хлопнул  ладонью  по  сухой  голени
Чубатого. Тот сурово откинул его  руку,  натянул  поводья,  пропуская  его
вперед.
   - Иди, черт! Шутки шутишь?
   Пленный виновато заторопился, пошел уже серьезный, часто оглядываясь на
оставшихся казаков. Белесые его вихры задорно торчали на макушке. Таким он
и остался в памяти  Григория  -  накинутая  внапашку  расшивная  гусарская
куртка, белесые, торчмя поднятые вихры и уверенная, бравая походка.
   - Мелехов, поди его коня расседлай, - приказал урядник и  с  сожалением
плюнул на остаток цигарки, уже припекавшей пальцы.
   Григорий  снял  с  убитой  лошади  седло,  зачем-то   поднял   лежавшее
неподалеку кепи. Он понюхал подкладку, ощутил пряный запах дешевого мыла и
пота. Нес седло и бережно держал в левой руке гусарское кепи. Казаки, сидя
на корточках у сосны, копались в  сумках,  рассматривая  невиданной  формы
седло.
   - Табачок хорош у него, надо бы ишо на  цигарку  попросить,  -  пожалел
Силантьев.
   - Да, что верно, то верно, хорош табак.
   - Будто ажник сладкий,  так  маслом  по  глотке  и  идет...  -  Урядник
вздохнул при воспоминании и проглотил слюну.
   Спустя несколько минут из-за сосны показалась  голова  лошади.  Чубатый
ехал обратно.
   - Ну?.. - испуганно вскочил урядник - Упустил?
   Помахивая  плетью.  Чубатый  подъехал,  спешился,  потянулся,  разминая
плечи.
   - Куда дел австрийца? - допытывался, подступая, урядник.
   - Чего лезешь? - огрызнулся Чубатый. - Побег он... Думал убечь...
   - Упустил?
   - Выехали на просеку, он и ахнул... Срубил я его.
   - Брешешь ты! - крикнул Григорий. - Зря убил!
   - Ты чего шумишь? Тебе какое дело? - Чубатый поднял на Григория ледяные
глаза.
   -  Ка-а-ак?  -  Григорий   медленно   привстал,   шарил   вокруг   себя
подпрыгивающими руками.
   - Не лезь, куда не надо! Понял, а? Не лезь! - строго повторил Чубатый.
   Рванув за ремень винтовку, Григорий стремительно вскинул ее к плечу.
   Палец его прыгал, не попадая  на  спуск,  странно  косилось  побуревшее
лицо.
   - Но-нно! - угрожающе вскрикнул урядник, подбегая к Григорию.
   Толчок  опередил  выстрел,  и  пуля,  сбивая  хвою  с   сосен,   запела
тягуче-тонко.
   - Что ж это! - ахнул Кошевой.
   Силантьев как сидел с открытым ртом, так и остался.
   Урядник, пихая Григория в грудь, вырвал у него винтовку,  лишь  Чубатый
не изменил положения: он все так же стоял, отставив ногу,  держался  левой
рукой за поясок.
   - Стреляй ишо.
   - Убью!.. - рванулся к нему Григорий.
   - Да вы что?.. Как это? Под суд, под расстрел хочете? Клади оружие!.. -
заорал урядник и, отпихнув Григория, стал между ними, распятьем  расклячив
руки.
   -  Брешешь,  не  убьешь!..  -  сдержанно  смеялся  Чубатый,  подрыгивая
отставленной ногой.
   На обратном пути, уже в сумерках, Григорий первый  заметил  на  просеке
труп зарубленного. Подскакал, опережая остальных, удерживая всхрапывающего
коня, всмотрелся: на курчавом мху, далеко откинув вывернутую руку, плашмя,
зарывшись лицом в мох, лежал зарубленный. На траве тускло, осенним  листом
желтела ладонь. Ужасающий удар, нанесенный, по  всей  вероятности,  сзади,
расклинил пленного надвое, от плеча наискось до пояса.
   - Полохнул он его... - глухо проговорил  урядник,  проезжая,  испуганно
косясь на белесые вихры убитого, никло торчавшие на покривленной голове.
   Казаки ехали молча до места стоянки сотни.  Сгущались  сумерки.  Черную
перистую тучу гнал с запада ветерок. Откуда-то с болота подползал  пресный
запах мочажинника, ржавой сырости, гнилья;  гукала  выпь.  Дремная  тишина
прерывалась звяком конской сбруи, случайным стуком шашки о стремя, хрустом
хвои  под  копытами  лошадей.  Над  просекой  меркли  на   стволах   сосен
темно-рудые следы ушедшего солнца. Чубатый  часто  курил.  Тлеющий  огонек
освещал его толстые, с выпуклыми черными ногтями пальцы, крепко  сжимавшие
цигарку.
   Туча наплывала над лесом, подчеркивая, сгущая кинутые на землю линялые,
непередаваемо-грустные краски вечера.



        XIII

   Операция по захвату города началась рано утром. Пехотные части, имея на
флангах и в резерве кавалерию, должны были повести наступление от  леса  с
рассветом. Где-то произошла путаница: два полка пехоты не пришли  вовремя;
211-й стрелковый полк получил распоряжение переброситься на  левый  фланг;
во время обходного движения, предпринятого другим полком,  его  обстреляла
своя же батарея;  творилось  несуразное,  губительная  путаница  коверкала
планы, и наступление грозило окончиться если не разгромом наступающих, то,
во всяком  случае,  неудачей.  Пока  перетасовывалась  пехота  и  выручали
артиллеристы упряжки и орудия, по чьему-то распоряжению направленные ночью
в  болото,  11-я  дивизия  пошла  в  наступление.  Лесистая  и  болотистая
местность не позволяла атаковать противника широким фронтом, на  некоторых
участках эскадронам нашей кавалерии приходилось идти  в  атаку  повзводно.
Четвертая и пятая сотни 12-го полка были отведены в резерв, остальные  уже
втянулись в волну наступления, и до оставшихся донесло через четверть часа
гул и трясучий рвущийся вой:
   - "Ррр-а-а-а-а - р-а-а-а-а - ррр-а-а-а!.."
   - Тронулись наши!
   - Пошли.
   - Пулемет-то частит.
   - Наших, должно, выкашивает...
   - Замолчали, а?
   - Добираются, значит.
   - Зараз и мы любовнику потянем, - отрывочно переговаривались казаки.
   Сотни стояли на лесной поляне. Крутые сосны жали глаз. Мимо, чуть не на
рысях, прошла рота  солдат.  Молодецки  затянутый  фельдфебель  приотстал;
пропуская последние ряды, крикнул хрипато:
   - Не мни ряды!
   Рота протопотала, звякая манерками, и скрылась за ольховой зарослью.
   Совсем  издалека,  из-за  лесистого  увала,  удаляясь,  опять   приплыл
ослабевший перекатистый крик: "Ра-аа  -  а-урр-ррра-а-а!..  Аа-а!.."  -  и
сразу, как обрезанный, крик смолк. Густая, нудная нависла тишина.
   - Вот когда добрались!
   - Ломают один одного... Секутся!
   Все напряженно вслушивались, но тишина стояла непроницаемая. На  правом
фланге  громила  наступающих  австрийская  артиллерия  и  частой  строчкой
прошивали слух пулеметы.
   Мелехов Григорий оглядывал взвод. Казаки нервничали, кони беспокоились,
будто овод жалил. Чубатый, повесив на луку фуражку, вытирал  сизую  потную
лысину, рядом с Григорием жадно напивался махорочным дымом Мишка  Кошевой.
Все предметы вокруг были отчетливо и преувеличенно реальны, - так  бывает,
когда не спишь всю ночь.
   Сотни простояли в резерве часа три.  Стрельба  утихала  и  нарастала  с
новой силой. Над ними прострекотал и дал несколько кругов чей-то аэроплан.
Он кружился на недоступной высоте и полетел на восток, забирая  все  выше;
под ним в голубом плесе вспыхнули  молочные  дымки  шрапнельных  разрывов:
били из зенитки.
   Резерв ввели в дело к полудню. Уже искурен был  весь  запас  махорки  и
люди  изныли  в  ожидании,  когда  прискакал  ординарец-гусар.  Сейчас  же
командир четвертой сотни вывел сотню на просеку и повел куда-то в сторону.
(Григорию казалось, что едут они назад.) Минут  двадцать  ехали  по  чаще,
смяв построение. К ним все ближе подползали звуки боя; где-то  неподалеку,
сзади, беглым огнем садила батарея;  над  ними  с  клекотом  и  скрежетом,
одолевая сопротивление воздуха, проносились снаряды.  Сотня,  расчлененная
блужданием по лесу, в беспорядке высыпала на чистое. В полуверсте  от  них
на опушке венгерские гусары рубили прислугу русской батареи.
   - Сотня, стройся!
   Не успели разомкнуть строй:
   - Сотня, шашки вон, в атаку марш-э-марш!
   Голубой ливень клинков. Сотня, увеличивая рысь, перешла в намет.
   Возле запряжки  крайнего  орудия  суетилось  человек  шесть  венгерских
гусар. Один из них тянул под уздцы взноровившихся лошадей; второй  бил  их
палашом,  остальные,  спешенные,  пытались  стронуть   орудие,   помогали,
вцепившись в спины  колес.  В  стороне  на  куцехвостой  шоколадной  масти
кобылице гарцевал офицер. Он отдавал приказание. Венгерцы увидели  казаков
и, бросив оружие, поскакали.
   "Вот так, вот так, вот так!" -  мысленно  отсчитывал  Григорий  конские
броски.  Нога  его  на  секунду  потеряла  стремя,  и  он,  чувствуя  свое
неустойчивое  положение  в  седле,  ловил  стремя  с  внутренним  страхом;
свесившись, поймал, вдел носок и, подняв глаза, увидел орудийную  запряжку
шестерней,  на  передней  -  обнявшего  руками  конскую  шею  зарубленного
ездового, в заплавленной кровью и мозгами рубахе. Копыта  коня  опустились
на  хрустнувшее  под  ними  тело  убитого  номерного.  Возле  опрокинутого
зарядного ящика лежало еще двое, третий навзничь распластался  на  лафете.
Опередив Григория, скакал Силантьев. Его почти в упор застрелил венгерский
офицер на куцехвостой кобылице.  Подпрыгнув  на  седле,  Силантьев  падал,
ловил, обнимал руками голубую  даль...  Григорий  дернул  поводья,  норовя
зайти с подручной стороны, чтобы удобней было рубить; офицер, заметив  его
маневр, выстрелил из-под  руки.  Он  расстрелял  в  Григория  револьверную
обойму и выхватил палаш. Три сокрушительных удара он, как  видно  искусный
фехтовальщик, отразил играючи. Григорий, кривя рот, настиг его в четвертый
раз, привстал на стременах (лошади их  скакали  почти  рядом,  и  Григорий
видел пепельно-серую, тугую, бритую щеку венгерца и  номерную  нашивку  на
воротнике мундира), он обманул бдительность  венгерца  ложным  взмахом  и,
изменив направление удара, пырнул концом шашки, второй удар нанес  в  шею,
где кончается позвоночный столб. Венгерец, роняя руку с палашом и поводья,
выпрямился, выгнул грудь, как от  укуса,  слег  на  луку  седла.  Чувствуя
чудовищное облегчение, Григорий рубанул его по голове. Он видел, как шашка
по стоки въелась в кость выше уха.
   Страшный удар в голову сзади вырвал у Григория сознание. Он  ощутил  во
рту горячий рассол крови и понял, что падает, - откуда-то сбоку,  кружась,
стремительно неслась на него одетая жнивьем земля.
   Жесткий толчок при падении на секунду вернул его к действительности. Он
открыл глаза; омывая, их залила  кровь.  Топот  возле  уха  и  тяжкий  дух
лошади: "хап, хап, хап!" В последний раз  открыл  Григорий  глаза,  увидел
раздутые розовые ноздри лошади, чей-то пронизавший стремя сапог. "Все",  -
змейкой скользнула облегчающая мысль. Гул и черная пустота.



        XIV

   В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись  из
лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо  казачий  армейский  полк.  Он
подал рапорт и через три недели  выхлопотал  себе  назначение  в  один  из
полков, находившихся в действующей армии.  Оформив  назначение,  он  перед
отъездом из Петрограда известил отца о принятом решении коротким письмом:

   "Папа, я хлопотал о переводе меня из Атаманского полка в армию. Сегодня
я получил назначение и уезжаю в распоряжение командира 2-го корпуса.  Вас,
по всей вероятности, удивит принятое  мною  решение,  но  я  объясняю  его
следующим образом: меня тяготила  та  обстановка,  в  которой  приходилось
вращаться. Парады, встречи, караулы - вся эта дворцовая служба набила  мне
оскомину. Приелось все это до  тошноты,  хочется  живого  дела  и...  если
хотите - подвига. Надо полагать, что  во  мне  сказывается  славная  кровь
Листницких, тех, которые, начиная с Отечественной войны, вплетали лавры  в
венок русского оружия. Еду на фронт. Прошу вашего  благословения.  На  той
неделе я видел императора перед отъездом в  Ставку.  Я  обожествляю  этого
человека. Я стоял во внутреннем карауле во дворце. Он шел  с  Родзянко  и,
проходя  мимо  меня,  улыбнулся,  указывая   на   меня   глазами,   сказал
по-английски: "Вот моя славная гвардия. Ею в  свое  время  я  побью  карту
Вильгельма". Я обожаю его, как институтка. Мне не стыдно признаться вам  в
этом, даже несмотря на то, что мне перевалило за 28. Меня глубоко  волнуют
те дворцовые сплетни, которые паутиной кутают светлое имя монарха. Я им не
верю и не могу верить. На днях я едва не застрелил есаула Громова  за  то,
что он  в  моем  присутствии  осмелился  непочтительно  отозваться  об  ее
императорском величестве. Это гнусно, и я ему сказал, что только  люди,  в
жилах которых течет холопская кровь, могут унизиться до  грязной  сплетни.
Этот инцидент произошел в присутствии нескольких  офицеров.  Меня  охватил
пароксизм бешенства, я вытащил револьвер и хотел истратить  одну  пулю  на
хама, но меня обезоружили товарищи. С каждым днем  мне  все  тяжелее  было
пребывать в этой клоаке. В гвардейских полках - в офицерстве, в частности,
- нет того подлинного патриотизма, страшно сказать  -  нет  даже  любви  к
династии. Это не дворянство, а сброд. Этим, в сущности, и объясняется  мой
разрыв с полком. Я не могу общаться  с  людьми,  которых  не