с
ними с обеими, любя каждую из них  по-разному,  но,  потеряв  жену,  вдруг
почувствовал и к Аксинье какую-то отчужденность, потом глухую злобу за то,
что она выдала их отношения и - тем самым - толкнула Наталью на смерть.
   Как ни старался Григорий, уехав в поле, забыть о своем горе,  в  мыслях
он неизбежно возвращался к этому.  Он  изнурял  себя  работой,  часами  не
слезая с  лобогрейки,  и  все  же  вспоминал  Наталью;  память  настойчиво
воскрешала давно  минувшее,  различные,  зачастую  незначительные  эпизоды
совместной жизни, разговоры. Стоило на  минуту  снять  узду  с  услужливой
памяти, и перед  глазами  его  вставала  живая,  улыбающаяся  Наталья.  Он
вспоминал  ее  фигуру,  походку,  манеру  поправлять  волосы,  ее  улыбку,
интонации голоса...
   На третий день начали косить ячмень. Григорий как-то среди  дня,  когда
Пантелей Прокофьевич остановил лошадей, слез с  заднего  стульца  косилки,
положил на полок короткие вилы, сказал:
   - Хочу, батя, поехать домой на-час.
   - Зачем?
   - Что-то соскучился по ребятишкам...
   - Что ж, поезжай, - охотно согласился старик. - А мы тем временем будем
копнить.
   Григорий тотчас же выпряг из косилки своего коня, сел на него  и  шагом
поехал по желтой щетинистой стерне к шляху. "Скажи ему, чтобы жалел  вас!"
- звучал в ушах  его  Натальин  голос.  Григорий  закрывал  глаза,  бросал
поводья и, погруженный в воспоминания, предоставлял коню идти бездорожно.
   В густо-синем небе почти  недвижно  стояли  раскиданные  ветром  редкие
облака. По стерне враскачку ходили грачи. Они семьями  сидели  на  копнах;
старые из клюва в клюв кормили молодых, только недавно оперившихся  и  еще
неуверенно поднимавшихся на крыло. Над скошенными десятинами стон стоял от
грачиного крика.
   Конь Григория норовил идти по обочине дороги, изредка  на  ходу  срывал
ветку донника, жевал ее, гремя удилами. Раза два он останавливался,  ржал,
завидев вдали лошадей, и тогда Григорий, очнувшись, понукал его, невидящим
взором  оглядывал   степь,   пыльную   дорогу,   желтую   россыпь   копен,
зеленовато-бурые делянки вызревающего проса.
   Как только Григорий приехал домой - явился Христоня, мрачный с  виду  и
одетый, несмотря на жару, в суконный английский френч и широкие бриджи. Он
пришел,   опираясь   на   огромную   свежеоструганную   ясеневую    палку,
поздоровался:
   - Проведать пришел. Прослышал про ваше  горе.  Похоронили,  стал  быть,
Наталью Мироновну?
   - Ты каким путем с фронта? - спросил Григорий,  сделав  вид,  будто  не
слышал  вопроса,  с  удовольствием  рассматривая   нескладную,   несколько
согбенную фигуру Христони.
   - После ранения на  поправку  пустили.  Скобленули  меня  поперек  пуза
доразу две пули. И доси там,  возле  кишок  сидят,  застряли,  стал  быть,
проклятые. Через это я и при костыле нахожусь. Видишь?
   - Где же это тебя попортили?
   - Под Балашовом.
   - Взяли его? Как же тебя зацепило?
   - В атаку шли. Балашов, стал быть, забрали и Поворино. Я забирал.
   - Ну расскажи, с кем ты, в  какой  части,  кто  с  тобой  из  хуторных!
Присаживайся, вот табак.
   Григорий обрадовался новому человеку, возможности поговорить  о  чем-то
постороннем, что не касалось его переживаний. Христоня  проявил  некоторую
сообразительность,  догадавшись,  что  в  его   сочувствии   Григорий   не
нуждается, и стал охотно, но медлительно рассказывать о взятии Балашова, о
своем ранении. Дымя огромной цигаркой, он густо басил:
   - Шли в пешем строю по подсолнухам. Они били, стал быть, из пулеметов и
из орудий, ну и из винтовок, само собой. Человек я из себя приметный,  иду
в цепи, как гусак промеж курей, как ни пригинался, а все  меня  видно,  ну
они, пули-то, меня и нашли. Да ить это хорошо, что я ростом вышел, а  будь
пониже - аккурат в голову бы угодили! Были они, стал быть, на  излете,  но
вдарили так, что ажник в животе у меня все забурчало,  и  каждая  горячая,
черт, как, скажи, из печки вылетела... Лапнул рукой по этому месту, чую  -
во мне они сидят, катаются под кожей, как жировики, на  четверть  одна  от
другой. Ну, я их помял пальцами и упал, стал быть. Думаю: шутки дурные,  к
едреной матери с такими шутками! Лучше уж лежать, а  то  другая  прилетит,
какая порезвей, и наскрозь пронижет. Ну, и  лежу,  стал  быть.  Нет-нет  и
потрогаю их, пули-то. Они все там, одна вблизи другой. Ну, я и  испужался,
думаю: что как они, подлюки, в живот  провалются,  тогда  что?  Будут  там
промеж кишков кататься, как их доктора разыщут? Да и мне радости  мало.  А
тело у человека, хотя бы и у меня, жидкое, пробредут пульки-то до  главной
кишки - ходи тогда, греми ими, как почтарский громышок.  Полное  нарушение
получится. Лежу, шляпку подсолнуха открутил, семечки ем, а самому страшно.
Цепь наша ушла. Ну, как взяли этот Балашов, и я туда прикомандировался.  В
Тишанской в лазарете лежал. Доктор там  такой,  стал  быть,  шустрый,  как
воробей. Все упрашивал: "Давай пули вырежем?"  А  я  сам  себе  на  уме...
Спросил: "Могут они,  ваше  благородие,  в  нутро  провалиться?"  -  "Нет,
говорит, не могут". Ну, тогда, думаю, не дамся их  вырезать!  Знаю  я  эти
шутки! Вырежут, не успеет рубец затянуться - и опять иди  в  часть.  "Нет,
говорю, ваше благородие, не дамся. Мне с ними  даже  интереснее.  Хочу  их
домой понесть, жене  показать,  а  они  мне  не  препятствуют,  не  велика
тяжесть". Обругал он меня, а на побывку пустил на неделю.
   Улыбаясь, Григорий выслушал бесхитростное повествование, спросил:
   - Ты куда попал, в какой полк?
   - В Четвертый сводный.
   - Кто из хуторных с тобой?
   -  Наших  там  много:  Аникушка-скопец,  Бесхлебнов,  Коловейдин  Аким,
Мирошников Семка, Горбачев Тихон.
   - Ну, как казачки? Не жалуются?
   - Обижаются на офицерьев, стал быть. Таких сволочей  понасажали,  житья
нету. И почти все - русские, казаков нету.
   Христоня, рассказывая, натягивал короткие рукава френча  и,  словно  не
веря своим глазам, удивленно рассматривал и гладил  на  коленях  добротное
ворсистое сукно английских штанов.
   - А ботинок, стал быть, на мою ногу не нашлось,  -  раздумчиво  говорил
он. - В английской державе, под ихними людьми, таких ядреных  ног  нету...
Мы же пашаницу сеем и едим, а там, небось, как и в России, на  одном  жите
сидят. Откель же им такие ноги иметь?  Всю  сотню  одели,  обули,  пахучих
папиросов прислали, а все одно - плохо...
   - Что плохо? - поинтересовался Григорий.
   Христоня улыбнулся, сказал:
   - Снаружи хорошо, в  середке  плохо.  Знаешь,  опять  казаки  не  хотят
воевать. Стал быть, ничего из этой войны  не  выйдет.  Гутарили  так,  что
дальше Хоперского округа не пойдут...
   Проводив Христоню, Григорий после короткого размышления решил:  "Поживу
с неделю и уеду на фронт. Тут с тоски пропадешь". До вечера он  был  дома.
Вспомнил детство и  смастерил  Мишатке  ветряную  мельницу  из  камышинок,
ссучил из конского волоса силки для ловли воробьев, дочери искусно  сделал
крохотную  коляску  с  вращающимися  колесами  и  причудливо  изукрашенным
дышлом, пробовал даже свернуть из лоскутов куклу, но тут у него ничего  не
вышло; кукла была сделана при помощи Дуняшки.
   Дети, к которым Григорий никогда прежде не  проявлял  такого  внимания,
вначале отнеслись к его затеям с недоверием, но потом уже ни на минуту  не
отходили от него, и под вечер,  когда  Григорий  собрался  ехать  в  поле,
Мишатка, сдерживая слезы, заявил:
   - Ты сроду такой! Приедешь на-час и  опять  нас  бросаешь...  Забери  с
собой и силки, и мельницу, и трещотку, все забери! Мне не нужно!
   Григорий взял в свои большие руки маленькие ручонки сына, сказал:
   - Ежели так - давай решим: ты - казак, вот и поедем со  мной  на  поля,
будем ячмень косить, копнить, на косилке  будешь  с  дедом  сидеть,  коней
будешь погонять. Сколько там кузнецов  в  траве!  Сколько  разных  птах  в
буераке! А Полюшка останется с бабкой домоседовать. Она на нас в обиде  не
будет. Ее, девичье, дело - полы подметать, воду бабке  носить  из  Дону  в
маленькой ведрушонке, да и мало ли у них всяких бабьих делов? Согласный?
   - А то нет! -  с  восторгом  воскликнул  Мишатка.  У  него  даже  глаза
заблестели от предвкушаемого удовольствия.
   Ильинична было воспротивилась:
   - Куда ты его повезешь? Выдумываешь, чума его знает что! А спать где он
будет? И кто за ним там будет  наглядывать?  Упаси  бог,  либо  к  лошадям
подойдет - вдарят, либо змея укусит. Не езди с отцом,  милушка,  оставайся
дома! - обратилась она к внуку.
   Но у того вдруг зловеще вспыхнули сузившиеся глаза (точь-в-точь  как  у
деда Пантелея, когда он приходил в ярость), сжались  кулачки,  и  высоким,
плачущим голосом он крикнул:
   - Бабка, молчи!.. Все одно  поеду!  Батянюшка,  родненький,  не  слухай
ее!..
   Смеясь, Григорий взял сына на руки, успокоил мать:
   - Спать он будет со мной. Отсюдова поедем шагом, не  уроню  же  я  его?
Готовь ему, мамаша, одежу и не боись - сохраню в целости, а завтра к  ночи
привезу.
   Так началась дружба между Григорием и Мишаткой.
   За две недели, проведенные в Татарском, Григорий только три раза, и  то
мельком, видел Аксинью. Она, с присущим ей умом и тактом, избегала встреч,
понимая, что лучше ей не попадаться Григорию на глаза, Женским чутьем  она
распознала  его  настроение,  сообразила,  что   всякое   неосторожное   и
несвоевременное проявление ее чувства к нему может  вооружить  его  против
нее, кинуть  какое-то  пятно  на  их  взаимоотношения.  Она  ждала,  когда
Григорий сам заговорит с ней. Это случилось за  день  до  его  отъезда  на
фронт. Он ехал с поля  с  возом  хлеба,  припозднился,  в  сумерках  около
крайнего к степи проулка встретил Аксинью. Она  издали  поклонилась,  чуть
приметно улыбнулась. Улыбка  ее  была  выжидающей  и  тревожной.  Григорий
ответил на поклон, но разминуться молча не смог.
   - Как живешь? - спросил он, незаметно натягивая  вожжи,  умеряя  легкий
шаг лошадей.
   - Ничего, спасибо, Григорий Пантелеевич.
   - Что это тебя не видно?
   - На полях была... Бьюсь одна с хозяйством.
   Вместе с Григорием на возу сидел Мишатка. Может быть, поэтому  Григорий
не остановил лошадей, не  стал  больше  занимать  Аксинью  разговором.  Он
отъехал несколько саженей, обернулся, услышав оклик. Аксинья стояла  около
плетня.
   - Долго пробудешь в  хуторе?  -  спросила  она,  взволнованно  ощипывая
лепестки сорванной ромашки.
   - Днями уеду.
   По тому, как Аксинья на секунду замялась, было видно,  что  она  хотела
еще что-то спросить. Но почему-то не спросила, махнула рукой  и  торопливо
пошла на выгон, ни разу не оглянувшись.



        XIX

   Небо заволокло тучами. Накрапывал мелкий, будто  сквозь  сито  сеянный,
дождь. Молодая отава, бурьяны, раскиданные по  степи  кусты  дикого  терна
блестели.
   Крайне огорченный  преждевременным  отъездом  из  хутора,  Прохор  ехал
молча, за всю  дорогу  ни  разу  не  заговорил  с  Григорием.  За  хутором
Севастьяновским повстречались им трое конных казаков.  Они  ехали  в  ряд,
поталкивая каблуками лошадей, оживленно разговаривая. Один из них, пожилой
и рыжебородый, одетый в серый домотканый  зипун,  издали  узнал  Григория,
громко сказал спутникам: "А ить это Мелехов, братушки!" - и, поравнявшись,
придержал рослого гнедого коня.
   - Здорово живешь, Григорий Пантелевич! - приветствовал он Григория.
   - Здравствуй! - ответил Григорий,  тщетно  пытаясь  вспомнить,  где  он
встречался с этим рыжебородым, мрачным на вид казаком.
   Его, как видно, недавно произвели в подхорунжий, и он, чтобы  не  сойти
за простого казака, нашил новенькие погоны прямо на зипун.
   - Не угадаешь? - спросил он, подъезжая "вплотную,  протягивая  широкую,
покрытую огненно-красными волосами руку,  крепко  дыша  запахом  водочного
перегара. Тупое самодовольство сияло на лице новоиспеченного подхорунжего,
крохотные голубые глазки его искрились, под рыжими усами губы расползались
в улыбку.
   Нелепый вид зипунного офицера развеселил Григория. Не скрывая насмешки,
он ответил:
   - Не угадаю. Видать, я встречался с тобой, когда ты был ишо  рядовым...
Тебя недавно произвели в подхорунжий?
   - В самый раз попал! С неделю как произвели. А встречались мы с тобой у
Кудинова в штабе, кажись - под благовещение. Ты меня тогда из  одной  беды
выручил, вспомни-ка! Эй, Трифон! Езжайте помаленьку, я догоню!  -  крикнул
бородач приостановившимся неподалеку казакам.
   Григорий с трудом припомнил, при каких обстоятельствах виделся с  рыжим
подхорунжим, вспомнил и кличку  его:  "Семак"  и  отзыв  о  нем  Кудинова:
"Стреляет, проклятый, без промаху! Зайцев на бегу из винтовки  бьет,  и  в
бою лихой, и разведчик хороший, а умом - малое дите". Семак,  в  восстание
командуя сотней, совершил какой-то проступок, за который Кудинов  хотел  с
ним расправиться, но Григорий вступился, и Семак был помилован и  оставлен
на должности командира сотни.
   - С фронта? - спросил Григорий.
   - Так точно, в отпуск еду из-под Новохоперска. Чудок, верст полтораста,
кругу дал, заезжал в Слащевскую, там у меня - сродствие.  Я  добро  помню,
Григорий Пантелевич! Не откажи в милости, хочу угостить тебя,  а?  Везу  в
сумах две бутылки чистого спирту, давай их зараз разопьем?
   Григорий отказался наотрез, но бутылку спирта, предложенную в  подарок,
взял.
   - Что там было!  Казачки  и  офицеры  сгрузились  добром!  -  хвастливо
рассказывал Семак. - Я и в Балашове  побывал.  Взяли  мы  его  и  кинулись
перво-наперво к железной дороге, там полно стояло составов, все путя  были
забитые. В одном вагоне - сахар, в другом - обмундирование,  в  третьем  -
разное имущество. Иные из казаков  по  сорок  комплектов  одежи  взяли!  А
потом, как пошли жидов тресть, - смех! Из моей полусотни  один  ловкач  по
жидам восемнадцать штук карманных часов насобирал, из них десять  золотых,
навешал, сукин кот, на грудях, ну прямо самый что ни  на  есть  богатейший
купец! А перстней и колец у него оказалось - не счесть! На  каждом  пальце
по два да по три...
   Григорий указал на раздутые переметные сумки Семака, спросил:
   - А у тебя это что?
   - Так... Разная разность.
   - Тоже награбил?
   - Ну ты уж скажешь - награбил... Не награбил, а добыл  по  закону.  Наш
командир полка так сказал: "Возьмете город - на  двое  суток  он  в  вашем
распоряжении!" Что же я  -  хуже  других?  Брал  казенное,  что  под  руку
попадалось... Другие хуже делали.
   -  Хороши  вояки!  -  Григорий  с   отвращением   оглядел   добычливого
подхорунжего, сказал: - С такими подобными, как ты, на большой дороге, под
мостами сидеть, а не воевать! Грабиловку из войны учинили! Эх вы, сволочи!
Новое рукомесло приобрели! А ты думаешь, за это  когда-нибудь  не  спустят
шкуры и с вас, и с вашего полковника?
   - За что же это?
   - За это самое!
   - Кто же это могет спустить?
   - Кто чином повыше.
   Семак насмешливо улыбнулся, сказал:
   - Да они сами такие-то! Мы хучь в сумах везем да  на  повозках,  а  они
цельными обозами отправляют.
   - А ты видал?
   - Скажешь тоже - видал! Сам сопровождал такой обоз до Ярыженской. Одной
серебряной посуды, чашков, ложков был полный воз! Кое-какие  из  офицерьев
налетывали: "Чего везете? А ну, показывай!" Как скажу, что  это  -  личное
имущество генерала такого-то, так и отъедут ни с чем.
   - Чей же это генерал? - щурясь  и  нервно  перебирая  поводья,  спросил
Григорий.
   Семак хитро улыбнулся, ответил:
   - Позабыл его фамилию... Чей же он, дай бог памяти? Нет,  заметило,  не
вспомню! Да ты зря ругаешься, Григорий Пантелевич.  Истинная  правда,  все
так делают! Я ишо промежду других, как ягнок  супротив  волка;  я  легочко
брал, а другие телешили людей прямо средь улицы, жидовок сильничали  прямо
напропалую! Я этими делами не занимался, у меня своя законная  баба  есть,
да какая баба-то: прямо жеребец, а не баба! Нет-нет, это ты  зря  на  меня
сердце поимел. Погоди, куда же ты?
   Григорий кивком головы холодно попрощался с Семаком, сказал Прохору:
   - Трогай за мной! - и пустил коня рысью.
   По пути все чаще попадались одиночками  и  группами  ехавшие  в  отпуск
казаки. Нередко встречались пароконные подводы. Груз на  них  был  прикрыт
брезентами или ряднами,  заботливо  увязан.  Позади  подвод,  привстав  на
стременах,  рысили  казаки,  одетые  в  новенькие  летние  гимнастерки,  в
красноармейские,  защитного  цвета,  штаны,  запыленные,  загорелые   лица
казаков были  оживлены,  веселы,  но,  встречаясь  с  Григорием,  служивые
старались поскорее разминуться, проезжали молча, как  по  команде  поднося
руки к козырькам фуражек, и заговаривали снова между собой,  лишь  отъехав
на почтительное расстояние.
   - Купцы едут!  -  насмешливо  говорил  Прохор,  издали  увидав  конных,
сопровождавших подводу с награбленным имуществом.
   Впрочем, не все ехали на побывку  обремененные  добычей.  На  одном  из
хуторов,  остановившись  возле  колодца,  чтобы  напоить  коней,  Григорий
услышал доносившуюся из соседнего двора песню.  Пели,  судя  по  ребячески
чистым, хорошим голосам, молодые казаки.
   - Служивого, должно, провожают,  -  сказал  Прохор,  зачерпывая  ведром
воды.
   После выпитой накануне бутылки спирта  он  не  прочь  был  похмелиться,
поэтому, поспешно напоив коней, посмеиваясь, предложил:
   - А что, Пантелевич, а не пойтить ли нам туда? Может, на проводах и нам
перепадет по  стремянной?  Курень,  хотя  и  камышом  крытый,  но,  видно,
богатый.
   Григорий согласился пойти взглянуть, как провожают  "кугаря".  Привязав
коней к плетню, они с Прохором вошли во двор. Под навесом сарая у  круглых
яслей стояли  четыре  оседланные  лошади.  Из  амбара  вышел  подросток  с
железной мерой, доверху насыпанной овсом. Он мельком взглянул на Григория,
пошел к заржавшим лошадям. За углом  куреня  разливалась  песня.  Дрожащий
высокий тенорок выводил:

   Как по той-то было по дороженьке
   Никто пеш не хаживал...

   Густой прокуренный бас, повторив последние слова, сомкнулся с  тенором,
потом вступили новые слаженные голоса, и песня потекла величаво, раздольно
и грустно. Григорию не захотелось своим появлением  прерывать  песенников;
он тронул Прохора за рукав, шепнул:
   - Погоди, не показывайся, нехай доиграют.
   - Это - не проводы. Еланские так играют. Это они так  запеснячивают,  А
здорово,  черти,  тянут!  -  одобрительно  отозвался  Прохор  и  огорченно
сплюнул: расчет на то, чтобы выпить, судя по всему, не оправдался.
   Ласковый тенорок до конца рассказал в песне про участь  оплошавшего  на
войне казака:

   Ни пешего, ни конного следа допрежь не было.
   Проходил по дороженьке казачий полк.
   За полком-то бежит душа добрый конь.
   Он черкесское седельце на боку несет.
   А тесмяная уздечка на правом ухе висит,
   Шелковы поводьица ноги путают.
   За ним гонит млад донской казак,
   Он кричит-то своему коню верному:
   "Ты постой, погоди, душа верный конь,
   Не покинь ты меня, одинокого,
   Без тебя не уйтить от чеченцев злых..."

   Очарованный пением, Григорий  стоял,  привалившись  спиной  к  беленому
фундаменту куреня, не слыша ни конского ржания, ни скрипа  проезжавшей  по
проулку арбы...
   За углом кто-то из песенников, кончив песню, кашлянул, сказал:
   - Не так играли, как оторвали! Ну да ладно, как умеем, так и  могем.  А
вы бы, бабушки, служивым на дорогу ишо чего-нибудь дали. Поели мы  хорошо,
спаси Христос, да вот на дорогу у нас с собой никаких харчишек нету...
   Григорий очнулся от раздумья, вышел из-за  угла.  На  нижней  ступеньке
крыльца сидели четверо молодых казаков; окружив их плотной толпой,  стояли
набежавшие из  соседних  дворов  бабы,  старухи,  детишки.  Слушательницы,
всхлипывая и сморкаясь, вытирали слезы кончиками платков, одна из старух -
высокая и черноглазая, со следами строгой иконописной красоты  на  увядшем
лице - протяжно говорила, когда Григорий подходил к крыльцу:
   - Милые вы мои! До чего же вы хорошо да жалостно поете!  И,  небось,  у