в  Новочеркасск   в
распоряжение командующего войсками, предложить ему  передать  командование
эскадроном своему помощнику Овчинникову; в тот же день эскадрон выслать  в
Казанскую под предлогом появления там банды и после этого ночью произвести
арест заговорщиков. Вывести эскадрон из станицы было решено  из  опасения,
как бы эскадрон не восстал, узнав об аресте Фомина. Командиру второй  роты
караульного батальона коммунисту  Ткаченко  было  предложено  предупредить
коммунистов батальона и взводных  командиров  о  возможности  восстания  и
привести в боевую готовность находившиеся  в  станице  роту  и  пулеметный
взвод.
   Утром на следующий день Фомин получил приказ.
   - Ну, что ж, принимай эскадрон, Овчинников.  Поеду  в  Новочеркасск,  -
сказал он спокойно. - Отчетность будешь глядеть?
   Никем не предупрежденный, ничего не подозревая,  беспартийный  командир
взвода Овчинников углубился в бумаги.
   Фомин, улучив минуту, написал Капарину записку: "Выступаем нынче.  Меня
снимают. Готовься". В сенях он передал записку своему ординарцу, шепнул:
   - Положи записку за щеку. Шагом, - понял? -  шагом  езжай  к  Капарину.
Ежели кто будет тебя в дороге останавливать - записку проглоти. Отдашь ему
и зараз же вертайся сюда.
   Получив  приказ  о  выступлении  в  станицу  Казанскую,  Овчинников  на
церковной площади выстроил эскадрон к  походу,  Фомин  подъехал  верхом  к
Овчинникову:
   - Разреши проститься с эскадроном.
   - Пожалуйста, только покороче, не задерживайте нас.
   Став перед эскадроном, сдерживая переплясывающего коня, Фомин обратился
к бойцам:
   - Вы меня, товарищи, знаете. Знаете, за что я всегда боролся. Я  всегда
был вместе с вами. Но зараз я не могу мириться, когда  грабят  казачество,
грабят вообще хлеборобов. Вот за это меня и сняли. А что сделают со мной -
это я знаю. Поэтому и хочу с вами проститься...
   Шум и выкрики в эскадроне на секунду прервали речь Фомина. Он  привстал
на стременах, резко повысил голос:
   - Ежели хотите избавиться от  грабежа  -  гоните  отсюдова  продотряды,
бейте продкомиссаров Мурзовых и комиссаров Шахаевых! Они приехали к нам на
Дон...
   Шум покрыл последние  слова  Фомина.  Выждав  момент,  он  зычно  подал
команду:
   - Справа по три, направо шагом - арш!
   Эскадрон  послушно  выполнил  команду.  Овчинников,  ошарашенный   всем
случившимся, подскакал к Фомину.
   - Вы куда, товарищ Фомин?
   Не поворачивая головы, тот насмешливо ответил:
   - А вот вокруг церкви объедем...
   И только тогда до сознания Овчинникова дошло  все  происшедшее  за  эти
немногие минуты. Он отделился от колонны; политрук, помощник  комиссара  и
всего  лишь  один  красноармеец  последовали  за  ним.  Фомин  заметил  их
отсутствие, когда они  отъехали  шагов  на  двести.  Повернув  лошадь,  он
крикнул:
   - Овчинников, стой!..
   Четверо всадников с легкой рыси  перешли  на  галоп.  Из-под  копыт  их
лошадей во все стороны полетели комья талого снега. Фомин скомандовал:
   - Ружья к бою! Поймать Овчинникова!.. Первый взвод! Вдогон!..
   Беспорядочно зазвучали выстрелы. Человек шестнадцать из первого  взвода
устремились в погоню. Тем временем Фомин разбил оставшихся эскадронцев  на
две группы: одну во главе с командиром третьего взвода послал  обезоружить
пулеметный  взвод,  другую  сам  повел  к  расположению  караульной  роты,
помещавшейся на северной окраине  станицы,  в  бывших  конюшнях  станичных
жеребцов.
   Первая группа, стреляя в воздух  и  помахивая  клинками,  поскакала  по
главной улице. Изрубив попавшихся на пути четырех  коммунистов,  мятежники
на краю станицы спешно построились и молча, без крика, пошли  в  атаку  на
выбежавших из дома красноармейцев пулеметного взвода.
   Дом, в котором помещался пулеметный взвод, стоял на отшибе.  Расстояние
от него до крайних дворов станицы не превышало  ста  саженей.  Встреченные
пулеметным огнем в упор, мятежники круто повернули обратно. Трое  из  них,
не  доскакав  до  ближайшего  переулка,  были  пулями  сбиты  с   лошадей.
Пулеметчиков захватить врасплох не удалось. Вторичной попытки мятежники не
предприняли.  Командир  третьего  взвода  Чумаков  отвел  свою  группу  за
прикрытие; не слезая с  коня,  осторожно  выглянул  из-за  угла  каменного
сарая, сказал:
   - Ну, выкатили еще два "максима". - Потом вытер папахой  потный  лоб  и
повернулся к бойцам: - Поехали назад,  ребята!..  Нехай  сам  Фомин  берет
пулеметчиков. Сколько у нас на снегу осталось, трое? Ну, вот, нехай он сам
попробует.
   Как только на восточной окраине  станицы  началась  стрельба,  командир
роты Ткаченко выскочил из квартиры, на ходу одеваясь, побежал  к  казарме.
Человек тридцать красноармейцев уже стояли возле казармы,  выстроившись  в
шеренгу. Командира роты встретили недоуменными вопросами:
   - Кто стреляет?
   - В чем дело?
   Не отвечая, он  молча  пристраивал  к  шеренге  выбегавших  из  казармы
красноармейцев. Несколько коммунистов - работников окружных  учреждений  -
почти одновременно с ним прибежали к казарме и стали в строй.
   По  станице  трещали  разрозненные  винтовочные  выстрелы.  Где-то   на
западной  окраине  гулко  ухнула  ручная  граната.  Завидев   с   полсотни
всадников, скакавших с  обнаженными  шашками  по  направлению  к  казарме,
Ткаченко не спеша вынул из кобуры наган. Он не  успел  подать  команду:  в
шеренге  разом  смолкли  разговоры,   и   красноармейцы   взяли   винтовки
наизготовку.
   - Да это свои бегут! Глядите, вон наш комбат товарищ Капарин! - крикнул
один из краснорамейцев.
   Всадники, вырвавшись из улицы, дружно, как  по  команде,  пригнулись  к
шеям лошадей и устремились к казарме.
   - Не пускай! - резко крикнул Ткаченко.
   Покрывая его голос, грохнул залп. В  ста  шагах  от  сомкнутой  шеренги
красноармейцев  четыре  всадника  свалились   с   лошадей,   остальные   в
беспорядке, рассыпавшись, повернули  обратно.  Вслед  им  часто  лопались,
трещали выстрелы. Один из всадников, как видно легко раненный, сорвался  с
седла, но повод из руки не выпустил. Саженей десять волочился он за шедшей
карьером лошадью, а потом вскочил на ноги, ухватился за стремя, за  заднюю
луку седла и через какой-то незаметный миг очутился уже на лошади. Яростно
дернув повод, он  на  всем  скаку  круто  повернул,  скрылся  в  ближайшем
переулке.
   Эскадронцы первого взвода после безрезультатной погони за  Овчинниковым
вернулись в станицу. Поиски комиссара Шахаева не привели ни к чему.  Ни  в
опустевшем военкомате, ни на квартире его не оказалось. Услышав  стрельбу,
он бросился к Дону, перебежал по льду в лес, оттуда - в хутор Базки  и  на
другой день очутился уже  за  пятьдесят  верст  от  Вешенской,  в  станице
Усть-Хоперской.
   Большинство руководящих работников успели вовремя спрятаться. Искать их
было небезопасно, так  как  красноармейцы  пулеметного  взвода  с  ручными
пулеметами  подошли  к  центру  станицы  и  держали  под   обстрелом   все
прилегающие к главной площади улицы.
   Эскадронцы прекратили поиски, спустились к Дону и наметом прискакали  к
церковной площади,  откуда  начали  погоню  за  Овчинниковым.  Вскоре  там
собрались все фоминцы. Они снова стали в строй. Фомин  приказал  выставить
сторожевое охранение, остальным  бойцам  расположиться  по  квартирам,  но
лошадей не расседлывать.
   Фомин и Капарин, а  также  командиры  взводов  уединились  в  одном  из
окраинных домишек.
   - Все проиграно! - в отчаянии воскликнул Капарин, обессиленно рухнув на
скамью.
   - Да, станицу не взяли, стало быть,  нам  тут  не  удержаться,  -  тихо
сказал Фомин.
   - Надо, Яков Ефимович, махнуть по округу. Чего нам теперича робеть? Все
одно раньше смерти не помрем. Подымем казаков, а  тогда  и  станица  будет
наша, - предложил Чумаков.
   Фомин молча посмотрел на него, повернулся к Капарину:
   - Раскис, ваше благородие? Утри сопли! Раз взялся за  гуж,  не  говори,
что не дюж. Вместе начинали, давай вместе и вытягивать... Как по-твоему  -
уходить из станицы или ишо разок попробовать?
   Чумаков резко сказал:
   - Нехай пробуют другие! Я на  пулеметы  в  лоб  не  пойду.  Пустое  это
занятие.
   - Я у тебя не спрашиваю, цыц! - Фомин глянул на Чумакова, и тот опустил
глаза.
   После недолгого молчания Капарин сказал:
   - Да, конечно, теперь уже  бессмысленно  начинать  второй  раз.  У  них
превосходство в вооружении. У них  четырнадцать  пулеметов,  а  у  нас  ни
одного. И людей у них больше... Надо уходить и организовывать  казаков  на
восстание. Пока им подбросят  подкрепления  -  весь  округ  будет  охвачен
восстанием. Только на это и надежда. Только на это!
   После долгого молчания Фомин сказал:
   - Что ж, на том  прийдется  и  решить.  Взводные!  Зараз  же  проверьте
снаряжение, подсчитайте, сколько у  каждого  на  руках  патронов.  Строгий
приказ: ни одного патрона зря не расходовать. Первого же, кто  ослушается,
зарублю самолично. Так и передайте бойцам. - Он помолчал и злобно  стукнул
по столу огромным кулаком. - Эх, п...пулеметы! А все ты, Чумаков! Хотя  бы
штучки четыре отбить! Зараз они, конечно, выставят нас из  станицы...  Ну,
расходитесь! Ночуем, ежели  не  выбьют  нас,  в  станице,  а  на  рассвете
выступим, пройдемся по округу...
   Ночь прошла спокойно. На одном  краю  Вешенской  находились  восставшие
эскадронцы, на другом - караульная рота и влившиеся  в  нее  коммунисты  и
комсомольцы. Всего лишь два квартала  разделяли  противника,  но  ни  одна
сторона не отважилась на ночное наступление.
   Утром мятежный эскадрон без боя покинул станицу и ушел в  юго-восточном
направлении.



        XI

   Первые  три  недели  после  ухода  из  дому  Григорий  жил   в   хуторе
Верхне-Кривском Еланской станицы у знакомого казака-полчанина. Потом  ушел
в хутор Горбатовский, там у дальнего родственника Аксиньи прожил  месяц  с
лишним.
   Целыми днями он лежал в горнице, во двор выходил только по  ночам.  Все
это было похоже  на  тюрьму.  Григорий  изнывал  от  тоски,  от  гнетущего
безделья. Его неудержимо тянуло домой - к детям, к Аксинье. Часто во время
бессонных ночей он надевал шинель, с твердым решением идти в Татарский - и
всякий раз, пораздумав, раздевался, со стоном падал на кровать вниз лицом.
Под  конец  так  жить  стало  невмоготу.  Хозяин,   доводившийся   Аксинье
двоюродным дядей, сочувствовал Григорию, но и он не  мог  держать  у  себя
такого постояльца бесконечно. Однажды Григорий, после ужина пробравшись  в
свою комнату,  услышал  разговор.  Тонким  от  ненависти  голосом  хозяйка
спрашивала:
   - Когда же это кончится?
   - Что? Об чем ты гутаришь? - баском отвечал ей хозяин.
   - Когда ты этого дурноеда сбудешь с рук?
   - Молчи!
   - Не буду молчать! У самих хлеба осталось - кот  наплакал,  а  ты  его,
черта горбатого, содержишь, кормишь каждый день. До каких пор это будет, я
у тебя спрашиваю? А ежели Совет дознается? С нас  головы  посымают,  детей
осиротят!
   - Молчи, Авдотья!
   - Не буду молчать! У нас дети! У нас хлеба осталось не  более  двадцати
пудов, а ты прикормил в доме этого дармоеда! Кто он тебе доводится? Родной
брат? Сват? Кум? Он тебе и близко не родня! Он тебе - двоюродный кисель на
троюродной воде, а ты его содержишь,  кормишь,  поишь.  У-у,  черт  лысый!
Молчи, не гавкай, а то завтра сама пойду в Совет и заявлю, какой цветок  у
тебя в доме кохается!
   На другой день хозяин вошел к Григорию в комнату,  глядя  на  половицы,
сказал:
   - Григорий Пантелевич! Как хочешь суди,  а  больше  тебе  жить  у  меня
нельзя... Я тебя уважаю и родителя твоего  покойного  знал  и  уважал,  но
зараз мне тяжело содерживать тебя нахлебником... Да  и  опасаюсь,  как  бы
власть не дозналась про тебя. Иди куда хочешь. У меня семья. Голову  из-за
тебя мне закладывать неохота. Прости, ради Христа, но ты нас избавь...
   - Хорошо, - коротко сказал Григорий. - Спасибо за хлеб-соль, за  приют.
Спасибо за все. Я сам вижу, что в тягость тебе, но куда же  мне  деваться?
Все ходы у меня закрыты.
   - Куда знаешь.
   - Ладно. Нынче уйду. Спасибо тебе, Артамон Васильевич, за все.
   - Не стоит, не благодари.
   - Я твою доброту не забуду. Может, и  я  тебе  чем-нибудь  когда-нибудь
сгожусь.
   Растроганный хозяин хлопнул Григория по плечу:
   - Об чем там толковать! По мне ты хотя бы ишо два месяца жил,  да  баба
не велит, ругается кажин день, проклятая! Я казак, и  ты  казак,  Григорий
Пантелевич: мы с тобой обое против Советской власти,  и  я  тебе  пособлю:
ступай нынче на хутор Ягодный, там мой сват живет, он тебя  примет.  Скажи
ему моим словом: Артамон велит принять тебя, как родного сына,  кормить  и
содерживать, пока силов хватит. А там мы с  ним  сочтемся.  Но  ты  только
уходи от меня нынче же. Мне больше  тебя  держать  нельзя,  тут-таки  баба
одолевает, а тут опасаюсь, как бы  Совет  не  прознал...  Пожил,  Григорий
Пантелевич, и хватит. Мне своя голова тоже дорогая...
   Поздней ночью Григорий вышел из хутора и не успел дойти до стоявшего на
бугре ветряка, как трое конных, выросших словно из-под  земли,  остановили
его:
   - Стой, сукин сын! Ты кто такой?
   У  Григория  дрогнуло  сердце.  Он  молча  остановился.   Бежать   было
безрассудно. Около дороги - ни ярка, ни кустика: пустая, голая  степь.  Он
не успел бы сделать и двух шагов.
   - Коммунист? Иди назад, в гроб твою мать! А ну, живо!
   Второй, наезжая на Григория конем, приказал:
   - Руки! Руки из карманов! Вынай, а то голову срублю!
   Григорий молча вынул руки из карманов шинели  и,  еще  не  совсем  ясно
осознавая, что с ним произошло  и  что  это  за  люди,  остановившие  его,
спросил:
   - Куда идти?
   - В хутор. Вертай назад.
   До хутора его  сопровождал  один  всадник,  двое  остальных  на  выгоне
отделились, поскакали к шляху. Григорий шел молча.  Выйдя  на  дорогу,  он
замедлил шаг, спросил:
   - Слухай, дядя, вы кто такие есть?
   - Иди-иди! Не разговаривай! Руки заложи назад, слышишь?
   Григорий молча повиновался. Немного спустя снова спросил:
   - Нет, все-таки, кто вы такие?
   - Православные.
   - Я и сам не старовер.
   - Ну, и радуйся.
   - Ты куда меня ведешь?
   - К командиру. Иди ты, гад, а то я тебя...
   Конвойный легонько ткнул  Григория  острием  шашки.  Тонко  отточенное,
холодное, стальное жало  коснулось  голой  шеи  Григория,  как  раз  между
воротником шинели и папахой, и в нем, как искра, на миг вспыхнуло  чувство
испуга, сменившееся бессильным гневом. Подняв воротник, вполоборота глянув
на конвойного, он сказал сквозь зубы:
   - Не дури! Слышишь? А то как бы я у тебя эту штуку не отобрал...
   - Иди, подлюка, не разговаривай! Я тебе отберу! Руки назад!
   Григорий шага два ступил молча, потом сказал:
   - Я и так молчу, не ругайся. Подумаешь, дерьмо какое...
   - Не оглядывайся!
   - Я и так не оглядываюсь.
   - Молчи, иди шибче!
   - Может, рысью побечь? - спросил Григорий, смахивая с ресниц налипающие
снежинки.
   Конвойный молча тронул коня. Лошадиная влажная от пота и ночной сырости
грудь толкнула Григория в спину, возле ног его конское копыто с  чавканьем
продавило талый снег.
   - Потише! - воскликнул Григорий, упираясь ладонью в конскую гриву.
   Конвойный поднял на уровень головы шашку, негромко сказал:
   - Ты иди, сучий выб..., и не разговаривай, а то я  тебя  не  доведу  до
места. У меня на это рука легкая. Цыц, и ни слова больше!
   До самого хутора они молчали. Около  крайнего  двора  конный  придержал
лошадь, сказал:
   - Иди вот в эти ворота.
   Григорий вошел в настежь распахнутые ворота. В глубине  двора  виднелся
просторный, крытый железом дом. Под навесом сарая фыркали и звучно  жевали
лошади. Возле крыльца стояло человек шесть  вооруженных  людей.  Конвойный
вложил в ножны шашку, сказал, спешиваясь:
   -  Иди  в  дом,  по  порожкам  прямо,  первая  дверь  налево.  Иди,  не
оглядывайся, сколько разов  тебе  говорить,  в  рот  тебя,  в  печенку,  в
селезенку!
   Григорий медленно поднимался по ступенькам крыльца.  Стоявший  у  перил
человек в буденовке и длинной кавалерийской шинели спросил:
   - Поймали, что ли?
   - Поймали, -  неохотно  ответил  знакомый  Григорию  сиплый  голос  его
конвоира. - Возле ветряка взяли.
   - Секретарь ячейки или кто он такой?
   - А хрен его знает. Какая-то сволочуга, а кто он такой - зараз узнаем.
   "Либо это банда, либо вешенские чекисты мудрят, притворяются.  Попался!
Попался, как дурак", - думал Григорий, нарочно  мешкая  в  сенях,  пытаясь
собраться с мыслями.
   Первый, кого он увидел, открыв дверь, был Фомин. Он сидел за  столом  в
окружении многих одетых в военное незнакомых Григорию  людей.  На  кровати
навалом лежали шинели и полушубки, карабины стояли  возле  лавки,  рядком;
здесь же на лавке в беспорядочную кучу  были  свалены  шашки,  патронташи,
подсумки и седельные саквы. От людей,  от  шинелей  и  снаряжения  исходил
густой запах конского пота.
   Григорий снял папаху, негромко сказал:
   - Здравствуйте!
   - Мелехов! Вот уж воистину степь широкая, а дорога узкая! Пришлось-таки
опять увидеться! Откудова ты взялся? Раздевайся,  садись,  -  Фомин  встал
из-за  стола,  подошел  к  Григорию,  протягивая  руку.  -  Ты  чего   тут
околачиваешься?
   - По делу пришел.
   -  По  какому  делу?  Далековато  ты  забрался...   -   Фомин   пытливо
рассматривал Григория. - Говори по правде - спасался тут, что ли?
   - Это - вся и правда, - нехотя улыбаясь, ответил Григорий.
   - Где же тебя мои ребята сцапали?
   - Возле хутора.
   - Куда шел?
   - Куда глаза глядят...
   Фомин еще раз внимательно посмотрел Григорию в глаза и улыбнулся:
   - Ты, я вижу, думаешь, что мы тебя словили  и  в  Вешки  повезем?  Нет,
брат, нам туда дорога  заказанная...  Не  робей!  Мы  перестали  Советской
власти служить. Не ужились с ней...
   - Развод взяли, - пробасил немолодой казак, куривший возле печи.
   Кто-то из сидевших за столом громко засмеялся.
   - Ты ничего про меня не слыхал? - спросил Фомин.
   - Нет.
   - Ну, садись за стол, погутарим. Щей и мяса нашему гостю!
   Григорий не верил ни одному слову  Фомина.  Бледный  и  сдержанный,  он
разделся, присел к столу. Ему хотелось курить, но он вспомнил, что у  него
уже вторые сутки нет табака.
   - Покурить нечего? - обратился он к Фомину.
   Тот  услужливо  протянул  кожаный  портсигар.  От   внимания   его   не
ускользнуло, что пальцы Григория, бравшие папиросу, мелко  вздрагивали,  и
Фомин снова улыбнулся в рыжеватые волнистые усы:
   - Против  Советской  власти  мы  восстали.  Мы  -  за  народ  и  против
продразверстки и комиссаров. Они нам долго головы дурили, а теперь  мы  им
будем дурить. Понятно тебе, Мелехов?
   Григорий  промолчал.  Он  закурил,  несколько  раз   подряд   торопливо
затянулся. У него слегка закружилась голова и к горлу подступила  тошнота.
Он плохо питался последний месяц и только сейчас почувствовал, как ослабел
за это время. Потушив папиросу, он жадно принялся за  еду.  Фомин  коротко
рассказал о восстании, о первых  днях  блуждания  по  округу,  высокопарно
именуя  свои  скитания  "рейдом".  Григорий  молча  слушал  и,  почти   не
прожевывая, глотал хлеб и жирную, плохо сваренную баранину.
   - Однако отощал ты в гостях, - добродушно посмеиваясь, сказал Фомин.
   Икая от пресыщения, Григорий буркнул:
   - Жил-то не у тещи.
   - Оно и видно. Ешь дюжей,  наедайся,  сколько  влезет.  Мы  хозяева  не
скупые.
   - Спасибо. Вот покурить бы зараз... - Григорий  взял  предложенную  ему
папиросу, подошел к стоявшему на  лавке  чугуну  и,  отодвинув  деревянный
кружок, зачерпнул воды. Она была студеная и слегка  солоноватая  на  вкус.
Опьяневший от еды, Григорий с жадностью выпил  две  большие  кружки  воды,
после этого с наслаждением закурил.
   - Казаки  нас  не  дюже  привечают,  -  продолжал  рассказывать  Фомин,
подсаживаясь  к  Григорию.  -  Нашарахали  их  в  прошлом  году  во  время
восстания... Однако добровольцы есть. Человек сорок вступило.  Но  нам  не
это треб