в и баб всех  до  одного
собрать на сходку.
   - Да они в уме? - вскочил Пантелей Прокофьевич. - Да кто же это в такую
горячую пору сходки устраивает? А сена мне на зиму припасет  твой  генерал
Сидорин?
   - Он одинаково и твой такой же, как и мой, - спокойно ответил атаман. -
Мне что приказано, то и делаю.  Распрягай!  Надо  хлебом-солью  встречать.
Гутарют, промежду прочим, будто с ним союзниковы генералы едут.
   Пантелей Прокофьевич молча постоял  около  арбы,  поразмыслил  и  начал
распрягать быков. Видя, что сказанное им возымело  действие,  повеселевший
атаман спросил:
   - Твоей кобылкой нельзя ли попользоваться?
   - Чего тебе ей делать?
   - Приказано, еж их наколи, две тройки выслать навстречу ажник к Дурному
логу. А где их, тарантасы, брать и лошадей -  ума  не  приложу!  До  света
встал, бегаю, раз пять рубаха взмокла - и только  четырех  лошадей  добыл.
Народ весь в работе, прямо хучь криком кричи!
   Смирившийся Пантелей Прокофьевич согласился дать  кобылу  и  даже  свой
рессорный тарантасишко предложил. Как-никак, а ехал командующий армией, да
еще с иноземными генералами, а к  генералам  Пантелей  Прокофьевич  всегда
испытывал чувство трепетного уважения...
   Стараниями атамана две тройки кое-как были собраны и высланы к  Дурному
логу встречать почетных гостей. На плацу собирался народ.  Многие,  бросив
покос, спешили со степи в хутор.
   Пантелей Прокофьевич,  махнув  рукой  на  работу,  принарядился,  надел
чистую рубаху, суконные шаровары с лампасами, фуражку, некогда привезенную
Григорием в подарок, и степенно захромал на майдан, наказав старухе, чтобы
отправила с Дарьей воду и харчи Дуняшке.
   Вскоре густая пыль взвихрилась на шляху и потоком устремилась к хутору,
а сквозь нее блеснуло что-то металлическое,  и  издалека  донесся  певучий
голос автомобильной сирены. Гости  ехали  на  двух  новехоньких,  блещущих
темно-синей краской автомобилях; где-то далеко позади,  обгоняя  едущих  с
покоса косарей, порожняком скакали тройки и уныло позванивали  под  дугами
почтарские колокольчики, добытые для торжественного  случая  атаманом.  На
плацу в толпе  прошло  заметное  оживление,  зазвучал  говор,  послышались
веселые восклицания ребят. Растерявшийся атаман засновал по толпе, собирая
почетных стариков, коим надлежало вручать хлеб-соль. На глаза ему  попался
Пантелей Прокофьевич, и атаман обрадованно вцепился в него:
   - Выручай, ради Христа! Человек ты бывалый, знаешь обхождение... Уж  ты
знаешь, как с ними и ручкаться, и все такое... Да ты же и  член  Круга,  и
сын у тебя такой... Пожалуйста, бери хлеб-соль, а  то  я  вроде  робею,  и
дрожание у меня в коленях.
   Пантелей  Прокофьевич  -  донельзя  польщенный  честью  -  отказывался,
соблюдая приличия, потом, как-то сразу вобрав  голову  в  плечи,  проворно
перекрестился и взял покрытое  расшитым  рушником  блюдо  с  хлебом-солью;
расталкивая локтями толпу, вышел вперед.
   Автомобили быстро приближались к плацу,  сопровождаемые  целым  табуном
охрипших от лая разномастных собак.
   - Ты... как? Не робеешь? - шепотом справился  у  Пантелея  Прокофьевича
побледневший атаман. Он впервые видел столь большое  начальство.  Пантелей
Прокофьевич искоса блеснул на него синеватыми белками, сказал  осипшим  от
волнения голосом:
   - На, подержи, пока я бороду причешу. Бери же!
   Атаман услужливо принял блюдо, а Пантелей Прокофьевич разгладил  усы  и
бороду,  молодецки  расправил  грудь  и,  опираясь  на   кончики   пальцев
искалеченной ноги, чтобы не видно было его хромоты, снова взял  блюдо,  Но
оно так задрожало в его руках, что атаман испуганно осведомился:
   - Не уронишь? Ох, гляди!
   Пантелей Прокофьевич пренебрежительно дернул плечом. Это он-то  уронит!
Может же человек сказать такую глупость! Он, который был членом Круга и во
дворце наказного здоровался со всеми за руку, и вдруг испугается какого-то
генерала? Этот несчастный атаманишка окончательно спятил с ума!
   - Я, братец ты мой, когда  был  на  Войсковом  кругу,  так  я  с  самим
наказным атаманом чай внакладку... - начал  было  Пантелей  Прокофьевич  и
умолк.
   Передний автомобиль остановился от него в  каких-нибудь  десяти  шагах.
Бритый шофер в фуражке  с  большим  козырьком  и  с  узенькими  нерусскими
погонами на френче ловко выскочил, открыл дверцу. Из  автомобиля  степенно
вышли двое одетых в защитное военных, направились к толпе. Они  шли  прямо
на Пантелея Прокофьевича, а тот, как  стал  навытяжку,  так  и  замер.  Он
догадался, что именно эти скромно одетые  люди  и  есть  генералы,  а  те,
которые шли позади и были по виду наряднее - попросту чины  сопровождающей
их свиты. Старик смотрел на приближающихся гостей не мигая, и  во  взгляде
его  все  больше  отражалось  нескрываемое  изумление.  Где   же   висячие
генеральские эполеты? Где аксельбанты и ордена? И что же это за  генералы,
если по виду  их  ничем  нельзя  отличить  от  обыкновеннейших  солдатских
писарей? Пантелей Прокофьевич был  мгновенно  и  горько  разочарован.  Ему
стало даже как-то обидно и за свое торжественное приготовление к  встрече,
и за этих позорящих генеральское звание генералов. Черт возьми, если б  он
знал, что явятся этакие-то генералы, так и не одевался бы столь тщательно,
и не ждал бы с таким трепетом, и уж, во всяком случае, не  стоял  бы,  как
дурак, с блюдом в руках и с плохо пропеченным хлебом на блюде,  который  и
пекла-то какая-нибудь сопливая старуха. Нет, Пантелей Мелехов еще  никогда
не был посмешищем для людей, а вот  тут  пришлось:  минуту  назад  он  сам
слышал, как за его спиной хихикали ребятишки, а один чертенок даже крикнул
во всю глотку: "Ребята! Гля, как хромой  Мелехов  наклонился.  Будто  ерша
проглотил!" Было бы из-за чего переносить  насмешки  и  утруждать  больную
ногу, вытянувшись в струну... Внутри у Пантелея Прокофьевича все клокотало
от негодования. А всему виной  этот  проклятый  трус  атаманишка!  Пришел,
набрехал, взял кобылу и тарантас, по всему хутору бегал,  высунувши  язык,
громышки и  колокольцы  для  троек  искал.  Воистину:  хорошего  не  видал
человек, так и ветошке рад. За свою бытность Пантелей Прокофьевич не таких
генералов видывал! Взять хотя бы на императорском смотру: иной идет -  вся
грудь в крестах, в медалях, в золотом шитве; глядеть, и то душа  радуется,
икона, а не генерал! А эти - все в зеленом, как сизоворонки. На одном даже
не фуражка, как полагается по всей форме, а какой-то котелок под кисеей, и
морда вся выбрита наголо, ни одной волосинки не найдешь,  хоть  с  фонарем
ищи... Пантелей Прокофьевич нахмурился и чуть не сплюнул от отвращения, но
его кто-то сильно толкнул в спину, громко зашептал:
   - Иди же, подноси!..
   Пантелей Прокофьевич шагнул вперед. Генерал Сидорин  через  его  голову
бегло оглядел толпу, звучно произнес:
   - Здравствуйте, господа старики!
   -  Здравия  желаем,  ваше  превосходительство!  -  вразброд  загомонили
хуторяне.
   Генерал милостиво принял хлеб-соль из рук Пантелея Прокофьевича, сказал
"спасибо!" и передал блюдо адъютанту.
   Стоявший рядом с Сидориным высокий поджарый английский полковник из-под
низко надвинутого на глаза  шлема  с  холодным  любопытством  рассматривал
казаков. По приказу  генерала  Бриггса  -  начальника  британской  военной
миссии на Кавказе - он сопровождал Сидорина в его инспекционной поездке по
очищенной  от  большевиков  земле  Войска  Донского   и   при   посредстве
переводчика добросовестно изучал настроения казаков, а также знакомился  с
обстановкой на фронтах.
   Полковник  был  утомлен  дорожными  лишениями,   однообразным   степным
пейзажем, скучными разговорами  и  всем  сложным  комплексом  обязанностей
представителя великой державы, но интересы  королевской  службы  -  прежде
всего! И он внимательно вслушивался в речь станичного оратора и почти  все
понимал, так как знал русский язык, скрывая это от посторонних. С  истинно
британским высокомерием смотрел он на разнохарактерные смуглые  лица  этих
воинственных сынов  степей,  поражаясь  тому  расовому  смешению,  которое
всегда бросается в глаза при взгляде на казачью толпу; рядом  с  белокурым
казаком-славянином стоял типичный монгол, а по соседству с ним черный, как
вороново крыло, молодой казак, с рукой  на  грязной  перевязи,  вполголоса
беседовал с седым библейским патриархом - и можно было биться  об  заклад,
что в жилах этого патриарха, опирающегося на посох, одетого в  старомодный
казачий чекмень, течет чистейшая кровь кавказских горцев...
   Полковник немного знал историю; рассматривая казаков, он думал  о  том,
что не только этим варварам, но и внукам их не придется идти в  Индию  под
командованием какого-нибудь нового Платова. После победы над  большевиками
обескровленная гражданской войной Россия надолго выйдет из  строя  великих
держав, и в течение ближайших десятилетий восточным владениям Британии уже
ничто не будет угрожать. А что большевиков победят - полковник был  твердо
убежден. Он был человеком трезвого ума, до войны долго  жил  в  России  и,
разумеется, никак не мог верить, чтобы в полудикой стране восторжествовали
утопические идеи коммунизма...
   Внимание полковника привлекли громко  перешептывавшиеся  бабы.  Он,  не
поворачивая головы, оглядел их скуластые обветренные лица, и твердо сжатые
губы его тронула чуть приметная презрительная усмешка.
   Пантелей Прокофьевич, вручив хлеб-соль, замешался в толпе. Он  не  стал
слушать, как от имени казачьего населения станицы Вешенской  приветствовал
приехавших какой-то вешенский краснобай, а, околесив толпу,  направился  к
стоявшим поодаль тройкам.
   Лошади были все в мыле и тяжело носили боками. Старик подошел  к  своей
впряженной в корень кобылке,  рукавом  протер  ее  ноздри,  вздохнул.  Ему
хотелось выругаться, тут же выпрячь кобылу и увести ее домой - так  велико
было его разочарование.
   В это время  генерал  Сидорин  держал  к  татарцам  речь.  Одобрительно
отозвавшись об их боевых действиях в тылу у красных, он сказал:
   - Вы мужественно сражались с нашими общими  врагами.  Ваши  заслуги  не
будут забыты родиной, постепенно освобождающейся  от  большевиков,  от  их
страшного ига. Мне хотелось бы отметить наградой тех женщин вашего хутора,
которые, как нам известно, особенно отличились в вооруженной борьбе против
красных. Я прошу выйти вперед наших героинь-казачек, фамилии которых будут
сейчас оглашены!
   Один из офицеров прочитал короткий список. Первой в нем значилась Дарья
Мелехова,  остальные  были  вдовы  казаков,  убитых  в  начале  восстания,
участвовавшие,  как  и  Дарья,  в  расправе  над  пленными   коммунистами,
пригнанными в Татарский после сдачи Сердобского полка.
   Дарья не поехала в  поле,  как  приказывал  Пантелей  Прокофьевич.  Она
оказалась тут же, в толпе хуторских баб, и  была  разнаряжена,  словно  на
праздник.
   Как только она услышала свою фамилию,  растолкала  баб  и  смело  пошла
вперед, на ходу поправляя белый, с кружевной каемкой, платок, щуря глаза и
слегка смущенно улыбаясь. Даже усталая после дороги и любовных приключений
она была  дьявольски  хороша!  Не  тронутые  загаром  бледные  щеки  резче
оттеняли жаркий блеск прищуренных ищущих  глаз,  а  в  своевольном  изгибе
накрашенных бровей и в складке улыбающихся губ таилось что-то вызывающее и
нечистое.
   Ей загородил дорогу  стоявший  спиной  к  толпе  офицер.  Она  легонько
оттолкнула его, сказала:
   - Пропустите женихову родню! - и подошла к Сидорину.
   Он взял из рук  адъютанта  медаль  на  георгиевской  ленточке,  неумело
действуя пальцами, приколол ее к Дарьиной кофточке на левой стороне  груди
и с улыбкой посмотрел Дарье в глаза:
   - Вы - вдова убитого в марте хорунжего Мелехова?
   - Да.
   - Сейчас вы получите деньги, пятьсот рублей. Выдаст  их  вам  вот  этот
офицер. Войсковой атаман Африкан Петрович Богаевский и правительство  Дона
благодарят вас за  выказанное  вами  высокое  мужество  и  просят  принять
сочувствие... Они сочувствуют вам в вашем горе.
   Дарья не все поняла из того, что ей говорил генерал. Она  поблагодарила
кивком головы, взяла из рук  адъютанта  деньги  и  тоже,  молча  улыбаясь,
посмотрела прямо в глаза нестарому генералу. Они  были  почти  одинакового
роста, и Дарья без особого стеснения разглядывала  сухощавое  генеральское
лицо. "Дешево расценили моего Петра, не дороже пары быков...  А  генералик
ничего из себя, подходящий", - со свойственным ей цинизмом  думала  она  в
этот момент. Сидорин ждал,  что  она  вот-вот  отойдет,  но  Дарья  что-то
медлила. Адъютант и офицеры, стоявшие позади Сидорина,  движениями  бровей
указывали друг другу на разбитную вдову;  в  глазах  их  забегали  веселые
огоньки; даже полковник-англичанин оживился, поправил пояс,  переступил  с
ноги на ногу, и на бесстрастном лице его появилось нечто отдаленно похожее
на улыбку.
   - Мне можно идти? - спросила Дарья.
   - Да-да, разумеется! - торопливо разрешил Сидорин.
   Дарья неловким движением сунула в разрез кофточки деньги, направилась к
толпе. За ее легкой, скользящей походкой внимательно следили все  уставшие
от речей и церемоний офицеры.
   К Сидорину неуверенно подходила жена покойного Мартина Шамиля. Когда  и
к ее старенькой кофтенке была приколота медаль, Шамилиха вдруг  заплакала,
да так беспомощно и по-женски горько, что  лица  офицеров  сразу  утратили
веселое выражение и стали серьезными, сочувственно-кислыми.
   - Ваш муж тоже убит? - нахмурясь, спросил Сидорин.
   Плачущая женщина закрыла лицо руками, молча кивнула головой.
   - У нее детей на воз не покладешь! - басом сказал кто-то из казаков.
   Сидорин повернулся лицом к англичанину, громко сказал:
   - Мы награждаем женщин, проявивших в боях с большевиками исключительное
мужество. У большинства из них мужья были убиты в начале восстания  против
большевиков, и эти женщины-вдовы, мстя за смерть Мужей, уничтожили целиком
крупный отряд местных коммунистов. Первая  из  награжденных  мною  -  жена
офицера   -    собственноручно    убила    прославившегося    жестокостями
комиссара-коммуниста.
   Переводчик-офицер бегло  заговорил  по-английски.  Полковник  выслушал,
наклонил голову, сказал:
   -  Я  восхищаюсь  храбростью  этих  женщин.   Окажите,   генерал,   они
участвовали в боях наравне с мужчинами?
   - Да, - коротко ответил Сидорин и нетерпеливым движением руки пригласил
подойти поближе третью вдову.
   Вскоре после вручения наград гости отбыли в  станицу.  Народ  торопливо
стал расходиться с плаца, спеша на покос, и через  несколько  минут  после
того,  как  скрылись  сопровождаемые  собачьим  лаем   автомобили,   возле
церковной ограды осталось только трое стариков.
   - Диковинные времена заступили! - сказал один из них  и  широко  развел
руками. - Бывалоча, на  войне  егорьевский  крест  али  медаль  давали  за
больши-и-ие дела, за геройство, да кому давали-то? Самым ухачам, отчаюгам!
Добывать кресты не  дюже  много  рискателей  находилось.  Недаром  сложили
поговорку: "Иль домой с крестом, иль лежать пластом". А нынче медали бабам
понавешали... Да хучь бы было за что, а то так... Казаки пригнали в хутор,
а они кольями побили пленных, обезруженных людей. Какая же тут  геройства?
Не пойму, накажи господь!
   Другой старик, подслеповатый и немощный, отставил ногу, не спеша достал
из кармана свернутый в трубку матерчатый кисет, сказал:
   - Им, начальству, виднее из Черкасскова. Стало быть, там рассудили так:
надо и бабам приманку сделать,  чтоб  духом  все  поднялись,  чтобы  дюжей
воевали. Тут медаль, а тут по пятисот деньгами - какая баба супротив такой
чести устоит? Иной из казаков и не схотел бы выступать на фронт, думал  бы
прихорониться от войны, да разве зараз смогет он усидеть? Ему баба все уши
прожужжит! Ночная кукушка, она всегда перекукует! И каждая  будет  думать:
"Может, и мне медаль навесют?"
   - Это ты зря так говоришь, кум Федор! - возразил  третий.  -  Следовало
наградить, вот и  наградили.  Бабы  повдовели,  им  деньги  будут  большой
подмогой по хозяйству, а медали им за лихость пожалованы. Дашка  Мелеховых
первая суд навела Котлярову, и правильно! Господь им всем судья, но и  баб
нельзя винить: своя-то кровь резко гутарит...
   Старики спорили и переругивались  до  тех  пор,  пока  не  зазвонили  к
вечерне. А как только звонарь ударил в колокол - все  трое  встали,  сняли
шапки, перекрестились и чинно пошли в ограду.



        XIII

   Удивительно, как изменилась жизнь в  семье  Мелеховых!  Совсем  недавно
Пантелей Прокофьевич чувствовал себя в доме  полновластным  хозяином,  все
домашние ему безоговорочно  подчинялись,  работа  шла  ряд  рядом,  сообща
делили и радость, и горе, и во всем быту сказывалась большая,  долголетняя
слаженность. Была крепко спаянная  семья,  а  с  весны  все  переменилось.
Первой откололась Дуняшка. Она не проявляла открытого неповиновения  отцу,
но всякую работу, которую  приходилось  ей  выполнять,  делала  с  видимой
неохотой и так, как будто работала не для себя, а по найму; и внешне стала
как-то замкнутей, отчужденней;  редко-редко  слышался  теперь  беззаботный
Дуняшкин смех.
   После отъезда Григория на фронт и Наталья  отдалилась  от  стариков;  с
детишками проводила почти все время, с ними только охотно разговаривала  и
занималась, и было похоже, что втихомолку о чем-то крепко горюет  Наталья,
но ни с кем из близких о своем горе  ни  разу  и  словом  не  обмолвилась,
никому не пожаловалась и всячески скрывала, что ей тяжело.
   Про Дарью и говорить было нечего: совсем не та стала Дарья после  того,
как съездила  с  обывательскими  подводами.  Все  чаще  она  противоречила
свекру, на Ильиничну и внимания не обращала, безо всякой  видимой  причины
злилась на всех, от покоса отделывалась нездоровьем и  держала  себя  так,
как будто доживала она в мелеховском доме последние дни.
   Семья распадалась на глазах у Пантелея Прокофьевича.  Они  со  старухой
оставались вдвоем. Неожиданно и быстро были  нарушены  родственные  связи,
утрачена теплота взаимоотношений, в  разговорах  все  чаще  проскальзывали
нотки раздражительности и отчуждения... За общий стол садились не так, как
прежде - единой и дружной семьей, а как случайно собравшиеся вместе люди.
   Война была всему этому причиной  -  Пантелей  Прокофьевич  это  отлично
понимал. Дуняшка злилась на родителей за то,  что  те  лишили  ее  надежды
когда-нибудь выйти замуж за  Мишку  Кошевого  -  единственного,  кого  она
любила со всей беззаветной девичьей страстью; Наталья молча и  глубоко,  с
присущей ей скрытностью переживала  новый  отход  Григория  к  Аксинье.  А
Пантелей Прокофьевич все это  видел,  но  ничего  не  мог  сделать,  чтобы
восстановить в семье прежний порядок. В самом деле, не  мог  же  он  после
всего того, что произошло, давать согласие на брак своей дочери с  заядлым
большевиком, да и что толку было бы от  его  согласия,  коли  этот  чертов
жених мотался где-то на фронте, к тому же в красноармейской части?  То  же
самое и с Григорием: не будь он в офицерском  чине,  Пантелей  Прокофьевич
живо управился бы с ним. Так управился бы, что  Григорий  после  этого  на
астаховский баз и глазом бы не косил. Но война  все  перепутала  и  лишила
старика возможности жить и править своим  домом  так,  как  ему  хотелось.
Война разорила его,  лишила  прежнего  рвения  к  работе,  отняла  у  него
старшего сына, внесла разлад и  сумятицу  в  семью.  Прошла  она  над  его
жизнью, как буря над деляной пшеницы, но пшеница и  после  бури  встает  и
красуется под солнцем, а старик подняться уже не мог. Мысленно  он  махнул
на все рукой - будь что будет!
   Получив из рук генерала Сидорина награду, Дарья повеселела. Она  пришла
с плаца в тот  день  оживленная  и  счастливая.  Блестя  глазами,  указала
Наталье на медаль.
   - За что это тебе? - удивилась Наталья.
   - Это за кума Ивана Алексеевича, царство ему небесное, сукиному сыну! А
это - за Петю... -  И,  похваляясь,  развернула  пачку  х