нья охотно согласилась, и довольная Дуняшка пошла собираться.
   Весь день она деятельно готовилась  к  выезду:  с  помощью  Аникушкиной
вдовы подсеяла зерно, кое-как  подправила  бороны,  смазала  колеса  арбы,
наладила сеялку. А вечером нагребла в платок очищенной пшеницы  и  отнесла
на  кладбище,  посыпала  могилы  Петра,  Натальи  и  Дарьи,  чтобы  поутру
слетелись на родные могилки птицы. В детской простоте  своей  она  верила,
что веселое птичье щебетание будет услышано мертвыми и обрадует их...


   Только перед  рассветом  устанавливалась  над  Обдоньем  тишина.  Глухо
ворковала вода в затопленном лесу, омывая бледно-зеленые  стволы  тополей,
мерно раскачивая потонувшие вершинки дубовых кустов и  молодого  осинника;
шуршали наклоненные струей метелки камыша в залитых озерах; на разливе,  в
глухих заводях, - там, где полая вода, отражая сумеречный  свет  звездного
неба, стояла неподвижно, как завороженная,  -  чуть  слышно  перекликались
казарки, сонно посвистывали чирковые селезни да изредка звучали серебряные
трубные  голоса  заночевавших  на  приволье  пролетных   лебедей.   Иногда
всплескивала в темноте  жирующая  на  просторе  рыба;  по  воде,  усеянной
золотыми   бликами,   далеко   катилась   зыбкая   волна,    и    слышался
предостерегающий гогот  потревоженной  птицы.  И  снова  тишина  окутывала
Обдонье. Но с рассветом, когда лишь  чуть  розовели  меловые  отроги  гор,
подымался низовой ветер. Густой и мощный, он дул против течения.  По  Дону
бугрились  саженные  волны,  бешено  клокотала  вода  в   лесу,   стонали,
раскачиваясь, деревья. Ветер ревел целый день  и  утихал  глубокой  ночью.
Такая погода стояла несколько дней.
   Над степью повисла сиреневая дымка. Земля пересыхала, приостановились в
росте травы, по зяби пошли заструги. Почва выветривалась с каждым часом, а
на полях хутора Татарского почти не  видно  было  людей.  Во  всем  хуторе
осталось несколько древних стариков, из отступления вернулись  неспособные
к труду, обмороженные и больные казаки, в поле работали  одни  женщины  да
подростки. По обезлюдевшему хутору ветер  гонял  пыльцу,  хлопал  ставнями
куреней, ворошил солому на крышах  сараев.  "Будем  в  нонешном  году  без
хлеба, - говорили старики. - Одни бабы на полях, да и то через  три  двора
сеют. А мертвая землица не зародит..."
   На другой день после выезда  в  поле,  перед  закатом  солнца,  Аксинья
погнала к пруду быков. Около плотины, держа в  поводу  оседланную  лошадь,
стоял десятилетний мальчишка  Обнизов.  Лошадь  жевала  губами,  с  серого
бархатистого храпа ее падали капли, а спешившийся ездок забавлялся: бросал
в воду комки сухой глины, смотрел, как расходятся по воде круги.
   - Ты куда это собрался, Ванятка? - спросила Аксинья.
   - Харчи привозил матери.
   - Ну, что там в хуторе?
   - А ничего. Дед Герасим здо-о-о-ровенного сазана в вентери нынче  ночью
поймал. А ишо пришел из отступа Федор Мельников.
   Приподнимаясь на цыпочки, мальчишка взнуздал лошадь, взял в руки прядку
гривы и с дьявольской ловкостью вскочил на седло. От пруда он поехал - как
рассудительный хозяин - шагом, но спустя немного оглянулся  на  Аксинью  и
поскакал так, что на спине  его  пузырем  вздулась  выцветшая  голубенькая
рубашонка.
   Пока пили быки, Аксинья прилегла на плотине и  тут  же  решила  идти  в
хутор. Мельников был служивый казак, и он должен  был  знать  что-либо  об
участи Григория. Пригнав быков к стану, Аксинья сказала Дуняшке:
   - Схожу в хутор, а завтра рано прийду.
   - Дело есть?
   - Дело.
   Наутро Аксинья вернулась. Она  подошла  к  запрягавшей  быков  Дуняшке,
беспечно помахивая хворостиной, но брови ее были нахмурены, а в углах  губ
лежали горькие складки.
   - Мельников Федор пришел.  Ходила,  спрашивала  у  него  про  Григория.
Ничего не знает, - сказала она коротко и,  круто  повернувшись,  отошла  к
сеялке.
   После сева Аксинья принялась за хозяйство: посадила  на  бахче  арбузы,
обмазала и побелила курень, сама - как сумела - покрыла  остатками  соломы
крышу сарая. Дни проходили в работе, но тревога за жизнь  Григория  ни  на
час не покидала Аксинью.  О  Степане  Аксинья  вспоминала  с  неохотой,  и
почему-то ей казалось, что он не вернется,  но,  когда  в  хутор  приходил
кто-либо из казаков, она сначала спрашивала: "Степана моего не видал?" - а
уж потом, осторожно и исподволь, пыталась выведать  что-либо  о  Григории.
Про их связь знали все в хуторе. Даже охочие  до  сплетен  бабы  перестали
судачить о них, но Аксинья стыдилась  высказывать  свое  чувство,  и  лишь
изредка, когда скупой на слова служивый не  упоминал  про  Григория,  она,
щуря глаза и заметно смущаясь,  спрашивала:  "А  соседа  нашего,  Григория
Пантелевича, не доводилось встречать? Мать  об  нем  беспокоится,  высохла
вся..."
   Никто из хуторных казаков не видел ни Григория, ни Степана после  сдачи
Донской армии в Новороссийске. И только  в  конце  июня  к  Аксинье  зашел
пробиравшийся за Дон сослуживец Степана с хутора Колундаевского.  Он-то  и
сообщил ей:
   - Уехал Степан в Крым, верное слово тебе  говорю.  Сам  видал,  как  он
грузился на пароход. Погутарить с ним не пришлось. Давка была  такая,  что
по головам ходили. - На вопрос о Григории уклончиво ответил:  -  Видал  на
пристани, в погонах он был, а после не трапилось видать. Много офицеров  в
Москву увезли, кто его знает, где он зараз...
   А неделю спустя в Татарский заявился раненый Прохор Зыков. Его привезли
со станции Миллерово на обывательской подводе. Услышав  об  этом,  Аксинья
бросила доить корову,  припустила  к  ней  телка  и,  на  ходу  покрывшись
платком, торопливо пошла, почти побежала к  зыковскому  базу:  "Уж  Прохор
знает, уж он-то должен знать! А что, ежели скажет, что нету Гриши в живых?
Как же я тогда?" - думала она  дорогой  и  с  каждой  минутой  все  больше
замедляла шаги, прижимая руку к сердцу, страшась услышать черную весть.
   Прохор встретил ее в горнице, широко улыбаясь,  пряча  за  спину  куцый
обрубок левой руки.
   - Здорово, односумка! Здорово! Живую тебя видать! А мы уж  думали,  что
ты дуба дала в энтом поселке. Ох, и тяжелехонько ж ты  лежала...  Ну,  как
он, тифок, прихорашивает вашего брата? А меня вот видишь, как белые-поляки
обработали, в рот им дышло! -  Прохор  показал  пустой,  завязанный  узлом
рукав защитной гимнастерки. - Жена увидала, слезьми кричит, а я ей говорю:
"Не реви, дура, другим головы отрывает, и то не обижаются, а  рука  -  эка
важность! Зараз деревянные приделывают. Энта, по крайней мере,  холоду  не
будет бояться, и обрежешь ее - кровь не пойдет". Беда,  что  не  научился,
девка, одной рукой с делами управляться. Штаны не застегну - и  шабаш!  От
самого Киева до дому с расстегнутой мотней ехал. Срам-то какой! Так что ты
уж извиняй, ежли непорядок  за  мной  приметишь...  Ну,  проходи,  садись,
гостем будешь. Погутарим, пока бабы моей нету. Снарядил ее, анчихриста, за
самогонкой. Муж приехал с оторванной рукой, а ей и проздравить его  нечем.
Все вы такие без мужьев, я вас, чертей мокрохвостых, знаю до тонкостей!
   - Ты бы сказал...
   - Знаю, скажу. Велел вот как кланяться. -  Прохор  шутливо  поклонился,
поднял голову и удивленно шевельнул бровями: - Вот тебе и раз! Чего же  ты
кричишь, глупая? Все вы, бабы, такие крученые-верченые.  Убьют  -  кричат,
живой остался - опять  кричат.  Утрись,  утрись,  чего  рассопливилась-то?
Говорю тебе, живой и здоровый,  морду  наел  во  какую!  Вместе  с  ним  в
Новороссийском  поступили   в   Конную   армию   товарища   Буденного,   в
Четырнадцатую дивизию. Принял  наш  Григорий  Пантелевич  сотню,  то  бишь
эскадрон, я, конешно, при нем состою, и пошли походным порядком под  Киев.
Ну, девка, и  дали  мы  чертей  этим  белым-полякам!  Шли  туда,  Григорий
Пантелевич и говорит:  "Немцев  рубил,  на  всяких  там  австрияках  палаш
пробовал, неужли у поляков черепки крепше? Сдается мне, их  легше  рубить,
чем своих - русских, как ты думаешь?" -  и  подмигивает  мне,  оскаляется.
Переменился он, как в  Красную  Армию  заступил,  веселый  из  себя  стал,
гладкий, как мерин. Ну, не обошлось у нас с ним без семейного  скандалу...
Раз подъехал к нему и  говорю  шутейно:  "Пора  бы  привалом  стать,  ваше
благородие - товарищ Мелехов!" Ворохнул он на меня глазами,  говорит:  "Ты
мне эти шутки  брось,  а  то  плохо  будет".  Вечером  по  какому-то  делу
подзывает меня, и дернул же черт меня опять обозвать его  "благородием"...
Как схватится он за маузер! Побелел весь, ощерился, как волк,  а  зубов  у
него полон рот, не меньше сотни. Я - коню под пузо да  ходу  от  него.  За
малым не убил, вот какой чертоломный!
   - Что ж он, может, в отпуск... - заикнулась было Аксинья.
   - И думать не моги! - отрезал Прохор. - Говорит, буду  служить  до  тех
пор,  пока  прошлые  грехи  замолю.  Это  он  проделает  -  дурачье   дело
нехитрое... Возле одного местечка повел он нас в  атаку.  На  моих  глазах
четырех ихних уланов срубил. Он же, проклятый, левша сызмальства, вот он и
доставал их с обеих сторон... После боя сам Буденный перед  строем  с  ним
ручкался, и благодарность эскадрону и  ему  была.  Вот  он  какие  котелки
выкидывает, твой Пантелевич!
   Аксинья слушала, как в чаду...  Она  опомнилась  только  у  мелеховской
калитки. В сенях Дуняшка цедила молоко; не поднимая головы, спросила:
   - Ты за накваской? А я пообещала принесть, да и забыла. - Но,  заглянув
в мокрые от слез, сияющие счастьем глаза Аксиньи, она поняла все без слов.
   Прижавшись к ее плечу пылающим лицом,  задыхаясь  от  радости,  Аксинья
шептала:
   - Живой и здоровый... Поклон прислал... Иди же! Иди скажи матери!



        II

   К лету в Татарский возвратилось десятка три казаков из числа ходивших в
отступление. В большинстве своем  это  были  старики  и  служивые  старших
возрастов, а молодые и средних лет казаки, за вычетом больных  и  раненых,
почти полностью отсутствовали. Часть их была в Красной Армии, остальные  -
в составе врангелевских полков - отсиживались в Крыму, готовясь  к  новому
походу на Дон.
   Добрая половина отступавших  навсегда  осталась  в  чужих  краях:  иные
погибли от тифа, другие приняли смерть в  последних  схватках  на  Кубани,
несколько человек, отбившись от обоза, замерзли в степи за  Манычем,  двое
были захвачены в  плен  красно-зелеными  и  пропали  без  вести...  Многих
казаков недосчитывались в Татарском. Женщины проводили дни в напряженном и
тревожном ожидании и каждый раз, встречая коров на выгоне, подолгу стояли,
вглядываясь из-под ладоней - не покажется ли на шляху, задернутом  лиловой
вечерней марью, запоздалый пешеход?
   Приходил  домой  какой-нибудь  оборванный,  обовшивевший  и  худой,  но
долгожданный хозяин, и в хате  начиналась  радостная,  бестолковая  суета:
грели воду для  черного  от  грязи  служивого,  дети  наперебой  старались
услужить отцу и караулили каждое его движение,  растерявшаяся  от  счастья
хозяйка то кидалась накрывать на стол, то бежала к сундуку, чтобы  достать
чистую  пару  мужниного  белья.  А  бельишко,  как  на  грех,  оказывалось
незаштопанным, а дрожащие пальцы хозяйки никак не могли  продеть  нитку  в
игольное ушко... В эту счастливую минуту  даже  дворовой  собаке,  которая
издали узнала хозяина и до порога  бежала  за  ним,  облизывая  ему  руки,
разрешалось войти в дом; даже за разбитую посуду или  пролитое  молоко  не
попадало детям, и любой их проступок  сходил  безнаказанно...  Не  успевал
хозяин переодеться после купанья, как уже в хату полно набивалось  женщин.
Приходили узнать о судьбе родных, пугливо  и  жадно  ловили  каждое  слово
служивого. А спустя немного какая-нибудь женщина выходила во двор,  прижав
ладони к залитому слезами лицу, шла по проулку, как  слепая,  не  разбирая
дороги, и вот уж в одном из домишек причитала по мертвому  новая  вдова  и
тонко вторили ей плачущие детские голоса. Так было в те дни  в  Татарском:
радость, вступая в один дом, вводила в другой неизбывное горе.
   Наутро помолодевший, чисто выбритый хозяин вставал чуть свет, оглядывал
хозяйство, примечал, за что надо взяться  сразу.  После  завтрака  он  уже
принимался за дело. Весело шипел рубанок или постукивал  топор  где-нибудь
под навесом сарая, в холодке, словно возвещая, что появились в этом  дворе
жадные на работу, умелые мужские руки. А там, где накануне узнали о смерти
отца и мужа, глухая тишина стояла в  доме  и  на  подворье.  Молча  лежала
придавленная  горем  мать,  и  около  нее  теснились,  сбиваясь  в  кучку,
повзрослевшие за одну ночь сироты-дети.
   Ильинична, услышав о возвращении кого-либо из хуторных, говорила:
   - И когда это наш прийдет! Чужие идут, а про нашего и слуху нет.
   - Молодых казаков не спускают, как вы не понимаете, маманя! - с досадой
отвечала ей Дуняшка.
   - Как это - не спускают? А Тихон Герасимов? Он на год моложе Гриши.
   - Он же раненый, маманя!
   - Какой он там раненый! - возражала Ильинична. - Вчера видала его возле
кузницы, ходит как по струнке. Такие раненые не бывают.
   - Был раненый, а зараз на поправке.
   - А наш мало был раненый? Все тело его в рубцах, что ж ему  и  поправка
не нужна, по-твоему?
   Дуняшка всячески старалась доказать матери,  что  надеяться  на  приход
Григория сейчас  нельзя,  но  убедить  в  чем-либо  Ильиничну  было  делом
нелегким.
   - Замолчи, дура! - приказывала она Дуняшке. - Я не меньше твоего  знаю,
и ты ишо молода матерю учить. Говорю -  должон  прийти,  значит,  прийдет.
Ступай, ступай, я с тобой и речей не хочу терять!
   Старуха с величайшим нетерпением ждала сына  и  вспоминала  о  нем  при
всяком случае. Стоило только Мишатке оказать  ей  неповиновение,  как  она
тотчас грозила: "А вот погоди, анчутка  вихрастый,  прийдет  отец,  докажу
ему,  так  он  тебе  всыпет!"  Завидев  на  проезжавшей  мимо  окон   арбе
свежевделанные ребра, она вздыхала и непременно говорила: "По справе сразу
видно,  что  хозяин  дома,  а  нашему  -  как,  скажи,  кто  дорогу  домой
заказал..." Никогда в жизни Ильинична не любила табачного  дыма  и  всегда
выгоняла курцов из кухни, но за последнее время она изменилась  и  в  этом
отношении; "Сходи покличь Прохора, - не раз говорила она Дуняшке, -  нехай
прийдет, выкурит цигарку, а то уже тут мертвежиной воняет. Вот прийдет  со
службы Гриша, тогда у нас жилым, казачьим духом запахнет..." Каждый  день,
стряпая, она готовила что-нибудь лишнее и после  обеда  ставила  чугун  со
щами в печь. На вопрос Дуняшки - зачем она это делает, Ильинична удивленно
ответила: "А как же иначе? Может, служивенький наш нынче прийдет,  вот  он
сразу и поест горяченького, а то пока  разогреешь,  того  да  сего,  а  он
голодный, небось..." Однажды, придя с бахчи, Дуняшка увидела  висевшую  на
гвозде в кухне старую поддевку Григория и фуражку  с  выцветшим  околышем.
Дуняшка вопросительно взглянула на мать, и та,  как-то  виновато  и  жалко
улыбаясь, сказала: "Это я, Дуняшка, достала из сундука.  Войдешь  с  базу,
глянешь, и как-то легше делается... Будто он уже с нами..."
   Дуняшке опостылели бесконечные разговоры о  Григории.  Однажды  она  не
вытерпела, упрекнула мать:
   - И как вам, маманя, не надоест все об одном и том же гутарить? Вы  уже
обрыдли всем с вашими разговорами. Только от вас  и  послышишь:  Гриша  да
Гриша...
   - Как это мне надоест об родном сыне гутарить? Ты народи своих, а тогда
узнаешь... - тихо ответила Ильинична.
   После этого она унесла из кухни к себе в  горницу  поддевку  и  фуражку
Григория и несколько дней вслух не вспоминала  о  сыне.  Но  незадолго  до
начала лугового покоса она сказала Дуняшке:
   - Вот ты серчаешь, как я вспоминаю об Грише, а как же мы будем без него
жить? Об этом ты подумала, глупая? Заходит покос, а у  нас  и  грабельника
обтесать некому... Вон как у нас все поползло, и ничему мы с тобой рахунки
не дадим. Без хозяина и товар плачет...
   Дуняшка промолчала. Она отлично понимала, что вопросы  хозяйства  вовсе
не так уж тревожат мать, что все это служит только предлогом поговорить  о
Григории, отвести душу. Ильинична с новой  силой  затосковала  по  сыну  и
скрыть этого не смогла. Вечером она отказалась от ужина и,  когда  Дуняшка
спросила ее, - не захворала ли она? - неохотно ответила:
   - Старая я стала... И сердце у меня болит об Грише...  Так  болит,  что
ничего мне не мило и глазам глядеть на свет больно...
   Но не Григорию пришлось  хозяйствовать  на  мелеховском  базу...  Перед
луговым покосом в хутор приехал с фронта Мишка  Кошевой.  Он  заночевал  у
дальних родственников и наутро пришел  к  Мелеховым.  Ильинична  стряпала,
когда гость, вежливо постучав в дверь и не получив ответа, вошел в  кухню,
снял старенькую солдатскую фуражку, улыбнулся Ильиничне:
   - Здорово, тетка Ильинична! Не ждала?
   - Здравствуй. А ты кто такой мне, чтобы я  тебя  ждала?  Нашему  забору
двоюродный  плетень?  -  грубо  ответила  Ильинична,  негодующе  глянув  в
ненавистное ей лицо Кошевого.
   Нимало не смущенный таким приемом, Мишка сказал:
   - Так уж и плетень... Как-никак знакомые были.
   - Только и всего.
   - Да больше и не надо, чтобы зайти проведать. Я не жить к вам пришел.
   - Этого бы ишо недоставало, - проговорила  Ильинична  и,  не  глядя  на
гостя, принялась за стряпню.
   Не обращая внимания на ее слова. Мишка внимательно рассматривал  кухню,
говорил:
   - Зашел проведать, поглядеть, как вы живете...  Не  видались-то  год  с
лишним.
   - Не дюже по тебе соскучились, - буркнула Ильинична, яростно двигая  по
загнетке чугуны.
   Дуняшка прибирала в  горнице  и,  заслышав  Мишкин  голос,  побледнела,
безмолвно всплеснула руками. Она вслушивалась  в  происходивший  на  кухне
разговор, присев на лавку, не  шевелясь.  На  лице  Дуняшки  то  вспыхивал
густой румянец, то бледность покрывала щеки так, что  на  тонкой  горбинке
носа выступали продольные белые полоски. Она слышала, как твердо  прошагал
по кухне Мишка, сел на скрипнувший под ним стул, потом чиркнул спичкой.  В
горницу потянуло папиросным дымком.
   - Старик, говорят, помер?
   - Помер.
   - А Григорий?
   Ильинична долго молчала, затем с видимой неохотой ответила:
   - В красных служит. Такую ж звезду на шапку нацепил, как и ты.
   - Давно бы надо ему нацепить ее...
   - Это - его дело.
   В голосе Мишки прозвучала явная тревога, когда он спросил:
   - А Евдокия Пантелевна?
   - Прибирается. Больно ранний ты гость,  добрые-то  люди  спозаранок  не
ходют.
   - Будешь  недобрым.  Соскучился,  вот  и  пришел.  Чего  уж  тут  время
выбирать.
   - Ох, Михаил, не гневил бы ты меня...
   - Чем же я вас, тетушка, гневлю?
   - А тем!
   - Все-таки, чем же?
   - Вот этими своими разговорами!
   Дуняшка слышала, как  Мишка  тяжело  вздохнул.  Больше  она  не  смогла
выдержать: вскочила, оправила юбку, вышла на кухню. Желтый, исхудавший  до
неузнаваемости, Мишка сидел возле окна, докуривал папиросу.  Мутные  глаза
его оживились, на лице проступил чуть приметный румянец, когда  он  увидел
Дуняшку. Торопливо поднявшись, он хрипло сказал:
   - Ну, здравствуй!
   - Здравствуй... - чуть слышно ответила Дуняшка.
   - Ступай воды принеси, - тотчас приказала Ильинична,  мельком  взглянув
на дочь.
   Мишка терпеливо ждал возвращения Дуняшки. Ильинична молчала.  Молчал  и
Мишка, потом затушил в пальцах окурок, спросил:
   - Чего вы лютуете на меня, тетушка? Дорогу я вам перешел или что?
   Ильинична повернулась от печки, словно ужаленная.
   - Как тебе только совесть дозволяет приходить  к  нам,  бесстыжие  твои
глаза?! - сказала она. - И ты у меня ишо спрашиваешь?! Душегуб ты...
   - Это какой же я душегуб?
   - Истинный! Кто Петра убил? Не ты?
   - Я.
   - Ну вот! Опосля этого кто же ты есть? И ты идешь  к  нам...  садишься,
как  будто...  -  Ильинична   задохнулась,   смолкла,   но,   оправившись,
продолжала: - Мать я ему или кто? Как же твои глаза на меня глядят?
   Мишка заметно побледнел. Он ждал этого разговора.  Сле