шатун, я первый угадал.
   Собрав на скулах рытвинки морщин, Григорий вглядывался, стараясь узнать
под Петром коня. "Нового купили", -  подумал  и  перевел  взгляд  на  лицо
брата, странно измененное  давностью  последнего  свидания,  загорелое,  с
подрезанными усами пшеничного цвета  и  обожженными  солнцем  серебристыми
бровями. Григорий пошел ему навстречу, сняв фуражку, помахивая рукой,  как
на ученье. За ним с плотины хлынули полураздетые  казаки,  обминая  ломкую
поросль пустостволого купыря и застарелый лопушатник.
   Маршевая сотня шла, огибая сад, в имение, где расположился полк. Вел ее
есаул, пожилой и плотный, со свежевыбритой головой, с  деревянно  твердыми
загибами властного бритого рта.
   "Хрипатый, должно, и  злой",  -  подумал  Григорий,  улыбаясь  брату  и
оглядывая мельком крепко подогнанную фигуру есаула, горбоносого  коня  под
ним, калмыцкой, видно, породы.
   - Сотня! - звякнул  есаул  чистым  наставленным  голосом.  -  Взводными
колоннами, левое плечо вперед, марш!
   - Здорово,  братуха!  -  крикнул  Григорий,  улыбаясь  Петру,  радостно
волнуясь.
   - Слава богу. К вам вот. Ну, как?
   - Ничего.
   - Живой?
   - Покуда.
   - Поклон от наших.
   - Как там они?
   - Здравствуют.
   Петро, опираясь ладонью о круп плотного бледно-рыжей масти  коня,  всем
корпусом поворачивался назад, скользил  улыбчивыми  глазами  по  Григорию,
отъезжал дальше - его  заслоняли  пропыленные  спины  других,  знакомых  и
незнакомых.
   - Здорово, Мелехов! Поклон от хутора.
   - И ты к нам? - скалился Григорий,  узнав  Мишку  Кошевого  по  золотой
глыбе чуба.
   - К вам. Мы как куры на просо.
   - Наклюешься! Скорей тебе наклюют.
   - Но-но!
   От плотины в одной рубахе чикилял  на  одной  ноге  Егорка  Жарков.  Он
кособочился, растопыривая,  рогатил  шаровары:  норовил  попасть  ногой  в
болтающуюся штанину.
   - Здорово, станишники!
   - Тю-у-у! Да ить это Жарков Егорка.
   - Эй ты, жеребец, аль стреножили?
   - Как мать там?
   - Живая.
   - Поклон шлет, а гостинцу не взял - так чижало.
   Егорка с необычно серьезным лицом выслушал ответ и сел голым  задом  на
траву, скрывая расстроенное лицо, не попадая дрожащей ногой в штанину.
   За крашенной в  голубое  оградой  стояли  полураздетые  казаки;  с  той
стороны  по  дороге,  засаженной  каштанами,  стекала  во  двор  сотня   -
пополнение с Дона.
   - Станица, здорово!
   - Да никак ты, сват Александр?
   - Он самый.
   - Андреян! Андреян! Чертило вислоухий, не угадаешь?
   - Поклон от жены, эй, служба!
   - Спаси Христос.
   - А где тут Борис Белов?
   - В какой сотне был?
   - В четвертой, никак.
   - А откель он сам?
   - С Затона Вешенской станицы.
   - На что он тебе сдался? - ввязывался в летучий разговор третий.
   - Стал быть, нужен. Письмо везу.
   - Его, брат, надысь под Райбродами убили.
   - Да ну?..
   - Ей-бо! На моих глазах. Под левую сиську пуля вдарила.
   - Кто тут из вас с Черной речки?
   - Нету, проезжай.
   Сотня вобрала хвост и строем стала посредине двора.  Плотина  загустела
вернувшимися к купанию казаками.
   Немного  погодя  подошли  только  что  приехавшие  из  маршевой  сотни.
Григорий присел рядом с братом. Глина на плотине  тяжко  пахла  сырью.  По
краю зеленой травой  зацветала  густая  вода.  Григорий  бил  в  рубцах  и
складках рубахи вшей, рассказывал:
   - Я, Петро, уморился душой. Я зараз будто недобитый какой... Будто  под
мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули.  -  Голос  у
него жалующийся, надтреснутый,  и  борозда  (ее  только  что,  с  чувством
внутреннего страха, заметил Петро) темнела,  стекая  наискось  через  лоб,
незнакомая, пугающая какой-то переменой, отчужденностью.
   - Как оно? - спросил Петро, стягивая рубаху, обнажая белое тело с ровно
надрезанной полосой загара на шее.
   - А вот видишь как, - заторопился Григорий, и голос окреп  в  злобе,  -
людей стравили, и не попадайся! Хуже бирюков стал народ. Злоба кругом. Мне
зараз думается, ежели человека мне укусить - он бешеный сделается.
   - Тебе-то приходилось... убивать?
   - Приходилось!.. - почти крикнул Григорий и скомкал и  кинул  под  ноги
рубаху. Потом долго  мял  пальцами  горло,  словно  пропихивал  застрявшее
слово, смотрел в сторону.
   - Говори, - приказал  Петро,  избегая  и  боясь  встретиться  с  братом
глазами.
   - Меня совесть убивает. Я под Лешнювом заколол одного пикой. Сгоряча...
Иначе нельзя было... А зачем я энтого срубил?
   - Ну?
   - Вот и ну, срубил зря человека и хвораю через него,  гада,  душой.  По
ночам снится, сволочь. Аль я виноват?
   - Ты не обмялся ишо. Погоди, оно придет в чоку.
   - Ваша сотня - маршевая? - спросил Григорий.
   - Зачем? Нет, мы в Двадцать седьмом полку.
   - А я думал - нам подмога.
   - Нашу сотню к  какой-то  пехотной  дивизии  пристегивают,  это  мы  ее
догоняем, а с нами маршевая шла, молодых к вам пригнали.
   - Так. Ну, давай искупаемся.
   Григорий,  торопясь,  снял  шаровары,  отошел   на   гребень   плотины,
коричневый, сутуло-стройный, на взгляд Петра постаревший за время разлуки.
Вытягивая руки, он головой  вниз  кинулся  в  воду;  тяжелая  зелень  воды
сомкнулась над ним и  разошлась  плеском.  Он  плыл  к  группе  гоготавших
посередине  казаков,  ласково  шлепая  ладонями  по  воде,  лениво  двигая
плечами.
   Петро долго снимал нательный крест и  молитву,  зашитую  в  материнское
благословение.  Гайтан  сунул  под  рубаху,  вошел  в  воду  с   опасливой
брезгливостью, помочил грудь,  плечи,  охнув,  нырнул  и  поплыл,  догоняя
Григория;  отделившись,  они  плыли  вместе  к  тому  берегу,   песчаному,
заросшему кустарником.
   Движение холодило,  успокаивало,  и  Григорий,  кидая  взмахи,  говорил
сдержанно, без недавней страсти:
   - Вша меня заела. С тоски. Я бы дома теперя побывал: так и полетел  бы,
кабы крылья были. Хучь одним глазком глянул ты. Ну, как там?
   - Наталья у нас.
   - А?
   - Живет.
   - Отец-мать как?
   - Ничего. А Наталья все тебя ждет. Она  думку  держит,  что  ты  к  ней
возвернешься.
   Григорий фыркал и молча сплевывал  попавшую  в  рот  воду.  Поворачивая
голову, Петро норовил глянуть ему в глаза.
   - Ты в письмах хучь поклоны ей посылай. Тобой баба и дышит.
   - Что ж она... разорванное хочет связать?
   - Да ить как сказать... Человек своей надеждой живет. Славная  бабочка.
Строгая. Себя дюже блюдет. Чтоб баловство какое аль ишо чего - нету за ней
этого.
   - Замуж бы выходила.
   - Чудное ты гутаришь!
   - Ничего не чудное. Так оно должно быть.
   - Дело ваше. Я в него не вступаюсь.
   - А Дуняшка?
   - Невеста, брат! Там за этот год так вымахала, что не опознаешь.
   - Ну? - повеселев, удивился Григорий.
   - Истинный бог. Выдадут  замуж,  а  нам  и  усы  в  водку  омакнуть  не
придется. Убьют ишо, сволочи!
   - Чего хитрого!
   Они  вылезли  на  песок  и  легли  рядом,  облокотившись,  греясь   под
суровеющим солнцем. Мимо плыл, до  половины  высовываясь  из  воды,  Мишка
Кошевой.
   - Лезь, Гришка, в воду!
   - Полежу, погоди.
   Зарывая в сыпкий песок жучка, Григорий спросил:
   - Про Аксинью что слыхать?
   - Перед тем как объявили войну, видал ее в хуторе.
   - Чего она туда забилась?
   - Приезжала к мужу имение забирать.
   Григорий кашлянул и  похоронил  жучка,  надвинув  ребром  ладони  ворох
песку.
   - Не гутарил с ней?
   - Поздравствовался только. Она гладкая из себя, веселая. Видать,  легко
живется на панских харчах.
   - Что ж Степан?
   - Отдал ее огарки. Ничего обошелся. Но ты  его  берегись.  Остерегайся.
Мне переказывали казаки, дескать, пьяный Степан грозился: как первый бой -
даст тебе пулю.
   - Ага.
   - Он тебе не простит.
   - Знаю.
   - Коня себе справил, - перевел Петро разговор.
   - Продали быков?
   - Лысых. За сто восемьдесят. Купил за полтораста. Конь  куда  тебе.  На
Цуцкане купили.
   - Хлеба как?
   - Добрые. Не довелось вот убрать. Захватили.
   Разговор перекинулся на хозяйство,  утрачивая  напряженность.  Григорий
жадно впитывал в себя домашние новости. Жил эти  минуты  ими,  похожий  на
прежнего норовистого и простого парня.
   - Ну, давай охолонемся  и  одеваться,  -  предложил  Петро,  обметая  с
влажного живота песок, подрагивая. Кожа на спине  его  и  руках  поднялась
пупырышками.
   Шли от пруда толпой. У забора, отделявшего сад от двора имения,  догнал
их Астахов Степан. Он на ходу расчесывал  костяной  расческой  свалявшийся
чуб, заправляя его под козырек; поравнялся с Григорием.
   - Здорово, приятель!
   - Здравствуй. - Григорий приотстал,  встречая  его  чуть  смущенным,  с
виноватцей взглядом.
   - Не забыл обо мне?
   - Почти что.
   - А я вот тебя  помню,  -  насмешливо  улыбнулся  Степан  и  прошел  не
останавливаясь, обнял за  плечо  шагавшего  впереди  казака  в  урядницких
погонах.
   Затемно  из  штаба  дивизии  получили  телефонограмму   с   приказанием
выступить  на  позицию.  Полк  смотался  в  каких-нибудь  четверть   часа;
пополненный людьми,  с  песнями  пошел  заслонять  прорыв,  продырявленный
мадьярской кавалерией.
   При прощании Петро сунул брату в руки сложенный вчетверо листок бумаги.
   - Что это? - спросил Григорий.
   - Молитву тебе списал. Ты возьми...
   - Помогает?
   - Не смейся, Григорий.
   - Я не смеюсь.
   - Ну, прощай, брат. Бывай здоров. Ты не вылетывай вперед других,  а  то
горячих смерть метит! Берегись там! - кричал Петро.
   - А молитва?
   Петро махнул рукой.
   До одиннадцати шли, не блюдя никакой предосторожности. Потом  вахмистры
разнесли по сотням приказ идти с возможной тишиной, курение прекратить.
   Над дальней грядкой леса взметнулись окрашенные лиловым дымом ракеты.



        XI

   Небольшая в сафьяновом, цвета под дуб, переплете записная книжка.  Углы
потерты и  заломлены:  долго  носил  хозяин  в  кармане.  Листки  исписаны
узловатым косым почерком...

   "...С некоторого времени явилась вот эта потребность общения с бумагой.
Хочу вести  подобие  институтского  "дневника".  Прежде  всего  о  ней:  в
феврале, не помню какого числа, меня познакомил с ней ее  земляк,  студент
Боярышкин. Я столкнулся с ними у входа в синематограф. Боярышкин,  знакомя
нас, говорил: "Это станичница, вешенская. Ты, Тимофей, люби  ее  и  жалуй.
Лиза - отменная  девушка".  Помню,  я  что-то  изрек  нечленораздельное  и
подержал в руке ее мягкую потную ладонь. Так  началось  мое  знакомство  с
Елизаветой Моховой.  Что  она  испорченная  девушка,  я  понял  с  первого
взгляда: у таких женщин глаза говорят больше, чем  следует.  Она  на  меня
произвела, признаюсь, невыгодное  впечатление:  прежде  всего  эта  теплая
мокрая ладонь. Я никогда не встречал, чтобы у людей так потели руки; потом
- глаза, в сущности очень красивые глаза, с этаким ореховым оттенком, но в
то же время неприятные.
   Друг Вася, я сознательно ровняю слог, прибегаю даже к образности, с тем
чтобы в свое время, когда сей "дневник" попадет  к  тебе  в  Семипалатинск
(есть такая мысль: по  окончании  любовной  интриги,  которую  завел  я  с
Елизаветой Моховой, переслать тебе его. Пожалуй,  чтение  этого  документа
доставит тебе немалое удовольствие), ты имел  бы  точное  представление  о
происходившем.  Буду  описывать  в  хронологическом  порядке.   Так   вот,
познакомился я с ней, и втроем пошли мы смотреть какую-то  сентиментальную
чушь. Боярышкин молчал (у него ломил "кутний", как он выразился, зуб), а я
очень  туго  вел  разговор.  Мы  оказались  земляками,  т.е.  соседями  по
станицам, и, перебрав общие воспоминания о красоте степных пейзажей и  пр.
и пр., умолкли. Я, если можно так выразиться, непринужденно молчал, она не
испытывала ни малейшего неудобства от того, что изжевали мы разговорчик. Я
узнал от нее, что она медичка второго курса, а по происхождению купчиха, и
очень любит крепкий чай и асмоловский  табак.  Как  видишь,  очень  убогие
сведения для познания девы с ореховыми глазами. При прощании (мы провожали
ее до трамвайной остановки) она просила заходить к ней. Адрес  я  записал.
Думаю заглянуть 28 апреля.

   29 апреля

   Был сегодня у нее, угощала чаем  с  халвой.  В  сущности  -  любопытная
девка. Острый  язык,  в  меру  умна,  вот  только  арцыбашевщиной  от  нее
попахивает, ощутимо даже на расстоянии.  Пришел  от  нее  поздно.  Набивал
папиросы и думал о вещах, не имеющих абсолютно никакого отношения к ней, -
в частности, о деньгах. Костюм мой изношен до дикости, а "капитала" нет. В
общем - хреновина.

   1 мая

   Ознаменован сей день событием. В Сокольниках во время очень безобидного
времяпровождения напоролись на историю: полиция и отряд казаков, человек в
двадцать, рассеивали рабочую маевку.  Один  пьяный  ударил  лошадь  казака
палкой, а тот пустил  в  ход  плеть.  (Принято  почему-то  называть  плеть
нагайкой, а ведь у нее собственное славное имя, к чему же?..) Я подошел  и
ввязался. Обуревали меня самые благородные  чувства,  по  совести  говорю.
Ввязался и сказал казаку, что он чапура, и кое-что из  иного-прочего.  Тот
было замахнулся и на меня плетью, но я с  достаточной  твердостью  сказал,
что я сам казак Каменской станицы и  так  могу  его  помести,  что  чертям
станет тошно.  Казак  попался  добродушный,  молодой:  служба,  видно,  не
замордовала еще. Ответил, что он из  станицы  Усть-Хоперской  и  биток  по
кулачкам. Мы разошлись мирно. Если б он что-либо  предпринял  в  отношении
меня,  была  бы  драка  и  еще  кое-что  похуже  для  моей  персоны.   Мое
вмешательство объясняется тем, что в нашей компании была Елизавета, а меня
в ее присутствии  подмывает  этакое  мальчишеское  желание  "подвига".  На
собственных глазах превращаюсь в  петуха  и  чувствую,  как  под  фуражкой
вырастает незримый красный гребень... Ведь вот до чего допер!

   3 мая

   Запойное  настроение.  Ко  всему  прочему,  нет  денег.  На  развилках,
попросту говоря, ниже мотни,  безнадежно  порвались  брюки,  репнули;  как
переспелый задонский арбуз. Надежда на то,  что  шов  будет  держаться,  -
призрачна. С таким Же успехом  можно  сшить  и  арбуз.  Приходил  Володька
Стрежнев. Завтра иду на лекции.

   7 мая

   Получил от отца деньги. Поругивает в  письме,  а  мне  ни  крохотки  не
стыдно. Знал бы батя, что у сына подгнили нравственные  стропила...  Купил
костюм.  На  галстук  даже   извозчики   обращают   внимание.   Брился   в
парикмахерской   на   Тверской.   Вышел   оттуда   свежим,   галантерейным
приказчиком. На углу Садово-Триумфальной мне улыбнулся  городовой.  Этакий
плутишка! Ведь есть что-то общее у меня с ним в этом виде!  А  три  месяца
назад?  Впрочем,  не  стоит  ворошить  белье  истории...  Видел  Елизавету
случайно, в окне трамвая. Помахала перчаткой и улыбнулась. Каков я?

   8 мая

   "Любви все возрасты покорны". Так и представляется мне рот  Татьяниного
муженька, раззявленный, как пушечное  дуло.  Мне  с  галереи  непреодолимо
хотелось плюнуть в рот ему. А когда  в  уме  встает  эта  фраза,  особенно
конец: "По-коо-о-р-ны-ы-ы..."  -  челюсти  мне  судорожно  сводит  зевота,
нервная, по всей вероятности.
   Но дело-то в том, что я в своем возрасте влюблен. Пишу  эти  строки,  а
волосы дыбом... Был у Елизаветы. Очень выспренно и издалека начал.  Делала
вид, что не понимает, и пыталась свести разговор на другие рельсы. Не рано
ли? Э, черт, костюм этот дело попутал!.. Погляжусь в зеркало -  неотразим:
дай, думаю, выскажусь. У меня как-то здравый расчет преобладает  над  всем
остальным. Если не объясниться сейчас,  то  через  два  месяца  будет  уже
поздно; брюки износятся и обопреют в таком месте, что  никакое  объяснение
будет немыслимо. Пишу и сам собой восторгаюсь: до чего ярко сочетались  во
мне все лучшие чувства лучших людей нашей эпохи. Тут  вам  и  нежно-пылкая
страсть, и "глас рассудка твердый". Винегрет добродетелей помимо остальных
достоинств.
   Я так и не кончил предварительной подготовки с  ней.  Помешала  хозяйка
квартиры, которая вызвала ее в коридор и, я слышал, попросила у нее взаймы
денег. Она отказала, в то время как деньги у нее были.  Я  это  достоверно
знал, и я представил себе ее лицо, когда она правдивым голосом отказывала,
и глаза ее ореховые и вполне искренние. Охота  говорить  о  любви  у  меня
исчезла.

   13 мая

   Я основательно влюблен. Это не подлежит никакому сомнению. Все признаки
налицо. Завтра объяснюсь. Роли своей я так и не уяснил пока.

   14 мая

   Дело обернулось неожиданнейшим образом. Был  дождь,  тепленький  такой,
приятный. Мы шли по Моховой, плиты тротуара резал косой ветер. Я  говорил,
а она шла молча, потупив голову, словно раздумывая. Со шляпки на  щеку  ее
стекали дождевые струйки, и она была прекрасна. Приведу наш разговор:
   - Елизавета Сергеевна, я изложил вам то, что я чувствую. Слово за вами.
   - Я сомневаюсь в подлинности ваших чувств.
   Я глупейшим  образом  пожал  плечами  и  сморозил,  что  готов  принять
присягу, или что-то в этом роде.
   Она сказала:
   - Слушайте, вы заговорили языком тургеневских героев. Вы бы попроще.
   - Проще некуда. Я вас люблю.
   - И что же?
   - За вами слово.
   - Вы хотите ответного признания?
   - Я хочу ответа.
   - Видите ли, Тимофей Иванович... Что я вам могу сказать? Вы мне чуточку
нравитесь... Высокий вы очень.
   - Я еще подрасту, - пообещал я.
   - Но мы так мало знакомы, общность...
   - Съедим вместе пуд соли и плотней узнаем друг друга.
   Она розовой ладонью вытерла мокрые щеки и сказала:
   - Что ж, давайте сойдемся. Поживем - увидим.  Только  дайте  мне  срок,
чтобы я могла покончить с моей бывшей привязанностью.
   - Кто он? - поинтересовался я.
   - Вы его не знаете. Доктор один, венеролог.
   - Когда вы освободитесь?
   - Я надеюсь, к пятнице.
   - Мы будем вместе жить? То есть в одной квартире?
   - Да, пожалуй, это будет удобней. Вы переберетесь ко мне.
   - Почему?
   - У меня очень удобная комната. Чисто, и хозяйка симпатичная особа.
   Я не возражал. На  углу  Тверской  мы  расстались.  Мы  поцеловались  к
великому изумлению какой-то дамы.
   Что день грядущий мне готовит?

   22 мая

   Переживаю медовые дни. "Медовое" настроение омрачено было сегодня  тем,
что Лиза сказала мне, чтобы я переменил белье. Действительно, белье мое  -
изношенный кошмар. Но деньги, деньги... Тратим мои, их  не  так-то  много.
Придется поискать работы.

   24 мая

   Сегодня решил купить себе на белье, но Лиза ввела меня в непредвиденный
расход. Ей до зарезу захотелось пообедать в  хорошем  ресторане  и  купить
себе шелковые чулки. Пообедали и купили,  но  я  в  отчаянии:  ухнуло  мое
белье!

   27 мая

   Она меня истощает. Я опустошен физически и напоминаю голый подсолнечный
стебель. Это не баба, а огонь с дымом!

   2 июня

   Мы проснулись сегодня в девять. Проклятая  привычка  шевелить  пальцами
ног  привела  к  следующим  результатам:  она  открыла  одеяло   и   долго
рассматривала мою ступню. Она так резюмировала свои наблюдения:
   - У тебя не нога, а лошадиное копыто!  Хуже!  И  потом  эти  волосы  на
пальцах, фи! - Она лихорадочно-брезгливо передернула плечами и,  укрывшись
одеялом, отвернулась к стене.
   Я был сконфужен. Поджал ноги и тронул ее плечо.
   - Лиза!
   - Оставьте меня!
   - Лиза, это ни на что не похоже. Не могу  же  я  изменить  форму  своей
ноги, ведь делалась она не по заказу, а что  касается  растительности,  то
волос - дурак, он всюду растет. Тебе, как медичке, надо  бы  знать  законы
естественного развития.
   Она повернулась ко мне лицом. Ореховые глаза  приняли  злой  шоколадный
оттенок.
   - Сегодня же извольте купить присыпанье от пота: у вас трупный запах от
ног!
   Я резонно заметил, что у нее постоянно мокрые ладони. Она промолчала, а
на мою душу, выражаясь высоким "штилем", упала облачная тень... Тут  не  в
ногах дело и не в шерсти...

   4 июня

   Сегодня мы  катались  в  лодке  по  Москве-реке.  Вспоминали  Донщинку.
Елизавета ведет себя недос